Как хорошо было засыпать, видя в полуоткрытую дверь её голову, склонённую над тетрадками. А утром они всегда вместе выходили из дому. Он — в школу и она — в школу, потом он — на завод, она — в школу, потом он — в артучилище, а она — в свою неизменную школу. В первые дни блокады она уехала, увезла детей в Куйбышев и оттуда ещё куда-то. Земсков отталкивал от себя мысль о матери. В дивизион не приходило ни одного письма, а гадать и терзаться сомнениями было не в его характере. Чем больше залпов даст дивизион, тем лучше для неё — во всех случаях. Значит, только кабина полуторки с пулемётом и карта на коленях. О Зое он тоже старался не думать. Была — и нет. Осталась горькая обида на дне души. Он бы не обрадовался внезапному письму от неё. Разве можно вернуть пулю, вылетевшую из винтовки? Можно подобрать её, остывшую на излёте, или выковырять сплющенную из ствола дерева. Зоя послала ему пулю — вольно или невольно — в самое тяжёлое для него время. Вот и все.
Здесь, в Каштановой роще, подводился счёт не только уничтоженным немецким танкам. Каждый подводил свой личный счёт. Война вступала в новую полосу. Сейчас была только передышка. Это сознавали далеко не все, но каждый человек сознательно или бессознательно подсчитывал духовные ценности, растерянные или приобретённые за первый год войны. Самой главной ценностью для Земскова была уверенность в своей силе, выносливости, уменье. Эта уверенность укрепляла, окрыляла его, помогала сообщать другим ту бодрость духа и веру в победу, которая всегда сопутствовала разведчикам дивизиона в самых трудных обстоятельствах. Земсков не любил красивых слов о долге солдата и о матери-родине. Но он знал, что если останется жив, то ему не стыдно будет взглянуть в глаза собственной матери — простой ленинградской учительнице, которая, рано потеряв мужа, сумела подготовить сына к большой и трудной жизни, не предполагая, что она готовит солдата. Не стыдно будет Земскову пройтись по Невскому и по улице Росси, не стыдно будет подумать, глядя на будущую молодёжь: «Вы — вольные русские люди, вы ходите на лекции и купаетесь в море, вы пьёте вечером чай в кругу своей семьи. Вы не вздрагиваете от внезапного воя мины, вы любите без страха разлуки — этим вы обязаны нам — солдатам и матросам Отечественной войны».
В числе приобретённых Земсковым за этот год ценностей были друзья. Без малого триста друзей. Земскова любили в дивизионе. Он это знал. Земсков тоже любил дивизион. Было бы ужасно сейчас попасть в другую часть, потому что дивизион — это дом. Сколько раз в тяжёлой разведке, среди степных дорог он думал: «Обойдём этот хутор, где засели немцы, или — проскочим поле, по которому бьёт артиллерия, и будем дома». Нет старого дома со знакомыми часами, с милым потемневшим столом, с лёгкими шагами матери за спиной. Тот дом разметала немецкая фугаска. Теперь у Земскова был новый дом — неистребимый очаг под бело-голубым флагом, а в редкие минуты отдыха крыло шинели под кустом. И в этом доме, среди трехсот друзей, было у Земскова несколько самых близких. Он никогда, даже мысленно не назвал бы комиссара своим другом, но понятие о доме-дивизионе было так же неразрывно связано с Яновским, как понятие о старом доме — с матерью. Земсков улыбнулся бы — приди ему на ум такое сравнение. Яновский — коренастый, быстроглазый, поспевающий всюду, где трудно, немногословный, но знающий такие слова, что запоминаются на годы, то весёлый, то гневно сосредоточенный, был, конечно, самым нужным человеком для Земскова. И все-таки образцом для него был Арсеньев, а не Яновский, может быть, потому, что военные качества комдива проявлялись так ярко, что каждый, в меру своих способностей, стремился подражать ему. Вздумай Арсеньев повести дивизион с Кавказа прямо на Берлин, за ним пошли бы без колебаний. Большинство матросов и командиров, в том числе и Земсков, не задумываясь отдали бы свою жизнь для спасения жизни комдива, но Земсков не мог бы сказать, что он любит Арсеньева. Это понятие здесь было неуместно. Холодный, деспотичный, вспыльчивый, скупой на тёплое слово, которое так дорого на войне, Арсеньев не внушал любви и не стремился к этому. Доверие к нему было безграничным.
Если Арсеньев и Яновский во многом способствовали формированию Земскова как командира, то для Сомина сам Земсков с первых дней совместной службы был примером и недосягаемым образцом. Отношение этого юноши проявлялось так непосредственно, что Земсков не мог не заметить его. Несмотря на разницу в званиях, когда Сомин носил ещё сержантские треугольнички, для Земскова он был наиболее близким другом. Одному Сомину во всем дивизионе Земсков рассказал о Зое. Зоркий и наблюдательный начальник разведки, как это ни странно, очень долго не замечал отношения к себе со стороны другого человека, для которого он был дороже всех на свете. Только здесь, в Каштановой роще, когда исчезла необходимость беспрерывно действовать, принимать решения, выполнять приказания и приказывать самому, мысли обрели некоторую свободу. Властное «сегодня», плотно заполнявшее все сознание, несколько потеснилось, освобождая место для «вчера» и «завтра». И Земсков впервые подумал о Людмиле, связывая представление о ней с самим собой.
Это случилось вечером. Перед тем как лечь спать, старший лейтенант пошёл взглянуть на своих разведчиков. Он подозревал, что неугомонный Косотруб отправился «на разведку» в медсанбат, расположенный за высоткой, в нескольких километрах от дивизиона. Разведчики жили в небольших шалашах по три человека. Земсков подошёл к крайнему шалашу под развесистым дубом, взялся за край плащ-палатки, которой был завешен вход и… отдёрнул руку.
…Станица Крепкинская за Доном. Это было три месяца назад, а кажется, по крайней мере, три года. Так же ярко светила луна, и такой же был шалаш, может быть, чуть поменьше. Он поднял плащ-палатку и увидел самого беспокойного из своих подчинённых — Людмилу Шубину. В те дни мысль о ней как о женщине не приходила ему в голову, и потому так неожиданно было вдруг увидеть её вытянувшуюся на шинели в ярком свете луны. Потом несколько дней подряд он не мог отделаться от чувства неловкости. Было и другое мимолётное чувство, но он отмахнулся от него, как от чего-то нелепого и недостойного. А вскоре Людмила ушла из батареи, и в те же дни дивизион вызвали под Ростов.
Земсков улыбнулся этому воспоминанию, снова взялся за край плащ-палатки и теперь уже поднял её. Валерки, конечно, не было на месте. Не было и гитары. Журавлёв спал, уткнувшись носом в шинель, а Иргаш мгновенно проснулся, как только на него упал свет, и схватился за автомат.
— Спи! — сказал Земсков. — Все в порядке.
Он пошёл вдоль расположения дивизиона, миновал первую батарею.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124