День прошёл спокойно, если не считать того, что над ущельем много раз проходили вражеские самолёты. Одни из них шли своим курсом, другие, видимо, что-то искали. Ненавистная бойцам «рама» не уходила в течение нескольких часов.
— Вот горбыль проклятый! — Тютькин замахнулся камнем на самолёт.
— Это тебе не хататут! — мрачно заметил Лавриненко.
Сомину очень хотелось открыть огонь по корректировщику, но Николаев строжайше запретил стрелять по самолётам до того, как они обнаружат дивизион. Кроме того, по опыту было известно, что сбить «раму» почти невозможно. Она висела прямо в зените, переваливаясь с боку на бок и еле заметно продвигаясь вперёд. Скоро на корректировщика перестали обращать внимание. Но он, видимо, что-то заметил. Над ущельем просвистел снаряд, потом второй. Для боевых машин дивизиона, стоявших в ущелье, эти снаряды были практически не опасны, но орудия Сомина, установленные на гребне возвышенности, легко могли попасть под артиллерийский огонь.
Стрельба усилилась. Теперь каждые полминуты падали два снаряда. Сначала в отдалении раздавался звук выстрела, потом свист снаряда, наконец близкий разрыв. Бойцы Сомина помрачнели. Одно дело вести бой, отвечая огнём на огонь, а другое — сидеть и ждать, пока в тебя попадёт снаряд.
— Прямо по нашему склону лупят! — сказал Омелин. Он хотел предложить Сомину временно отвести орудия в ущелье, но потом раздумал и промолчал. Зачем давать советы командиру? Сам понимает. Если сочтёт нужным, то и без советов прикажет сменить позицию, а не сочтёт — нарвёшься на замечание.
— Это все ты, Тютькин, с твоим хататутом! — злобно прошипел Лавриненко. — Накроемся мы тут. Это точно.
— Ну тебя к лешему с твоим «точно»! — вскочил обычно спокойный Писарчук. Лавриненко обиженно отошёл от него и обратился к Куркину: — Мне сон снился, будто переезжаем на другую квартиру. Городилось, городилось, а потом вижу новый дом под железом, и я туда несу швейную машину. Ты знай, Куркин, ежели в новый дом переезжаешь или, не дай бог, полешь грядки во сне, это… и говорить не хочу к чему.
— Так тебе ж снилось — не мне! — огрызнулся Куркин.
Со зловещим фырканьем приближался снаряд. Все инстинктивно пригнулись. Чиркнули по листьям осколки, полетели камни.
— Гаубица крупного калибра, — понял Сомин, — значит обнаружили дивизион. Хотят поразить навесным огнём.
Его позвали к телефону. Сомин услышал голос Земскова:
— Комдив разрешил тебе увести людей в ущелье. Оставь по одному наблюдателю на каждое орудие.
— Пожалуй, не стоит, Андрей. Может налететь авиация. Они нас обнаружили.
— Я тебе сейчас не Андрей! — вспылил Земсков. — Выполняй приказание командира дивизиона!
Новый разрыв прервал разговор. Осколком была повреждена линия связи. По-прежнему кружилась «рама» и время от времени рвались снаряды.
Пока летит тяжёлый снаряд, успеваешь многое передумать. Кажется, за время от звука выстрела до разрыва можно свернуть папироску.
«Командир дивизиона не приказал, а разрешил увести людей, — рассуждал Сомин, — а Земсков на меня прикрикнул только потому, что беспокоится о нас. Но в данном случае он не прав. Корректировщик сейчас сообщит по радио, что артиллерийская стрельба не эффективна, и тут же появится авиация».
Снаряд разорвался с оглушительным грохотом.
— Белкин! — позвал Сомин. — Спустись в ущелье к командиру дивизиона, скажи, что я не понял приказания. Нам нельзя сейчас уходить, — пояснил он.
Артобстрел прекратился, но тут же, как и предполагал Сомин, появились самолёты. Они шли прямо на дивизион. Сомин открыл огонь.
Точные короткие очереди заставили головной бомбардировщик изменить курс. Бомбы легли на склоне горы. Ни один осколок не залетел в ущелье.
Сомин, разгорячённый, в расстёгнутой гимнастёрке, крепко сжимая бинокль обеими руками, следил за самолётами. Совсем недавно он скинул повязку, которую носил около трех месяцев. Теперь на правой руке не хватало одного пальца, но это не мешало ни стрелять, ни держать бинокль. Большего сейчас не требовалось.
Из-за лесистого далёкого склона появилась новая волна бомбардировщиков. По их строю Сомин понял, что самолёты будут пикировать вдоль ущелья.
«Эх, жаль Белкина я отослал!» — подумал Сомин. Он послал наводчика Тютькина на второе орудие, стоявшее метрах в пятидесяти, а сам сел на его место.
— Скажи Омелину пусть ведёт огонь самостоятельно с нулевых установок.
Первый пикировщик ринулся вниз, включив сирену. Жуткий вой, усиленный горным эхом, уже не производил впечатления на зенитчиков. Только Лавриненко зажал пальцами глаза и уши.
Сомин нажал педаль. «Рано!» Малиновая трасса мелькнула под брюхом самолёта, который в следующее мгновение сбросил бомбы. Но, видимо, лётчик все-таки не выдержал характер. Бомбы легли с недолётом.
Сомин обругал себя трусом за то, что выстрелил раньше времени, и навёл перекрестие коллиматора на следующий самолёт. Он услышал выстрелы второго орудия, но сам не стрелял. В эту минуту он не думал ни о чем. Для мыслей просто не было места. Все сознание подчинялось одному желанию: «Сбить во что бы то ни стало!»
Самолёт ускользнул из перекрестия, и Сомин понял, что стрельба с нулевых установок не даёт успеха. Ведь пикировщики шли не прямо на орудие, а чуть правее. Здесь необходима была корректировка с помощью курсового угла и угла пикирования, но оторваться от штурвала Сомин уже не мог. Из командира огневого взвода он превратился в простого наводчика, которому надо подать команду. Прицельные стояли у своих механизмов, поставленных на ноль, но командовать было некому.
Уже четвёртый самолёт, заваливаясь на крыло, собирался кинуться в пике, когда раздался властный, спокойный голос:
— По пикирующему… Курс — сто шестьдесят. Вниз — тридцать… Скорость — двести…
Прицельные немедленно выполнили команду, а у Сомина от радости заколотилось сердце. Он ни на мгновение не отрывался от коллиматора и уже не выпускал самолёт из перекрестия.
— Вниз — сорок пять! Огонь!
Пикирующий самолёт сам налетел на трассу снарядов, направленную наперерез его пути. «Юнкерс» накололся на неё, как яблоко на вязальную спицу. Он выпустил длинный дымовой шлейф и, не выходя из пике, ударился о склон горы. Следующий самолёт сбросил бомбы куда попало. Быстро сменялись команды: курс, скорость, дальность, вниз, вверх…
Когда скрылся последний самолёт, Сомин отошёл от штурвала. Гимнастёрка на нем была мокрой. У орудия стоял Земсков.
— Ты командир взвода или наводчик? — спросил Земсков. — Разжаловать тебя в рядовые за такую самодеятельность. Тогда насидишься за штурвалом.
Сомин ещё не оправился от радостного возбуждения. У бойцов тоже было отличное настроение. Не каждый день удаётся сбить самолёт!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124
— Вот горбыль проклятый! — Тютькин замахнулся камнем на самолёт.
— Это тебе не хататут! — мрачно заметил Лавриненко.
Сомину очень хотелось открыть огонь по корректировщику, но Николаев строжайше запретил стрелять по самолётам до того, как они обнаружат дивизион. Кроме того, по опыту было известно, что сбить «раму» почти невозможно. Она висела прямо в зените, переваливаясь с боку на бок и еле заметно продвигаясь вперёд. Скоро на корректировщика перестали обращать внимание. Но он, видимо, что-то заметил. Над ущельем просвистел снаряд, потом второй. Для боевых машин дивизиона, стоявших в ущелье, эти снаряды были практически не опасны, но орудия Сомина, установленные на гребне возвышенности, легко могли попасть под артиллерийский огонь.
Стрельба усилилась. Теперь каждые полминуты падали два снаряда. Сначала в отдалении раздавался звук выстрела, потом свист снаряда, наконец близкий разрыв. Бойцы Сомина помрачнели. Одно дело вести бой, отвечая огнём на огонь, а другое — сидеть и ждать, пока в тебя попадёт снаряд.
— Прямо по нашему склону лупят! — сказал Омелин. Он хотел предложить Сомину временно отвести орудия в ущелье, но потом раздумал и промолчал. Зачем давать советы командиру? Сам понимает. Если сочтёт нужным, то и без советов прикажет сменить позицию, а не сочтёт — нарвёшься на замечание.
— Это все ты, Тютькин, с твоим хататутом! — злобно прошипел Лавриненко. — Накроемся мы тут. Это точно.
— Ну тебя к лешему с твоим «точно»! — вскочил обычно спокойный Писарчук. Лавриненко обиженно отошёл от него и обратился к Куркину: — Мне сон снился, будто переезжаем на другую квартиру. Городилось, городилось, а потом вижу новый дом под железом, и я туда несу швейную машину. Ты знай, Куркин, ежели в новый дом переезжаешь или, не дай бог, полешь грядки во сне, это… и говорить не хочу к чему.
— Так тебе ж снилось — не мне! — огрызнулся Куркин.
Со зловещим фырканьем приближался снаряд. Все инстинктивно пригнулись. Чиркнули по листьям осколки, полетели камни.
— Гаубица крупного калибра, — понял Сомин, — значит обнаружили дивизион. Хотят поразить навесным огнём.
Его позвали к телефону. Сомин услышал голос Земскова:
— Комдив разрешил тебе увести людей в ущелье. Оставь по одному наблюдателю на каждое орудие.
— Пожалуй, не стоит, Андрей. Может налететь авиация. Они нас обнаружили.
— Я тебе сейчас не Андрей! — вспылил Земсков. — Выполняй приказание командира дивизиона!
Новый разрыв прервал разговор. Осколком была повреждена линия связи. По-прежнему кружилась «рама» и время от времени рвались снаряды.
Пока летит тяжёлый снаряд, успеваешь многое передумать. Кажется, за время от звука выстрела до разрыва можно свернуть папироску.
«Командир дивизиона не приказал, а разрешил увести людей, — рассуждал Сомин, — а Земсков на меня прикрикнул только потому, что беспокоится о нас. Но в данном случае он не прав. Корректировщик сейчас сообщит по радио, что артиллерийская стрельба не эффективна, и тут же появится авиация».
Снаряд разорвался с оглушительным грохотом.
— Белкин! — позвал Сомин. — Спустись в ущелье к командиру дивизиона, скажи, что я не понял приказания. Нам нельзя сейчас уходить, — пояснил он.
Артобстрел прекратился, но тут же, как и предполагал Сомин, появились самолёты. Они шли прямо на дивизион. Сомин открыл огонь.
Точные короткие очереди заставили головной бомбардировщик изменить курс. Бомбы легли на склоне горы. Ни один осколок не залетел в ущелье.
Сомин, разгорячённый, в расстёгнутой гимнастёрке, крепко сжимая бинокль обеими руками, следил за самолётами. Совсем недавно он скинул повязку, которую носил около трех месяцев. Теперь на правой руке не хватало одного пальца, но это не мешало ни стрелять, ни держать бинокль. Большего сейчас не требовалось.
Из-за лесистого далёкого склона появилась новая волна бомбардировщиков. По их строю Сомин понял, что самолёты будут пикировать вдоль ущелья.
«Эх, жаль Белкина я отослал!» — подумал Сомин. Он послал наводчика Тютькина на второе орудие, стоявшее метрах в пятидесяти, а сам сел на его место.
— Скажи Омелину пусть ведёт огонь самостоятельно с нулевых установок.
Первый пикировщик ринулся вниз, включив сирену. Жуткий вой, усиленный горным эхом, уже не производил впечатления на зенитчиков. Только Лавриненко зажал пальцами глаза и уши.
Сомин нажал педаль. «Рано!» Малиновая трасса мелькнула под брюхом самолёта, который в следующее мгновение сбросил бомбы. Но, видимо, лётчик все-таки не выдержал характер. Бомбы легли с недолётом.
Сомин обругал себя трусом за то, что выстрелил раньше времени, и навёл перекрестие коллиматора на следующий самолёт. Он услышал выстрелы второго орудия, но сам не стрелял. В эту минуту он не думал ни о чем. Для мыслей просто не было места. Все сознание подчинялось одному желанию: «Сбить во что бы то ни стало!»
Самолёт ускользнул из перекрестия, и Сомин понял, что стрельба с нулевых установок не даёт успеха. Ведь пикировщики шли не прямо на орудие, а чуть правее. Здесь необходима была корректировка с помощью курсового угла и угла пикирования, но оторваться от штурвала Сомин уже не мог. Из командира огневого взвода он превратился в простого наводчика, которому надо подать команду. Прицельные стояли у своих механизмов, поставленных на ноль, но командовать было некому.
Уже четвёртый самолёт, заваливаясь на крыло, собирался кинуться в пике, когда раздался властный, спокойный голос:
— По пикирующему… Курс — сто шестьдесят. Вниз — тридцать… Скорость — двести…
Прицельные немедленно выполнили команду, а у Сомина от радости заколотилось сердце. Он ни на мгновение не отрывался от коллиматора и уже не выпускал самолёт из перекрестия.
— Вниз — сорок пять! Огонь!
Пикирующий самолёт сам налетел на трассу снарядов, направленную наперерез его пути. «Юнкерс» накололся на неё, как яблоко на вязальную спицу. Он выпустил длинный дымовой шлейф и, не выходя из пике, ударился о склон горы. Следующий самолёт сбросил бомбы куда попало. Быстро сменялись команды: курс, скорость, дальность, вниз, вверх…
Когда скрылся последний самолёт, Сомин отошёл от штурвала. Гимнастёрка на нем была мокрой. У орудия стоял Земсков.
— Ты командир взвода или наводчик? — спросил Земсков. — Разжаловать тебя в рядовые за такую самодеятельность. Тогда насидишься за штурвалом.
Сомин ещё не оправился от радостного возбуждения. У бойцов тоже было отличное настроение. Не каждый день удаётся сбить самолёт!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124