Арсеньев остановил колонну и послал вперёд Бодрова с тремя матросами.
Мичман пошёл по обочине дороги. В степи было тихо. Из станицы не доносилось ни одного звука. Когда поровнялись с посадкой акации, Бодров приказал приготовить гранаты. По одному спускались в кювет. В кустах что-то зашуршало, щёлкнул затвор:
— Хенде хох!
Бодров размахнулся гранатой:
— Я тебе дам «хенде хох»!
— Мичман!
— Валерка!
— Так точно. Валерий Косотруб — сын собственных родителей!
— Уф! — вздохнул мичман. — Чуть я тебя не взорвал, сукиного сына!
— Чуть я тебя, товарищ мичман, не пустил на дно — рыб кормить!
Из кустов вышли Земсков, Журавлёв и разведчик казах Иргаш.
— Мы уже разбили огневую, — сказал лейтенант. — Ведите сюда дивизион.
Не прошло и четверти часа, как на Егорлыкскую обрушились гвардейские залпы. Арсеньев не пожалел снарядов — утром привезут новые.
Розовое зарево разлилось по небу. За выпуклостью невысокого бугра поднялось пламя. Невидимые прежде, встали на фоне пламени чёрные стога. Потом их заволокло дымом. Моряки смотрели на далёкий пожар, который разгорался все более и более. Вероятно, горели бензоцистерны.
Арсеньев вспомнил Констанцу. Как и тогда, он не сомневался, что дерзкий налёт не пройдёт даром. Нужно было уходить как можно скорее. Дивизион отошёл километров на пять назад и расположился в посадке, среди колючих акаций. Развернули рацию. Прикрывая ладонью крохотный огонёк, освещающий шкалу, радист вызывал опергруппу:
— «Волга», «Волга», я «Дон», я «Дон»… «Волга»! Приём…
Арсеньев, Яновский и все три комбата сидели на траве рядом с рацией. Молча курили в рукав. До них донеслись разрывы снарядов.
— Бьют по нашей огневой. Вовремя ушли, — сказал Яновский. — Ну, как там в эфире?
Радист снова начал своё:
— «Волга», «Волга»… Ага, есть! — Я «Дон»! Приём, приём… — он повернулся к Арсеньеву. — Шифровка, товарищ капитан-лейтенант.
Арсеньев потребовал таблицу для расшифровки, но таблицы не было. Она осталась в сумке у Будакова. Начальник штаба забыл о ней, уезжая в Песчанокопское. Забыл и Арсеньев.
Радист сказал в микрофон:
— Передавайте открытым текстом.
Прошло несколько секунд. Радист снова обратился к командиру дивизиона:
— У аппарата пятьсот пятый.
— Что он говорит?
— Ругается, как водолаз. Требует вас. «Волга», «Волга», я — «Дон»! У аппарата — товарищ семьдесят.
Арсеньев взял трубку, нажал клапан:
— Я семидесятый. Задание выполнил. Потерь нет. Приём.
В трубке раздался голос Назаренко:
— Назад не возвращайтесь. Вы отрезаны — танки в Песчанокопской и Белой Глине. Постараюсь помочь. Достаточно ли «огурцов»? Больше ничего сказать не могу — ваша оплошность. Приём.
Арсеньев сжал клапан так, что хрустнула трубка:
— Вас понял. «Огурцов» маловато. Назад не пойду, — он отдал трубку радисту.
«Огурцов», то есть снарядов, действительно было маловато, меньше дивизионного залпа. Будь их побольше, Арсеньева не смутило бы положение дивизиона. Но сильнее всего его волновала судьба тех машин, которые должны завтра днём прийти в Песчанокопскую с грузом снарядов.
Арсеньев и Яновский вышли на край посадки. Здесь они сели на траве у канавы и выработали план почти невероятный по дерзости, но единственно возможный. Он основывался на том, что и дивизион, и машины с боезапасом находились внутри обширного клина, обращённого углом на юг. Сторонами этого клина были дороги, занятые противником. Арсеньев и Яновский решили послать небольшой отряд, который должен найти транспорт с боезапасом и привести его к дивизиону, минуя Песчанокопскую. Но сможет ли дивизион продержаться до прибытия снарядов? Мощный удар, нанесённый только что по скоплению танков, повышал этот шанс. Но кого послать? Николаева? Под Ростовом он показал, что умеет решать самостоятельно самые неожиданные задачи. Отвага его — вне всяких сомнений. Он — из шестёрки с «Ростова».
— Да, Николаев! — решил Арсеньев. — Как ты смотришь?
Яновский ответил не сразу. Арсеньев ждал. Само собой получилось так, что в последнее время он не принимал без Яновского ни одного серьёзного решения. Прежнее недоверие и ревнивая подозрительность Арсеньева постепенно рассеялись на степных дорогах. Он не заметил, как комиссар стал необходим ему. Что касается Яновского, то его отношение к командиру проделало другую эволюцию. Арсеньев с самого начала был для него героем, лучшим командиром, какого только можно было пожелать. Но и у лучших есть недостатки. Яновский знал недостатки Арсеньева и не скрывал этого. Эти недостатки были продолжением достоинств капитан-лейтенанта. Смелость переходила в лихость, твёрдость — в суровую холодность, требовательность граничила с безжалостностью к себе и другим, а чувство собственного достоинства — с высокомерием. Конечно, за несколько месяцев не мог измениться характер много пережившего, цельного человека, но за эти месяцы изменилось отношение самого Яновского к Арсеньеву. Теперь он не только уважал, но и любил его, как любят близкого человека — брата или сына, со всеми его качествами — плохими и хорошими. Яновский родился всего на шесть лет раньше Арсеньева, но он чувствовал себя старше на целое поколение. Когда одиннадцатилетним мальчишкой Арсеньев ещё гонял голубей, Яновский уже ушёл с завода по первой комсомольской мобилизации на Колчака. Теперь за его плечами было двенадцать лет партийного стажа, а Арсеньев стал коммунистом только в начале войны.
Яновский хорошо изучил характер командира дивизиона. Он никогда, прямо с порога, не отвергал решения Арсеньева. Он задавал вопрос, вспоминал какую-нибудь деталь. Иногда одно вскользь брошенное слово комиссара меняло решение упрямого, самолюбивого командира части.
Так было и на этот раз.
— Николаев? Хорошо, — ответил, наконец, Яновский. — А Баканов? Справится он?
«Действительно, справится ли командир взвода Баканов, если батарее придётся действовать самостоятельно? — думал Арсеньев. — Этот добродушный силач — человек удивительной смелости. Иногда кажется, что он даже не храбр, а просто не понимает опасности. Басит потихоньку да делает не спеша своё дело и всегда успевает. Но сможет ли он самостоятельно командовать батареей в такой сложной обстановке? Пожалуй, действительно не следует отсылать комбата».
Яновского смущало и другое: Николаев — отличный артиллерист, лучший комбат в дивизионе — настоящий моряк. Он давно освоился на суше. Но все-таки не лучше ли послать на ответственнейшую задачу, которая может решить судьбу дивизиона, сухопутного командира-разведчика, уже привыкшего к путанице степных дорог, человека не менее смелого, чем Николаев?
Комиссар знал, на ком, в конце концов, остановится выбор, но вместо того, чтобы хоть чем-нибудь умалить достоинства Николаева — соратника Арсеньева по лидеру «Ростов», он похвалил другого моряка с лидера:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124
Мичман пошёл по обочине дороги. В степи было тихо. Из станицы не доносилось ни одного звука. Когда поровнялись с посадкой акации, Бодров приказал приготовить гранаты. По одному спускались в кювет. В кустах что-то зашуршало, щёлкнул затвор:
— Хенде хох!
Бодров размахнулся гранатой:
— Я тебе дам «хенде хох»!
— Мичман!
— Валерка!
— Так точно. Валерий Косотруб — сын собственных родителей!
— Уф! — вздохнул мичман. — Чуть я тебя не взорвал, сукиного сына!
— Чуть я тебя, товарищ мичман, не пустил на дно — рыб кормить!
Из кустов вышли Земсков, Журавлёв и разведчик казах Иргаш.
— Мы уже разбили огневую, — сказал лейтенант. — Ведите сюда дивизион.
Не прошло и четверти часа, как на Егорлыкскую обрушились гвардейские залпы. Арсеньев не пожалел снарядов — утром привезут новые.
Розовое зарево разлилось по небу. За выпуклостью невысокого бугра поднялось пламя. Невидимые прежде, встали на фоне пламени чёрные стога. Потом их заволокло дымом. Моряки смотрели на далёкий пожар, который разгорался все более и более. Вероятно, горели бензоцистерны.
Арсеньев вспомнил Констанцу. Как и тогда, он не сомневался, что дерзкий налёт не пройдёт даром. Нужно было уходить как можно скорее. Дивизион отошёл километров на пять назад и расположился в посадке, среди колючих акаций. Развернули рацию. Прикрывая ладонью крохотный огонёк, освещающий шкалу, радист вызывал опергруппу:
— «Волга», «Волга», я «Дон», я «Дон»… «Волга»! Приём…
Арсеньев, Яновский и все три комбата сидели на траве рядом с рацией. Молча курили в рукав. До них донеслись разрывы снарядов.
— Бьют по нашей огневой. Вовремя ушли, — сказал Яновский. — Ну, как там в эфире?
Радист снова начал своё:
— «Волга», «Волга»… Ага, есть! — Я «Дон»! Приём, приём… — он повернулся к Арсеньеву. — Шифровка, товарищ капитан-лейтенант.
Арсеньев потребовал таблицу для расшифровки, но таблицы не было. Она осталась в сумке у Будакова. Начальник штаба забыл о ней, уезжая в Песчанокопское. Забыл и Арсеньев.
Радист сказал в микрофон:
— Передавайте открытым текстом.
Прошло несколько секунд. Радист снова обратился к командиру дивизиона:
— У аппарата пятьсот пятый.
— Что он говорит?
— Ругается, как водолаз. Требует вас. «Волга», «Волга», я — «Дон»! У аппарата — товарищ семьдесят.
Арсеньев взял трубку, нажал клапан:
— Я семидесятый. Задание выполнил. Потерь нет. Приём.
В трубке раздался голос Назаренко:
— Назад не возвращайтесь. Вы отрезаны — танки в Песчанокопской и Белой Глине. Постараюсь помочь. Достаточно ли «огурцов»? Больше ничего сказать не могу — ваша оплошность. Приём.
Арсеньев сжал клапан так, что хрустнула трубка:
— Вас понял. «Огурцов» маловато. Назад не пойду, — он отдал трубку радисту.
«Огурцов», то есть снарядов, действительно было маловато, меньше дивизионного залпа. Будь их побольше, Арсеньева не смутило бы положение дивизиона. Но сильнее всего его волновала судьба тех машин, которые должны завтра днём прийти в Песчанокопскую с грузом снарядов.
Арсеньев и Яновский вышли на край посадки. Здесь они сели на траве у канавы и выработали план почти невероятный по дерзости, но единственно возможный. Он основывался на том, что и дивизион, и машины с боезапасом находились внутри обширного клина, обращённого углом на юг. Сторонами этого клина были дороги, занятые противником. Арсеньев и Яновский решили послать небольшой отряд, который должен найти транспорт с боезапасом и привести его к дивизиону, минуя Песчанокопскую. Но сможет ли дивизион продержаться до прибытия снарядов? Мощный удар, нанесённый только что по скоплению танков, повышал этот шанс. Но кого послать? Николаева? Под Ростовом он показал, что умеет решать самостоятельно самые неожиданные задачи. Отвага его — вне всяких сомнений. Он — из шестёрки с «Ростова».
— Да, Николаев! — решил Арсеньев. — Как ты смотришь?
Яновский ответил не сразу. Арсеньев ждал. Само собой получилось так, что в последнее время он не принимал без Яновского ни одного серьёзного решения. Прежнее недоверие и ревнивая подозрительность Арсеньева постепенно рассеялись на степных дорогах. Он не заметил, как комиссар стал необходим ему. Что касается Яновского, то его отношение к командиру проделало другую эволюцию. Арсеньев с самого начала был для него героем, лучшим командиром, какого только можно было пожелать. Но и у лучших есть недостатки. Яновский знал недостатки Арсеньева и не скрывал этого. Эти недостатки были продолжением достоинств капитан-лейтенанта. Смелость переходила в лихость, твёрдость — в суровую холодность, требовательность граничила с безжалостностью к себе и другим, а чувство собственного достоинства — с высокомерием. Конечно, за несколько месяцев не мог измениться характер много пережившего, цельного человека, но за эти месяцы изменилось отношение самого Яновского к Арсеньеву. Теперь он не только уважал, но и любил его, как любят близкого человека — брата или сына, со всеми его качествами — плохими и хорошими. Яновский родился всего на шесть лет раньше Арсеньева, но он чувствовал себя старше на целое поколение. Когда одиннадцатилетним мальчишкой Арсеньев ещё гонял голубей, Яновский уже ушёл с завода по первой комсомольской мобилизации на Колчака. Теперь за его плечами было двенадцать лет партийного стажа, а Арсеньев стал коммунистом только в начале войны.
Яновский хорошо изучил характер командира дивизиона. Он никогда, прямо с порога, не отвергал решения Арсеньева. Он задавал вопрос, вспоминал какую-нибудь деталь. Иногда одно вскользь брошенное слово комиссара меняло решение упрямого, самолюбивого командира части.
Так было и на этот раз.
— Николаев? Хорошо, — ответил, наконец, Яновский. — А Баканов? Справится он?
«Действительно, справится ли командир взвода Баканов, если батарее придётся действовать самостоятельно? — думал Арсеньев. — Этот добродушный силач — человек удивительной смелости. Иногда кажется, что он даже не храбр, а просто не понимает опасности. Басит потихоньку да делает не спеша своё дело и всегда успевает. Но сможет ли он самостоятельно командовать батареей в такой сложной обстановке? Пожалуй, действительно не следует отсылать комбата».
Яновского смущало и другое: Николаев — отличный артиллерист, лучший комбат в дивизионе — настоящий моряк. Он давно освоился на суше. Но все-таки не лучше ли послать на ответственнейшую задачу, которая может решить судьбу дивизиона, сухопутного командира-разведчика, уже привыкшего к путанице степных дорог, человека не менее смелого, чем Николаев?
Комиссар знал, на ком, в конце концов, остановится выбор, но вместо того, чтобы хоть чем-нибудь умалить достоинства Николаева — соратника Арсеньева по лидеру «Ростов», он похвалил другого моряка с лидера:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124