– Погоди, дышит, кажется?.. Дышит! Фельдфебель!
– Тут я, ваше благородие, тут. Глядите, и саблю не выпустил. Как прикипела…
– Вот так с саблей и неси его. Дотащишь?
– Дотащу.
– Дождёшься на берегу санитаров и первой же партии передашь. И ни на шаг от него, понял? Если гнать будут, скажешь, что я так приказал. Я, капитан Фок!
И, не оглядываясь, пошёл к цепи, непривычно ссутулившись, с каждым шагом ощущая, что болит уже не занемевшее от сабли правое плечо, не изрезанная до костей левая рука, и даже не бок, проткнутый штыком, – болит все его длинное, безмерно усталое тело. А помощь все не шла, и турки собирались в очередную атаку, и до победы было куда дольше, чем до смерти.
3
Артиллерийские понтоны – рубленные из брёвен платформы, опиравшиеся на рыбацкие шаланды, – были медлительны и неповоротливы. Отвалив от берега позже, чем понтоны с пехотой, они медленно огибали остров Адду, медленно добирались до основного русла. Уже все береговые склоны опоясались огнём, уже Фок и остаповцы намертво вцепились в свои щедро политые кровью плацдармы, уже погиб Ящинский, уже поручик Григоришвили, охрипнув от команд и слабея от раны, в шестой раз упрямо штурмовал мельницу, а артиллеристы только-только миновали стремнину Дуная.
К этому времени чуть просветлело, турки обнаружили испятнавшие всю реку понтоны, открыли частую ружейную пальбу, а батареи у Вардина начали пристрелку. Вода кипела от пуль и осколков, но понтон Тюрберта был пока цел.
Подпоручик нервничал. Он был человеком весьма активным, легко ориентировался в боевой обстановке, но ждать не любил и не умел. Понтон его батареи был до отказа забит орудиями, лошадьми, зарядными ящиками, люди стояли впритык друг к другу, и это раздражало. В сотый раз он прикидывал, куда их прибьёт, как они втащат на обрыв пушки и куда в первую очередь следует направить неожиданный для турок сокрушительный картечный огонь.
– На руках втащим, Гусев?
– Втащим, ваше благородие.
– Главное – пушки. Лошадей под обрывом оставим, а снаряды – на руках.
– Донесём на руках, ваше благородие. Не беспокой ты себя понапрасну.
– Представляешь, как там Брянову достаётся?
– Там всем достаётся, – вздохнул Гусев. – Известное дело, без артиллерии.
– Господи, ну что же так медленно, что же так медленно!..
Тюрберт не знал, что как раз во время этого разговора Фока потеснили к обрыву, Брянов был поднят на штыки, а удар его солдат спас стрелков от неминуемой гибели. Не знал, что аскеры вскоре снова навалились на Фока и прибившихся к нему бряновцев. Фок то и дело водил своих солдат в штыковые контратаки, уже не ощущая ни времени, ни боли, ни даже усталости. Все слилось в один кошмарный клубок: атака – рукопашная – короткий бросок вперёд и снова штыковой бой. Сабля у капитана сломалась, он отбивался ружьём и с ним наперевес водил в бесконечные контрброски своих грязных, окровавленных, нечеловечески усталых солдат.
А Григоришвили все же ворвался на мельницу. Все тот же унтер Малютка во время последнего неудачного штурма успел спрятаться в кустах поблизости, при первой возможности взобрался на крышу и, разметав черепицу, бросился внутрь. И тут же погиб, но на какое-то мгновение отвлёк аскеров от окон. Отвлёк, и Григоришвили успел с последним отчаянным приступом.
– Пленных не брать! – кричал он, путая грузинские и русские слова. – Бей их, братцы!..
Получил удар прикладом, отлетел к стене и сел на пол, чудом сохранив сознание. Его солдаты добивали турок в тесных и тёмных помещениях мельницы. Стоял лязг оружия, хриплая ругань, стоны и вопли раненых. Потом наступила тишина, поручик хотел встать, но не смог, и тут же кто-то присел рядом.
– Живы, вашбродь?
– Что турки?
– Перебили.
– Немедленно ступай на берег. Доложишь генералу Иолшину, что путь свободен, пусть подтягивает артиллерию. А мне воды принеси. Хоть в фуражке…
Остапов по-прежнему валялся в дорожной пыли, окончательно обессилев от потери крови и даже перестав ругаться. К нему подползали раненые, которые уже не могли ходить в атаку, но ещё могли стрелять. И он отбивался огнём от наседавших турок, а Озеров от них же отбивался штыками. Зажав окурок погасшей сигары, он водил солдат в атаку, сквозь зубы ругаясь по-французски.
А Тюрберт все ещё пересекал Дунай…
– Ваше благородие, тонем!..
В сплошном грохоте ружейной пальбы он не расслышал, как пули поразили его понтон, как хлынула вода в тяжёлые шаланды. Оглянулся, увидел напряжённые лица артиллеристов, испуганно заметавшихся лошадей, пушку, ствол которой был направлен на тот страшный, огненный берег.
– Все за борт! Все! Отплывай подальше!
Расталкивая людей, бросился к пушке. Присел, снял с запора, наводя на турецкие высоты. И сразу пропала дрожь: он знал, что ему надо делать.
– Все – живо за борт!
Понтон уже кренился, испуганно ржали и бились лошади. Ездовые ломали поручни, отвязывали лошадей и сталкивали их в воду. Матросы покинули тонущие шаланды, и артиллеристы вслед за ними тоже попрыгали в Дунай.
– Ваше благородие! Ваше благородие, Александр Петрович, что ты делаешь! Ведь убьёт откатом, ведь не закреплена!..
Гусев, хватая за руки, тащил его к борту. Тюрберт вырвался, впервые в жизни ударил подчинённого.
– Исполнять приказ!
– Саша! – Забыв о субординации, забыв о сословном неравенстве, забыв обо всем и помня только, что перед ним – самый дорогой человек, Гусев упал на колени. – Сашка, опомнись!..
– Вон! – Тюрберт схватился за кобуру. – Застрелю!..
– Стреляй, – покорно согласился Гусев. – Лучше в меня, чем из пушки. Смерть это верная…
Тюрберт сунул револьвер на место, отёр мокрое то ли от брызг, то ли от слез лицо.
– Там люди гибнут, Гусев. Они нас ждут, нас, артиллеристов, только мы помочь можем. Там… Там – Брянов. Что же прикажешь, без надежды его оставить?..
Гусев поднялся с колен. Шаланды наполнились водой, и понтон на какое-то время выровнялся. Настил заливала вода.
– Прощай, Александр Петрович. Прощай, друг ты мой дорогой…
Гусев низко поклонился Тюрберту и, перекрестившись, бросился за борт.
Гвардии подпоручик Тюрберт уже ничего не видел и не слышал. Он стоял в воде на коленях, тщательно наводя орудие. Ориентиров не было, он наводил по наитию, но боевое вдохновение его было сейчас великим, прозорливым и прекрасным. Все накопленное им мастерство, весь его волонтёрский опыт в Сербии, вся любовь и вся ненависть сошлись сейчас в его прицеле.
– Держись, Брянов, – шептал он, выравнивая крен. – Держись, друг мой. Держись… И живи!..
И дёрнул спуск. Рявкнул единственный с русской стороны пушечный выстрел, и понтон разнесло на куски. Обломки его на миг поднялись в воздух и тут же канули в пучину.
А единственный картечный снаряд разорвался в цепи атакующих турок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106
– Тут я, ваше благородие, тут. Глядите, и саблю не выпустил. Как прикипела…
– Вот так с саблей и неси его. Дотащишь?
– Дотащу.
– Дождёшься на берегу санитаров и первой же партии передашь. И ни на шаг от него, понял? Если гнать будут, скажешь, что я так приказал. Я, капитан Фок!
И, не оглядываясь, пошёл к цепи, непривычно ссутулившись, с каждым шагом ощущая, что болит уже не занемевшее от сабли правое плечо, не изрезанная до костей левая рука, и даже не бок, проткнутый штыком, – болит все его длинное, безмерно усталое тело. А помощь все не шла, и турки собирались в очередную атаку, и до победы было куда дольше, чем до смерти.
3
Артиллерийские понтоны – рубленные из брёвен платформы, опиравшиеся на рыбацкие шаланды, – были медлительны и неповоротливы. Отвалив от берега позже, чем понтоны с пехотой, они медленно огибали остров Адду, медленно добирались до основного русла. Уже все береговые склоны опоясались огнём, уже Фок и остаповцы намертво вцепились в свои щедро политые кровью плацдармы, уже погиб Ящинский, уже поручик Григоришвили, охрипнув от команд и слабея от раны, в шестой раз упрямо штурмовал мельницу, а артиллеристы только-только миновали стремнину Дуная.
К этому времени чуть просветлело, турки обнаружили испятнавшие всю реку понтоны, открыли частую ружейную пальбу, а батареи у Вардина начали пристрелку. Вода кипела от пуль и осколков, но понтон Тюрберта был пока цел.
Подпоручик нервничал. Он был человеком весьма активным, легко ориентировался в боевой обстановке, но ждать не любил и не умел. Понтон его батареи был до отказа забит орудиями, лошадьми, зарядными ящиками, люди стояли впритык друг к другу, и это раздражало. В сотый раз он прикидывал, куда их прибьёт, как они втащат на обрыв пушки и куда в первую очередь следует направить неожиданный для турок сокрушительный картечный огонь.
– На руках втащим, Гусев?
– Втащим, ваше благородие.
– Главное – пушки. Лошадей под обрывом оставим, а снаряды – на руках.
– Донесём на руках, ваше благородие. Не беспокой ты себя понапрасну.
– Представляешь, как там Брянову достаётся?
– Там всем достаётся, – вздохнул Гусев. – Известное дело, без артиллерии.
– Господи, ну что же так медленно, что же так медленно!..
Тюрберт не знал, что как раз во время этого разговора Фока потеснили к обрыву, Брянов был поднят на штыки, а удар его солдат спас стрелков от неминуемой гибели. Не знал, что аскеры вскоре снова навалились на Фока и прибившихся к нему бряновцев. Фок то и дело водил своих солдат в штыковые контратаки, уже не ощущая ни времени, ни боли, ни даже усталости. Все слилось в один кошмарный клубок: атака – рукопашная – короткий бросок вперёд и снова штыковой бой. Сабля у капитана сломалась, он отбивался ружьём и с ним наперевес водил в бесконечные контрброски своих грязных, окровавленных, нечеловечески усталых солдат.
А Григоришвили все же ворвался на мельницу. Все тот же унтер Малютка во время последнего неудачного штурма успел спрятаться в кустах поблизости, при первой возможности взобрался на крышу и, разметав черепицу, бросился внутрь. И тут же погиб, но на какое-то мгновение отвлёк аскеров от окон. Отвлёк, и Григоришвили успел с последним отчаянным приступом.
– Пленных не брать! – кричал он, путая грузинские и русские слова. – Бей их, братцы!..
Получил удар прикладом, отлетел к стене и сел на пол, чудом сохранив сознание. Его солдаты добивали турок в тесных и тёмных помещениях мельницы. Стоял лязг оружия, хриплая ругань, стоны и вопли раненых. Потом наступила тишина, поручик хотел встать, но не смог, и тут же кто-то присел рядом.
– Живы, вашбродь?
– Что турки?
– Перебили.
– Немедленно ступай на берег. Доложишь генералу Иолшину, что путь свободен, пусть подтягивает артиллерию. А мне воды принеси. Хоть в фуражке…
Остапов по-прежнему валялся в дорожной пыли, окончательно обессилев от потери крови и даже перестав ругаться. К нему подползали раненые, которые уже не могли ходить в атаку, но ещё могли стрелять. И он отбивался огнём от наседавших турок, а Озеров от них же отбивался штыками. Зажав окурок погасшей сигары, он водил солдат в атаку, сквозь зубы ругаясь по-французски.
А Тюрберт все ещё пересекал Дунай…
– Ваше благородие, тонем!..
В сплошном грохоте ружейной пальбы он не расслышал, как пули поразили его понтон, как хлынула вода в тяжёлые шаланды. Оглянулся, увидел напряжённые лица артиллеристов, испуганно заметавшихся лошадей, пушку, ствол которой был направлен на тот страшный, огненный берег.
– Все за борт! Все! Отплывай подальше!
Расталкивая людей, бросился к пушке. Присел, снял с запора, наводя на турецкие высоты. И сразу пропала дрожь: он знал, что ему надо делать.
– Все – живо за борт!
Понтон уже кренился, испуганно ржали и бились лошади. Ездовые ломали поручни, отвязывали лошадей и сталкивали их в воду. Матросы покинули тонущие шаланды, и артиллеристы вслед за ними тоже попрыгали в Дунай.
– Ваше благородие! Ваше благородие, Александр Петрович, что ты делаешь! Ведь убьёт откатом, ведь не закреплена!..
Гусев, хватая за руки, тащил его к борту. Тюрберт вырвался, впервые в жизни ударил подчинённого.
– Исполнять приказ!
– Саша! – Забыв о субординации, забыв о сословном неравенстве, забыв обо всем и помня только, что перед ним – самый дорогой человек, Гусев упал на колени. – Сашка, опомнись!..
– Вон! – Тюрберт схватился за кобуру. – Застрелю!..
– Стреляй, – покорно согласился Гусев. – Лучше в меня, чем из пушки. Смерть это верная…
Тюрберт сунул револьвер на место, отёр мокрое то ли от брызг, то ли от слез лицо.
– Там люди гибнут, Гусев. Они нас ждут, нас, артиллеристов, только мы помочь можем. Там… Там – Брянов. Что же прикажешь, без надежды его оставить?..
Гусев поднялся с колен. Шаланды наполнились водой, и понтон на какое-то время выровнялся. Настил заливала вода.
– Прощай, Александр Петрович. Прощай, друг ты мой дорогой…
Гусев низко поклонился Тюрберту и, перекрестившись, бросился за борт.
Гвардии подпоручик Тюрберт уже ничего не видел и не слышал. Он стоял в воде на коленях, тщательно наводя орудие. Ориентиров не было, он наводил по наитию, но боевое вдохновение его было сейчас великим, прозорливым и прекрасным. Все накопленное им мастерство, весь его волонтёрский опыт в Сербии, вся любовь и вся ненависть сошлись сейчас в его прицеле.
– Держись, Брянов, – шептал он, выравнивая крен. – Держись, друг мой. Держись… И живи!..
И дёрнул спуск. Рявкнул единственный с русской стороны пушечный выстрел, и понтон разнесло на куски. Обломки его на миг поднялись в воздух и тут же канули в пучину.
А единственный картечный снаряд разорвался в цепи атакующих турок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106