Здорово помогал нам в борьбе с нынешней националистической контрреволюцией, – знает всю их подноготную. Ты его брошюру о джадидах читал? Хорошая брошюрка. Он там очень метко, в одной фразе, весь джадидизм охватил. Говорит: джадидизм – это такой охотник, который целился в куропатку, а попал в медведя, да сам так испугался, что бросил ружьё и убежал. Хорошо сказано, а? Метили в либеральную конституцию, а попали в социалистическую революцию! Только насчёт «бросил ружьё» это у него старая ошибка. Недооценивает он их контрреволюционной роли на нынешнем этапе. Но, в общем, преданный мужик, за партию голову отдаст… Подожди, сейчас узнаем, обещал сегодня зайти. Обязательно с тобой хотел повидаться.
Джабари нажал кнопку.
Вошёл секретарь.
– Товарищ Махмудов не заходил?
– Только что пришёл. Позвать?
– Позовите.
На пороге стоял Мирза Фаткула.
– Здравствуй, домулло! Вот встреча, а? – Фаткула обеими руками тряс руку Уртабаева. – Не ожидал? Выходит, теперь моя очередь выручать тебя из беды. А знаешь, ей-богу, ты мало изменился! Разве только луковицы на голове нет, да седеть стал немножко. Что же ты на меня уставился? Не узнаёшь? Постарел, видно, крепко? Время бежит! Разве за ним угонишься? Встреться мы с тобой на улице, ты бы меня, пожалуй, и не узнал.
– Нет, вы не очень изменились. – Уртабаев не спускал глаз с Фаткулы, – а узнать бы вас всё-таки не узнал. Просто никак не рассчитывал встретить в живых. Я и сейчас не совсем понимаю. Как же это могло случиться? Неужели вы выбрались тогда живым?
– А вот посмотри хорошенько, пощупай.
– Да, я вижу. Только глазам не верится. Ведь этими же глазами я видел, как вас выволокли во двор и исковеркали.
– Ты думаешь, там, в твоём медресе? А, это была забавная история! Значит, ты видел, как ему глаз выдрали?
– Кому ему?
– Подожди. Джабари не знает, в чём дело. Думает, верно, мы оба с ума сошли. Надо ему рассказать. Здравствуй, старина! Я с тобой и поздороваться забыл. Понимаешь, в чём дело?
– Нет, пока что не понимаю, – покачал головой следователь. – Уртабаев, видно, тоже не понимает.
– Как он меня спрятал у себя в келье, я тебе рассказывал. Помнишь? Ну вот, когда муллы ворвались в медресе, он мне говорит: «Беги в келью мудариса, там никого нет». Я, не долго думая, – туда! Вбегаю по лестнице, лестница узенькая. Келья – крошка, шага четыре, темновата. Смотрю, в углу на подушках человек лежит, в белой луковице, ишан или мулла, борода чёрная, а туфли на нём афганские – носок рогулькой. Я растерялся, назад податься некуда. Пригляделся: ишан мой спит, похрапывает. А в том углу кельи – низенький проход, наверно в другую келью. Я туда на карачках и пополз. Уйма одеял – спальня. Зашился в угол, навалил на себя кучу одеял и подушек, лежу. Слышу, в соседней келье – шум, крик, возня. Потом всё утихло. Лежу, не шевелюсь. Кто-то вошёл в келью. Опять ушли. Тихо. Лежал, лежал, наконец думаю: будь что будет, всё равно мне здесь не ночевать. Мударис вернётся, подымет шум. Надо убираться. Нарядился я в ректорский халат до пяток, чалму другую накрутил и помаленьку выглядываю. Первая келья пустая – бородатого нет. Только от чайника черепки валяются и одеяла крепко потоптаны. Я – на лестницу, с лестницы во двор. Пусто. Запахнул халат, чалму на нос надвинул и потихоньку, не спеша – к воротам. Иду, туфлями шаркаю, не оглядываюсь. Вышел из ворот, свернул в первую уличку и – бегом! Пробрался в безопасное место, а сам всё ещё себе не верю: как это мне удалось выбраться? Дня через два зашёл ко мне один товарищ, тоже из джадидов. «Знаешь, – говорит, – третьего дня, когда эмир с Миллером хотели угробить нашу делегацию, толпа мулл в погоне за одним джадидом ворвалась в медресе Мир Араб и вместо джадида исковеркала одного крупного афганского ишана. Тот из Кабула приехал, остановился у ректора медресе. Говорят, приехал с секретным поручением к эмиру. Муллы второпях приняли его за переодетого джадида, выволокли из кельи, намяли ему бока и один глаз выдрали. До смерти забили бы, если б не распознал его один домулло. Ишан подал жалобу эмиру. Эмир, говорят, велел его перевести в свой дворец, вызвал медика из русского резидентства и следствие назначил. Выжить, кажется, выживет, но глаза не вклеят. Будет всегда носить на морде памятку о джадидах…»
Джабари взглянул на Уртабаева и перестал смеяться. Лицо Уртабаева было налито кровью.
– Глаз выдрали, говоришь? Один глаз? – спрашивал он, дыша в лицо Фаткуле.
– Что ты, обалдел? Что с тобой?
Уртабаев отошёл к открытому окну.
Джабари и Фаткула переглянулись. Следователь постучал по лбу.
Когда Уртабаев повернулся, его лицо было опять спокойно. Он подошёл вплотную к столу.
– Я могу, конечно, ошибаться, – сказал он очень внятно, не своим голосом, смотря в упор на Джабари. – Я, конечно, могу ошибаться… Но вы меня сегодня спрашивали – не встречался ли я где-нибудь раньше с Ходжияровым? Мне кажется, что я с ним встречался. Только это было очень давно, и у него тогда были оба глаза. И мне потому никак не приходило в голову, что если бы Ходжиярову подстричь бороду и вставить другой глаз, он стал бы очень похож на ишана Халика Валид-и-Умар.
Известие о смерти Синицыной привёз на строительство бухгалтер Осип Викентьевич, случайно возвращавшийся из Ташкента одним поездом с Синицыной и Уртабаевым. Об Осипе Викентьевиче говорили, что в старое время был он управляющим в большом княжеском имении. Скрыть это, впрочем, Осип Викентьевич и не пытался: вид его, короткий, усатый и румяный, подтверждал это красноречивее старой фотографической карточки.
О сенсационном происшествии Осип Викентьевич первым делом рассказал в кругу семьи и подоспевших сослуживцев. Из рассказа, во-первых, явствовало, что жена Синицына сбежала к Уртабаеву, во-вторых, что Уртабаев наутро выгнал её вон, и, в-третьих, что Синицына, желая ему отомстить, кинулась на его глазах под колёса.
Все охали и ахали, а жена старшего бухгалтера громогласно заявила, что туда ей, шлюхе, и дорога: бросать такого мужа для какого-то таджика или узбека! В этом месте она выразительно посмотрела на жену младшего счетовода, о которой поговаривали, что она крутит любовь с завкооперацией, таджиком Умаровым.
Наспех поужинав, Осип Викентьевич собрался к Синицыну сообщить печальную новость и первым выразить своё соболезнование. Он хотел было идти не переодеваясь, чтобы кто-нибудь из приезжих не опередил его, но жена настояла – обязательно надеть чёрный праздничный костюм: во всём мире принято выражать соболезнование в трауре.
Осип Викентьевич обдумал дорогой всё, что полагается говорить в подобных случаях, но, очутившись перед Синицыным, забыл. Он вытер платочком усы и, не будучи в состоянии вспомнить заготовленную вступительную фразу, начал со второй:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172
Джабари нажал кнопку.
Вошёл секретарь.
– Товарищ Махмудов не заходил?
– Только что пришёл. Позвать?
– Позовите.
На пороге стоял Мирза Фаткула.
– Здравствуй, домулло! Вот встреча, а? – Фаткула обеими руками тряс руку Уртабаева. – Не ожидал? Выходит, теперь моя очередь выручать тебя из беды. А знаешь, ей-богу, ты мало изменился! Разве только луковицы на голове нет, да седеть стал немножко. Что же ты на меня уставился? Не узнаёшь? Постарел, видно, крепко? Время бежит! Разве за ним угонишься? Встреться мы с тобой на улице, ты бы меня, пожалуй, и не узнал.
– Нет, вы не очень изменились. – Уртабаев не спускал глаз с Фаткулы, – а узнать бы вас всё-таки не узнал. Просто никак не рассчитывал встретить в живых. Я и сейчас не совсем понимаю. Как же это могло случиться? Неужели вы выбрались тогда живым?
– А вот посмотри хорошенько, пощупай.
– Да, я вижу. Только глазам не верится. Ведь этими же глазами я видел, как вас выволокли во двор и исковеркали.
– Ты думаешь, там, в твоём медресе? А, это была забавная история! Значит, ты видел, как ему глаз выдрали?
– Кому ему?
– Подожди. Джабари не знает, в чём дело. Думает, верно, мы оба с ума сошли. Надо ему рассказать. Здравствуй, старина! Я с тобой и поздороваться забыл. Понимаешь, в чём дело?
– Нет, пока что не понимаю, – покачал головой следователь. – Уртабаев, видно, тоже не понимает.
– Как он меня спрятал у себя в келье, я тебе рассказывал. Помнишь? Ну вот, когда муллы ворвались в медресе, он мне говорит: «Беги в келью мудариса, там никого нет». Я, не долго думая, – туда! Вбегаю по лестнице, лестница узенькая. Келья – крошка, шага четыре, темновата. Смотрю, в углу на подушках человек лежит, в белой луковице, ишан или мулла, борода чёрная, а туфли на нём афганские – носок рогулькой. Я растерялся, назад податься некуда. Пригляделся: ишан мой спит, похрапывает. А в том углу кельи – низенький проход, наверно в другую келью. Я туда на карачках и пополз. Уйма одеял – спальня. Зашился в угол, навалил на себя кучу одеял и подушек, лежу. Слышу, в соседней келье – шум, крик, возня. Потом всё утихло. Лежу, не шевелюсь. Кто-то вошёл в келью. Опять ушли. Тихо. Лежал, лежал, наконец думаю: будь что будет, всё равно мне здесь не ночевать. Мударис вернётся, подымет шум. Надо убираться. Нарядился я в ректорский халат до пяток, чалму другую накрутил и помаленьку выглядываю. Первая келья пустая – бородатого нет. Только от чайника черепки валяются и одеяла крепко потоптаны. Я – на лестницу, с лестницы во двор. Пусто. Запахнул халат, чалму на нос надвинул и потихоньку, не спеша – к воротам. Иду, туфлями шаркаю, не оглядываюсь. Вышел из ворот, свернул в первую уличку и – бегом! Пробрался в безопасное место, а сам всё ещё себе не верю: как это мне удалось выбраться? Дня через два зашёл ко мне один товарищ, тоже из джадидов. «Знаешь, – говорит, – третьего дня, когда эмир с Миллером хотели угробить нашу делегацию, толпа мулл в погоне за одним джадидом ворвалась в медресе Мир Араб и вместо джадида исковеркала одного крупного афганского ишана. Тот из Кабула приехал, остановился у ректора медресе. Говорят, приехал с секретным поручением к эмиру. Муллы второпях приняли его за переодетого джадида, выволокли из кельи, намяли ему бока и один глаз выдрали. До смерти забили бы, если б не распознал его один домулло. Ишан подал жалобу эмиру. Эмир, говорят, велел его перевести в свой дворец, вызвал медика из русского резидентства и следствие назначил. Выжить, кажется, выживет, но глаза не вклеят. Будет всегда носить на морде памятку о джадидах…»
Джабари взглянул на Уртабаева и перестал смеяться. Лицо Уртабаева было налито кровью.
– Глаз выдрали, говоришь? Один глаз? – спрашивал он, дыша в лицо Фаткуле.
– Что ты, обалдел? Что с тобой?
Уртабаев отошёл к открытому окну.
Джабари и Фаткула переглянулись. Следователь постучал по лбу.
Когда Уртабаев повернулся, его лицо было опять спокойно. Он подошёл вплотную к столу.
– Я могу, конечно, ошибаться, – сказал он очень внятно, не своим голосом, смотря в упор на Джабари. – Я, конечно, могу ошибаться… Но вы меня сегодня спрашивали – не встречался ли я где-нибудь раньше с Ходжияровым? Мне кажется, что я с ним встречался. Только это было очень давно, и у него тогда были оба глаза. И мне потому никак не приходило в голову, что если бы Ходжиярову подстричь бороду и вставить другой глаз, он стал бы очень похож на ишана Халика Валид-и-Умар.
Известие о смерти Синицыной привёз на строительство бухгалтер Осип Викентьевич, случайно возвращавшийся из Ташкента одним поездом с Синицыной и Уртабаевым. Об Осипе Викентьевиче говорили, что в старое время был он управляющим в большом княжеском имении. Скрыть это, впрочем, Осип Викентьевич и не пытался: вид его, короткий, усатый и румяный, подтверждал это красноречивее старой фотографической карточки.
О сенсационном происшествии Осип Викентьевич первым делом рассказал в кругу семьи и подоспевших сослуживцев. Из рассказа, во-первых, явствовало, что жена Синицына сбежала к Уртабаеву, во-вторых, что Уртабаев наутро выгнал её вон, и, в-третьих, что Синицына, желая ему отомстить, кинулась на его глазах под колёса.
Все охали и ахали, а жена старшего бухгалтера громогласно заявила, что туда ей, шлюхе, и дорога: бросать такого мужа для какого-то таджика или узбека! В этом месте она выразительно посмотрела на жену младшего счетовода, о которой поговаривали, что она крутит любовь с завкооперацией, таджиком Умаровым.
Наспех поужинав, Осип Викентьевич собрался к Синицыну сообщить печальную новость и первым выразить своё соболезнование. Он хотел было идти не переодеваясь, чтобы кто-нибудь из приезжих не опередил его, но жена настояла – обязательно надеть чёрный праздничный костюм: во всём мире принято выражать соболезнование в трауре.
Осип Викентьевич обдумал дорогой всё, что полагается говорить в подобных случаях, но, очутившись перед Синицыным, забыл. Он вытер платочком усы и, не будучи в состоянии вспомнить заготовленную вступительную фразу, начал со второй:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172