Он решал тогда, что надо подождать окончания строительства, а там, если окажется, что действительно он жить без неё не может, забрать Дарью с собой и начать с ней жить открыто в другом окружении. Всякий раз после хлёсткого словечка у него подымалась против неё мутная злоба, и тогда ему казалось, что вовсе он к ней и не привязан и прекрасно сможет без неё обойтись.
Так было и в эти дни. Со времени их последней ночной встречи прошло две недели. Правда, много ночей Морозов провёл на участках, и Дарья могла заходить и не заставать его. Но всё же три последних ночи он был дома: ждал, – она не пришла. И теперь, мчась с Кларком в его машине по крутым волнам «американских горок», вспомнив ночь на летящем плоту платформы, Морозов уяснил себе, что едет на головной не столько смотреть трассу работ по выемке конгломерата, сколько в смутной надежде встретить там Дарью. Ему захотелось остановить машину, повернуть обратно, но он с облегчением вспомнил, что машина не его, а Кларка, и, успокоенный этой нехитрой отговоркой, откинулся на спинку и закрыл глаза.
Возвращаясь с обхода с головной, полной скрежета дреглейнов, Морозов услышал за собой торопливые шаги. Кто-то схватил его за плечо и потянул за выступ отвала.
– Кто это?
– А ты что, узнавать перестал?
– А, это ты, Дарья! Разве сейчас твоя смена?
– Была б моя смена, я бы тут не торчала. Моя смена в двенадцать. Место, где сегодня моей бригаде работать, посмотреть надо? Вот и пришла пораньше.
– Давно тебя не видел. Почему не заходишь?
– А тебя куда чёрт носит? Дома не ночуешь. Я к тебе даром с головного на второй бегать не нанималась.
– А ты разве пешком отсюда ходишь?
– Нет, на автомобиле своём езжу. Только шофёр у меня в ремонте.
– Ты, серьёзно, всё это время, и зимой, ходила ко мне пешком? Ведь это же часа три ходьбы.
– А ты не знал?
– Не знал.
– Ну вот, теперь знаешь. Поди с завтрашнего дня будешь за мной свой автомобиль присылать. Небось не одним наркомам барышень катать дозволено.
– Я думал, ты как-нибудь с оказией на грузовике устраиваешься.
– Когда идёт, устраиваюсь. На бочках с бензином не очень-то устроишься.
– Чего ж ты никогда не сказала? Можно это было как-нибудь организовать.
– Разве что пустишь для меня специально автобус с головного на второй, да чтобы только ночью ходил.
– Что ты крысишься? Слова сказать нельзя. Надо будет что-нибудь придумать.
– Ты вот думай о том, какой мне транспорт снарядить, а я буду думать, как воду пустить.
– Брось дурить. А может, вообще не хочешь ко мне приходить. Тогда прямо скажи.
– Не хотела б, не ходила бы!
– Ну, значит, надо тебе переехать жить на второй участок.
– Это как, с бригадой или одна?
– Нет, почему же с бригадой? Одна.
– Ага! А я поняла – с бригадой: работу нам какую-нибудь придумаешь.
– Ничего тут смешного нет. Если тебе так забавно не встречаться со мной целыми неделями, можешь не заходить хоть совсем. Или это у тебя так, для разнообразия: два раза в месяц поспать с начальником.
– Плевать я хотела на твое начальство! Ну и сволочь же ты, Иван! Сколько раз даром, по слякоти, туда и обратно я протопала. Ты меня даже предупредить не подумал, что на другой участок уедешь…
– Извини меня, Дарья.
– Ладно уж!..
– Я же тебе говорю, переезжай на второй.
– Заместо домашней работницы взять меня хочешь? Что ж, это тоже дело. Только я готовить не умею.
– Ты для того меня окликнула, чтобы надо мной поиздеваться?
– Не, сказать тебе хочу: один парень тут, из рабочих, пронюхал, что мы с тобой путаемся.
– Кто же это такой?
– Бригадир один, Тарелкин, на скале работает. Я до того, как с тобой сойтись, с ним гуляла. Теперь у него на меня зуб. Проследил, куда я это по ночам пропадаю… Ничего, я ему уже пригрозила. Пикнет слово, морду перед всей бригадой набью, – не быть ему после этого бригадиром. Не скажет, побоится. Он может только при случае перед рабочими на смех тебя поднять, так ты язык за зубами не держи. Напомни ему, если что, как это он в прошлом году забастовку устраивал. Сразу с него спесь слетит.
– Что же нам, по-твоему, из-за твоего Тарелкина больше встречаться нельзя?
– Это уж тебе видней. Не хочешь, не будем.
– Хочу. Подожди, надо только придумать – как.
– Ничего ты не придумаешь. Очень, видно, на выдумку тяжёл. Ладно! Только, чтобы мне даром не бегать, давай мне знак какой-нибудь. Если знаешь, что ночью будешь дома, и хочешь, чтобы я пришла, – ходи днём на работах в тюбетейке. А знаешь, что будешь занят, либо тебе не до меня, – надевай свою белую фуражку. Запомнишь? Ну, мне некогда, скоро смена.
Она исчезла в темноте. Захрустела осыпающаяся галька.
Поздно вечером, запершись у себя в комнате, Комаренко включил радио. С момента получения из Москвы многоголосого ящика уполномоченный перестал даже играть в пинг-понг и, возвращаясь с работы, целыми часами просиживал за приёмником. Уступая категорическим возражениям жены, просыпавшейся каждые полчаса от оглушительного свиста и грохота, Комаренко занавесил дверь одеялом, но упражнений своих не прекратил. Он никогда особенно не любил музыки и, поймав очередную станцию, не дослушивал до конца ни одной передачи. Его увлекал сам процесс нащупывания в пространстве поющих и гремящих волн. Под нажимом пальцев, вращающих регулятор, аппарат кашлял, стрелял, пиликал, где-то – тютю-тютютю-тю-тю – по беспроволочным линиям бежали таинственные, нерасшифрованные радиограммы, земля вращалась со свистом, послушная мановению пальцев, и каждая её параллель, натянутая, как струна, пела на своём непонятном языке.
Комаренко повернул гофрированную кнопку. Опять к комнате протяжно засвистел планетарный ветер, донося разрозненные обрывки звуков. Звуки сгущались, росли, пока не перешли в хриплые раскаты косноязычной английской речи. Комаренко уловил слово «Калькутта». Грохнул дребезжащий джаз. На осколках глиняных барабанных звуков, как кот на черепице, раздирающе замяукала труба, пронзительной жалобой затосковала гавайская гитара, и, стуча по паркету деревянными башмачками, разбежались врассыпную перепуганные трещотки.
Шелохнулось одеяло на дверях. В комнату вошёл Мухтаров и, огорошенный, остановился на пороге.
– Заходи, заходи! – заглушая визг радио, прокричал Комаренко. – Поймал Калькутту! Слышишь, как мяукают? Это англичане жалуются, что дела у них плохи. Подожди, я тебе сейчас поймаю Пешевар.
– Погоди, потом поймаешь. Дело у меня к тебе есть.
Комаренко выключил приёмник.
– Что нового?
– Насчёт «Красного Октября» поговорить с тобой хотел.
– Всегда готов, – как говорят наши товарищи пионеры.
– Вот какое дело. Они там скоро начинают сев, кончат на днях вторую вспашку. И оказывается, тридцать га лучшей земли, пригодной под египетский хлопок, правление отвело под пшеницу, а хлопок собирается сеять на земле, заведомо непригодной…
– Что и требовалось доказать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172
Так было и в эти дни. Со времени их последней ночной встречи прошло две недели. Правда, много ночей Морозов провёл на участках, и Дарья могла заходить и не заставать его. Но всё же три последних ночи он был дома: ждал, – она не пришла. И теперь, мчась с Кларком в его машине по крутым волнам «американских горок», вспомнив ночь на летящем плоту платформы, Морозов уяснил себе, что едет на головной не столько смотреть трассу работ по выемке конгломерата, сколько в смутной надежде встретить там Дарью. Ему захотелось остановить машину, повернуть обратно, но он с облегчением вспомнил, что машина не его, а Кларка, и, успокоенный этой нехитрой отговоркой, откинулся на спинку и закрыл глаза.
Возвращаясь с обхода с головной, полной скрежета дреглейнов, Морозов услышал за собой торопливые шаги. Кто-то схватил его за плечо и потянул за выступ отвала.
– Кто это?
– А ты что, узнавать перестал?
– А, это ты, Дарья! Разве сейчас твоя смена?
– Была б моя смена, я бы тут не торчала. Моя смена в двенадцать. Место, где сегодня моей бригаде работать, посмотреть надо? Вот и пришла пораньше.
– Давно тебя не видел. Почему не заходишь?
– А тебя куда чёрт носит? Дома не ночуешь. Я к тебе даром с головного на второй бегать не нанималась.
– А ты разве пешком отсюда ходишь?
– Нет, на автомобиле своём езжу. Только шофёр у меня в ремонте.
– Ты, серьёзно, всё это время, и зимой, ходила ко мне пешком? Ведь это же часа три ходьбы.
– А ты не знал?
– Не знал.
– Ну вот, теперь знаешь. Поди с завтрашнего дня будешь за мной свой автомобиль присылать. Небось не одним наркомам барышень катать дозволено.
– Я думал, ты как-нибудь с оказией на грузовике устраиваешься.
– Когда идёт, устраиваюсь. На бочках с бензином не очень-то устроишься.
– Чего ж ты никогда не сказала? Можно это было как-нибудь организовать.
– Разве что пустишь для меня специально автобус с головного на второй, да чтобы только ночью ходил.
– Что ты крысишься? Слова сказать нельзя. Надо будет что-нибудь придумать.
– Ты вот думай о том, какой мне транспорт снарядить, а я буду думать, как воду пустить.
– Брось дурить. А может, вообще не хочешь ко мне приходить. Тогда прямо скажи.
– Не хотела б, не ходила бы!
– Ну, значит, надо тебе переехать жить на второй участок.
– Это как, с бригадой или одна?
– Нет, почему же с бригадой? Одна.
– Ага! А я поняла – с бригадой: работу нам какую-нибудь придумаешь.
– Ничего тут смешного нет. Если тебе так забавно не встречаться со мной целыми неделями, можешь не заходить хоть совсем. Или это у тебя так, для разнообразия: два раза в месяц поспать с начальником.
– Плевать я хотела на твое начальство! Ну и сволочь же ты, Иван! Сколько раз даром, по слякоти, туда и обратно я протопала. Ты меня даже предупредить не подумал, что на другой участок уедешь…
– Извини меня, Дарья.
– Ладно уж!..
– Я же тебе говорю, переезжай на второй.
– Заместо домашней работницы взять меня хочешь? Что ж, это тоже дело. Только я готовить не умею.
– Ты для того меня окликнула, чтобы надо мной поиздеваться?
– Не, сказать тебе хочу: один парень тут, из рабочих, пронюхал, что мы с тобой путаемся.
– Кто же это такой?
– Бригадир один, Тарелкин, на скале работает. Я до того, как с тобой сойтись, с ним гуляла. Теперь у него на меня зуб. Проследил, куда я это по ночам пропадаю… Ничего, я ему уже пригрозила. Пикнет слово, морду перед всей бригадой набью, – не быть ему после этого бригадиром. Не скажет, побоится. Он может только при случае перед рабочими на смех тебя поднять, так ты язык за зубами не держи. Напомни ему, если что, как это он в прошлом году забастовку устраивал. Сразу с него спесь слетит.
– Что же нам, по-твоему, из-за твоего Тарелкина больше встречаться нельзя?
– Это уж тебе видней. Не хочешь, не будем.
– Хочу. Подожди, надо только придумать – как.
– Ничего ты не придумаешь. Очень, видно, на выдумку тяжёл. Ладно! Только, чтобы мне даром не бегать, давай мне знак какой-нибудь. Если знаешь, что ночью будешь дома, и хочешь, чтобы я пришла, – ходи днём на работах в тюбетейке. А знаешь, что будешь занят, либо тебе не до меня, – надевай свою белую фуражку. Запомнишь? Ну, мне некогда, скоро смена.
Она исчезла в темноте. Захрустела осыпающаяся галька.
Поздно вечером, запершись у себя в комнате, Комаренко включил радио. С момента получения из Москвы многоголосого ящика уполномоченный перестал даже играть в пинг-понг и, возвращаясь с работы, целыми часами просиживал за приёмником. Уступая категорическим возражениям жены, просыпавшейся каждые полчаса от оглушительного свиста и грохота, Комаренко занавесил дверь одеялом, но упражнений своих не прекратил. Он никогда особенно не любил музыки и, поймав очередную станцию, не дослушивал до конца ни одной передачи. Его увлекал сам процесс нащупывания в пространстве поющих и гремящих волн. Под нажимом пальцев, вращающих регулятор, аппарат кашлял, стрелял, пиликал, где-то – тютю-тютютю-тю-тю – по беспроволочным линиям бежали таинственные, нерасшифрованные радиограммы, земля вращалась со свистом, послушная мановению пальцев, и каждая её параллель, натянутая, как струна, пела на своём непонятном языке.
Комаренко повернул гофрированную кнопку. Опять к комнате протяжно засвистел планетарный ветер, донося разрозненные обрывки звуков. Звуки сгущались, росли, пока не перешли в хриплые раскаты косноязычной английской речи. Комаренко уловил слово «Калькутта». Грохнул дребезжащий джаз. На осколках глиняных барабанных звуков, как кот на черепице, раздирающе замяукала труба, пронзительной жалобой затосковала гавайская гитара, и, стуча по паркету деревянными башмачками, разбежались врассыпную перепуганные трещотки.
Шелохнулось одеяло на дверях. В комнату вошёл Мухтаров и, огорошенный, остановился на пороге.
– Заходи, заходи! – заглушая визг радио, прокричал Комаренко. – Поймал Калькутту! Слышишь, как мяукают? Это англичане жалуются, что дела у них плохи. Подожди, я тебе сейчас поймаю Пешевар.
– Погоди, потом поймаешь. Дело у меня к тебе есть.
Комаренко выключил приёмник.
– Что нового?
– Насчёт «Красного Октября» поговорить с тобой хотел.
– Всегда готов, – как говорят наши товарищи пионеры.
– Вот какое дело. Они там скоро начинают сев, кончат на днях вторую вспашку. И оказывается, тридцать га лучшей земли, пригодной под египетский хлопок, правление отвело под пшеницу, а хлопок собирается сеять на земле, заведомо непригодной…
– Что и требовалось доказать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172