Он рассчитывал выспаться в дороге, а незнакомой даме приходилось уступить место в кабинке. Так или иначе, отказать было неудобно. Пока они собирались, наступила уже глубокая ночь. Морозов залез на платформу. Шофёр возился около радиатора. Тогда неожиданно из темноты вынырнула ещё одна женщина и попросила подвезти её на второй участок. Морозов сразу узнал Шестову. Он пробурчал невнятно, что на грузовике ехать никому не воспрещается, и приказал шофёру трогать.
Машина, подпрыгивая, покатилась в ночь. Морозов хотел постучать шофёру в окошко и сказать, чтобы тот остановился у городка второго участка, но окошко кабинки оказалось завалено кошмами. Он решил, что окликнет шофёра, когда будут проезжать городок. Ночь выдалась на редкость тёмная, безлунная. Платформа на неровной дороге ходила ходуном, надо было изо всех сил держаться за раму. Морозов молчал, стараясь не смотреть в ту сторону, где на тюке кошм чернильным пятном вырисовывался силуэт Шестовой. Он не видел в темноте её глаз, но лицо её было повёрнуто в его сторону.
Внезапно грузовик нырнул радиатором вниз и полетел по отвесному наклону. Это были только «американские горки», но это было, как будто на одну секунду опрокинулся весь мир. Потеряв равновесие, Морозов скатился по дну платформы на ворох кошм, съехавших к стене кабинки, и ощутил под собой горячее, тугое тело. Цепкие руки оплели его шею. В другой край платформы, от внезапного толчка, они покатились уже вместе, и когда грузовик, на минуту очутившись на гребне ложбиной волны, опять нырнул вниз, Морозов, повинуясь движениям машины, летел, уже не пытаясь задержаться, в гулкую, жаркую муть. Невидимые волны вздымались и падали, укачивая на своей спине пляшущий плот платформы.
Потом пришла большая тишина. Только по неровным толчкам машины и по ветру, свистя скользящему по лицу, можно было понять, что грузовик продолжает мчаться с прежней скоростью. Они лежали, тяжело дыша, крепко прижавшись друг к другу, и холодный ветер опахивал их горящие лица. Морозов подумал, что случилось непоправимое и что вряд ли был смысл против этого бороться. Он не ощущал ничего, кроме огромного спокойствия и тишины.
Первая заговорила Дарья:
– Что, теперь уже не будешь от меня отбрыкиваться?
Он ответил, не открывая глаз:
– А ты этого очень хотела?
– Хотела. А ты, может, не хотел?
– Нет, и я хотел, – сознался он чистосердечно.
– Ты что, сам живёшь? Как тебя звать-то?
– Звать меня Иван. А живу сам.
– И жены у тебя нет, или там, в Москве, осталась?
– Нет.
– И не было?
– Была.
– Ушла, или ты ушёл?
– Ушла.
– Разлюбила, значит?
– А тебе интересно?
– Интересно.
– Очевидно, разлюбила. Последние четыре года посылали меня то туда, то сюда, то на Урал, то на Дальний Восток, то на Северный Кавказ… Ждала, ждала, потом написала: так и так, живу с другим. Думаю, оба мы отвыкли друг от друга, и сходиться заново нет смысла.
– Обидно было?
– Обидно.
– Ты мне её карточку покажешь?
– Что ты! А тебе зачем? Да и нет у меня никакой карточки…
– Врёшь! Есть. Жену ты, видно, очень любил. Всегда карточки бережёте.
– Брось глупости! И не разговаривай со мной, пожалуйста, во множественном числе.
– Что?
– Говорю, брось со мной эти разговоры: «вы бережёте», «ваш брат». Оставь это для других.
– Обижаться нечего. Не буду. А как же так живёшь, один, без бабы?
– Без бабы.
– И не путаешься тут ни с кем?
– Ни с кем.
– Врёшь?
– Очень мне надо тебя обманывать. Это у тебя под юбкой горит, а у меня работы хватает. Некогда глупостями заниматься.
– А со мной больше встречаться не хочешь? Тоже времени нет?
– Нет, почему не хочу? Хочу.
– Хоть на том спасибо. А где же встречаться-то будем? Ты думай поскорее, а то огни уже видно. Скоро приедем.
– Где встречаться? Да, это сложный вопрос… Приходи ко мне.
– Ты один живёшь, без товарищей?
– Один. Только у меня часто по вечерам заседания. Раньше часа ночи никогда свободен не бываю. Ты вот что, прежде чем постучать, кинь всегда камешком во второе окно. Если открою форточку, значит у меня люди, – нельзя. А если никого нет, прямо выйду и отопру… Что это, никак уже третий участок? Тебе же надо сойти на втором…
– Ничего мне не надо. Нужно же мне было что-нибудь выдумать. Скажи я, что проехаться с тобой хочу, ты бы меня, поди, и не взял… Ты тут долго задержишься?
– Да часа три по меньшей мере.
– Ничего, я где-нибудь покручусь. Когда будешь уезжать, погуди. Только не забудь, а то мне к утренней смене на головной надо. Вот и приехали.
…На обратном пути Морозову пришлось сесть в кабинку. Как назло, на этот раз не надо было отвозить никакой дамы. Он попробовал было сказать шофёру, что предпочитает ехать на свежем воздухе, но шофёр посмотрел на него удивлённо (юрты выгрузили, сидеть на платформе было не на чем, погода собачья), и Морозов, не желая возбуждать ненужных подозрений, махнул рукой и сел рядом с шофёром. Он успел шепнуть устроившейся уже на платформе Дарье:
– Ты меня, Дарья, извини. Мне придётся ехать в кабинке. Неудобно перед шофёром…
…Она стала приходить к нему по ночам, когда не работала её смена и когда у него не было затяжных ночных заседаний, а ночи такие случались нечасто. Морозова удивляла и трогала её деликатность. Не было случая, чтобы она постучалась в окошко в то время, когда кто-нибудь ещё находился в его квартире. Она ждала, притаившись где-то там, за окном, пока не уйдёт последний гость и не уляжется тишина. Просыпаясь на рассвете, Морозов не заставал её уже рядом. С наступлением весны их короткие ночи стали ещё короче.
Они говорили мало, – на слова не оставалось времени. Днём, сталкиваясь на участке, они держались как чужие. Не видя её несколько ночей, Морозов начинал терять обычное спокойствие. Он задумывался не раз над этой странной связью. Если связь их должна была продолжаться, надо было найти какие-то формы, которые разрешили бы им видеться и жить «легально». Но форм таких Морозов не находил. Взять Дарью к себе и начать с ней жить официально? Он подумывал об этом, особенно тогда, когда промежутки между их встречами становились более длительны. Но всякий раз он неизбежно задавал себе вопрос: что он знает о её жизни в эти промежутки? – и отвечал, что не знает ничего. Дарья на все вопросы отвечала неизменно с каким-то зазорным, злым гонором: «Небось я тебе не жена. Что хочу, то и делаю». На строительстве Дарья при своей славе ударницы пользовалась как девка очень дурной репутацией. И прораб и десятник в присутствии Морозова отзывались о ней весьма нецензурно. Морозов чувствовал, что краснеет, и именно потому никогда не решался резко осадить развязного прораба. В такие минуты он понимал, что никакое оформление его связи с Дарьей невозможно. Если даже в разговорах десятников было много преувеличенного и незаслуженного, всё равно его официальная связь с Дарьей непоправимо пошатнула бы его авторитет среди рабочих.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172
Машина, подпрыгивая, покатилась в ночь. Морозов хотел постучать шофёру в окошко и сказать, чтобы тот остановился у городка второго участка, но окошко кабинки оказалось завалено кошмами. Он решил, что окликнет шофёра, когда будут проезжать городок. Ночь выдалась на редкость тёмная, безлунная. Платформа на неровной дороге ходила ходуном, надо было изо всех сил держаться за раму. Морозов молчал, стараясь не смотреть в ту сторону, где на тюке кошм чернильным пятном вырисовывался силуэт Шестовой. Он не видел в темноте её глаз, но лицо её было повёрнуто в его сторону.
Внезапно грузовик нырнул радиатором вниз и полетел по отвесному наклону. Это были только «американские горки», но это было, как будто на одну секунду опрокинулся весь мир. Потеряв равновесие, Морозов скатился по дну платформы на ворох кошм, съехавших к стене кабинки, и ощутил под собой горячее, тугое тело. Цепкие руки оплели его шею. В другой край платформы, от внезапного толчка, они покатились уже вместе, и когда грузовик, на минуту очутившись на гребне ложбиной волны, опять нырнул вниз, Морозов, повинуясь движениям машины, летел, уже не пытаясь задержаться, в гулкую, жаркую муть. Невидимые волны вздымались и падали, укачивая на своей спине пляшущий плот платформы.
Потом пришла большая тишина. Только по неровным толчкам машины и по ветру, свистя скользящему по лицу, можно было понять, что грузовик продолжает мчаться с прежней скоростью. Они лежали, тяжело дыша, крепко прижавшись друг к другу, и холодный ветер опахивал их горящие лица. Морозов подумал, что случилось непоправимое и что вряд ли был смысл против этого бороться. Он не ощущал ничего, кроме огромного спокойствия и тишины.
Первая заговорила Дарья:
– Что, теперь уже не будешь от меня отбрыкиваться?
Он ответил, не открывая глаз:
– А ты этого очень хотела?
– Хотела. А ты, может, не хотел?
– Нет, и я хотел, – сознался он чистосердечно.
– Ты что, сам живёшь? Как тебя звать-то?
– Звать меня Иван. А живу сам.
– И жены у тебя нет, или там, в Москве, осталась?
– Нет.
– И не было?
– Была.
– Ушла, или ты ушёл?
– Ушла.
– Разлюбила, значит?
– А тебе интересно?
– Интересно.
– Очевидно, разлюбила. Последние четыре года посылали меня то туда, то сюда, то на Урал, то на Дальний Восток, то на Северный Кавказ… Ждала, ждала, потом написала: так и так, живу с другим. Думаю, оба мы отвыкли друг от друга, и сходиться заново нет смысла.
– Обидно было?
– Обидно.
– Ты мне её карточку покажешь?
– Что ты! А тебе зачем? Да и нет у меня никакой карточки…
– Врёшь! Есть. Жену ты, видно, очень любил. Всегда карточки бережёте.
– Брось глупости! И не разговаривай со мной, пожалуйста, во множественном числе.
– Что?
– Говорю, брось со мной эти разговоры: «вы бережёте», «ваш брат». Оставь это для других.
– Обижаться нечего. Не буду. А как же так живёшь, один, без бабы?
– Без бабы.
– И не путаешься тут ни с кем?
– Ни с кем.
– Врёшь?
– Очень мне надо тебя обманывать. Это у тебя под юбкой горит, а у меня работы хватает. Некогда глупостями заниматься.
– А со мной больше встречаться не хочешь? Тоже времени нет?
– Нет, почему не хочу? Хочу.
– Хоть на том спасибо. А где же встречаться-то будем? Ты думай поскорее, а то огни уже видно. Скоро приедем.
– Где встречаться? Да, это сложный вопрос… Приходи ко мне.
– Ты один живёшь, без товарищей?
– Один. Только у меня часто по вечерам заседания. Раньше часа ночи никогда свободен не бываю. Ты вот что, прежде чем постучать, кинь всегда камешком во второе окно. Если открою форточку, значит у меня люди, – нельзя. А если никого нет, прямо выйду и отопру… Что это, никак уже третий участок? Тебе же надо сойти на втором…
– Ничего мне не надо. Нужно же мне было что-нибудь выдумать. Скажи я, что проехаться с тобой хочу, ты бы меня, поди, и не взял… Ты тут долго задержишься?
– Да часа три по меньшей мере.
– Ничего, я где-нибудь покручусь. Когда будешь уезжать, погуди. Только не забудь, а то мне к утренней смене на головной надо. Вот и приехали.
…На обратном пути Морозову пришлось сесть в кабинку. Как назло, на этот раз не надо было отвозить никакой дамы. Он попробовал было сказать шофёру, что предпочитает ехать на свежем воздухе, но шофёр посмотрел на него удивлённо (юрты выгрузили, сидеть на платформе было не на чем, погода собачья), и Морозов, не желая возбуждать ненужных подозрений, махнул рукой и сел рядом с шофёром. Он успел шепнуть устроившейся уже на платформе Дарье:
– Ты меня, Дарья, извини. Мне придётся ехать в кабинке. Неудобно перед шофёром…
…Она стала приходить к нему по ночам, когда не работала её смена и когда у него не было затяжных ночных заседаний, а ночи такие случались нечасто. Морозова удивляла и трогала её деликатность. Не было случая, чтобы она постучалась в окошко в то время, когда кто-нибудь ещё находился в его квартире. Она ждала, притаившись где-то там, за окном, пока не уйдёт последний гость и не уляжется тишина. Просыпаясь на рассвете, Морозов не заставал её уже рядом. С наступлением весны их короткие ночи стали ещё короче.
Они говорили мало, – на слова не оставалось времени. Днём, сталкиваясь на участке, они держались как чужие. Не видя её несколько ночей, Морозов начинал терять обычное спокойствие. Он задумывался не раз над этой странной связью. Если связь их должна была продолжаться, надо было найти какие-то формы, которые разрешили бы им видеться и жить «легально». Но форм таких Морозов не находил. Взять Дарью к себе и начать с ней жить официально? Он подумывал об этом, особенно тогда, когда промежутки между их встречами становились более длительны. Но всякий раз он неизбежно задавал себе вопрос: что он знает о её жизни в эти промежутки? – и отвечал, что не знает ничего. Дарья на все вопросы отвечала неизменно с каким-то зазорным, злым гонором: «Небось я тебе не жена. Что хочу, то и делаю». На строительстве Дарья при своей славе ударницы пользовалась как девка очень дурной репутацией. И прораб и десятник в присутствии Морозова отзывались о ней весьма нецензурно. Морозов чувствовал, что краснеет, и именно потому никогда не решался резко осадить развязного прораба. В такие минуты он понимал, что никакое оформление его связи с Дарьей невозможно. Если даже в разговорах десятников было много преувеличенного и незаслуженного, всё равно его официальная связь с Дарьей непоправимо пошатнула бы его авторитет среди рабочих.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172