.. Улыбка, застывшая на помертвелых губах, говорила об этом.
Низамиддин вошел в свой дом и, сняв темные очки и каракулевую папаху, свободно вздохнул и сел на диван. В прихожей горела лампа, свет от которой немного освещал комнату. Только теперь Низамиддин понял, как неосторожно и глупо поступил, терзался, но было уже поздно. Тогда, на собрании своей группы, он взял на себя обязательство убрать Насим-джа-на и председателя ЧК, но не подумал, что надо согласовать с друзьями свои планы...
Правда, времени не было; Низамиддин не хотел упустить благоприятного случая. Но он не подумал о том, что не все может получиться, как он задумал. Он решил, что Бако-джан непременно убьет Насим-джана, а потом либо убежит, либо люди из ЧК бросятся в погоню и убьют его. Если же ему удастся скрыться, тайна будет сохранена. Но чекисты вовремя прибежали на место происшествия, а Бако-джан остался жив, пуля Хабибуллы только ранила его. Его подняли и унесли. Конечно, когда приведут его в чувство, начнутся допросы, Бако-джан сознается, расскажет все. Что же делать?..
Низамиддин встал, накинул на плечи тонкий халат из алачи и тихо вышел во двор. Во дворе никого не было видно. Старуха, которая охраняла дом и жила со своим внуком в каморке за суфой, кажется, уже спала, потушив свет. Не спал, наверное, только давний его слуга Камбар, живший на внешнем дворе.
Включив свой электрический фонарик, Низамиддин по дорожке прошел во внешний дворик, небольшой, но очень красивый, и увидел, что Камбар в самом деле не спал. Он в мехманхане работал при свече: чинил фаянсовую посуду, скрепляя разбитые части заклепками.
Низамиддин запер на засов калитку и вошел в мехманхану. Камбар, зажав между коленями красный чайник, сверлил маленьким сверлом отверстия для заклепок.
— Не вставайте, мулла Камбар! — сказал Низамиддин.— Сидите в такое позднее время, даже не заперев калитку.
— Э-э, разве? — сказал Камбар, отложил в сторону чайник и привстал.— Так увлекся работой, что и не заметил, что время пришло. Мне казалось, что вы только что прошли во внутренний двор... Ладно, я сейчас!
— Я уже запер.
— Дай бог вам здоровья, назир-эфенди! А почему же вы не отдыхаете?
— Не знаю, не спится что-то, бессонница напала...
— Работа трудная...
— Да, трудная! — сказал Низамиддин, глядя на Камбара.— Вот у вас хорошая работа, спокойная, ни о чем не беспокоитесь, ни о ком не думаете, никому до вас нет дела, ваши разбитые чайники и пиалы не схватят вас за шиворот, не прикажут: делай так, а не этак... Вы можете быть спокойны. Вы сами себе и шах и визирь!
— Это верно! —согласился Камбар, беря в руки пиалу.— Хотя я и раб у порога вашего дома, но, благодаря вашей милости, с вашего согласия могу заниматься вот этим делом. Из кусков я собираю целую вещь, восстанавливаю ее. Вот эта пиала ударилась о камень и разбилась на три части, а я соединил их и снова сделал ее целой. Теперь из этой пиалы можно пить чай, воду, вино, теперь это уже не черепки, а вещь, которая пригодится в хозяйстве. Да, так можно собрать всякую разбитую вещь, только не человеческое сердце. А в ваших милосердных руках столько человеческих сердец, назир-эфенди! С сердцем будьте осторожны! Разобьете на кусочки человеческое сердце, тогда ничего уж не поделаешь. Его не склеишь, не соберешь кусочки, сердце не восстановишь...
— Да, да, верно вы говорите! — отвечал Низамиддин, невольно соглашаясь с рассуждениями Камбара, но, помолчав немного, добавил: — Вот видите, насколько ваша работа лучше моей. Вы никому не наносите обид, не разбиваете ничего, наоборот, склеиваете. А я вынужден проявлять иногда жестокость, разбивать сердца... Что делать! Такое у нас сейчас время! Мы разбиваем с надеждой потом восстановить, разбиваем, чтобы нас самих не разбили... Наше время, братец,— время разрушения. Если ты не будешь разбивать, разобьют тебя самого.
— Боже сохрани! — проговорил Камбар.— Те, кто мог бы вас разбить, давно разбиты, разлетелись на кусочки. Теперь наступила свобода, ваше время, время младобухарцев. У кого теперь такая власть, как у вас? Народ толпится у вашего порога, протянув к вам руки за помощью, вас считают заступником, покровителем народным; все внутренние дела Бухарской республики в ваших умелых руках. Теперь ваша власть, вам повелевать, вам разбивать!
— Но все равно трудно,— сказал Низамиддин и направился к выходу.— До свиданья, спите, уже пора. А если кто постучится в ворота, не открывайте сразу, дергайте за звоночек, будите меня...
Будем осторожны!
— Хорошо, будьте покойны! — сказал Камбар и, проводив хозяина до внутреннего двора, вернулся к себе.
Слова его заставили Низамиддина еще больше задуматься. «Все внутренние дела Бухарской республики в ваших умелых руках...» А вот теперь он вынужден бросить все внутренние дела государства и бежать без оглядки! Если он не убежит, до него доберутся, разобьют на мелкие кусочки. Как жаль! Величие, власть — все-все надо бросить и самому укрыться где-то... Разве легко это сделать? Не так-то просто было достичь теперешнего положения, этой высокой должности — и со всем этим расстаться, бросить и уйти. Но неужели нет другого выхода? Неужели все рухнуло?..
Низамиддин вошел к себе в комнату, взял трубку телефона, позвонил в ЧК своему человеку, поговорил с ним на условном языке и узнал, что Бако-джана пока лечат и не допрашивают, а председатель ЧК еще не вернулся из Керков. Он вздохнул с облегчением и бросился на диван.
Если Бако-джан будет держаться мужественно, не упомянет имени Низамиддина, то чекисты могут забрать Зухру, Халиму, устроить им очную ставку. Вот тогда, конечно, все его секреты будут раскрыты... Ясно как день, что Халима ради спасения отца, которого она любит, признается во всем. Нужно сделать что-то, убрать этих двух свидетельниц. Тогда Бако-джан уж не будет так опасен. Придумаем, как обезвредить его в тюрьме.
Низамиддин встал с дивана и зашагал по комнате. В лампе, что горела в прихожей, кончился керосин, она затухала. Он зажег лампу настольную, под синим колпаком, и вся комната осветилась нежно-голубым светом. Выйдя в прихожую, Низамиддин дунул в затухающую лампу. Но слабый огонек в лампе не потух, язычок горящего фитиля вздрогнул, задымил и продолжал гореть. Низамиддин дунул сильнее, но огонек опять не потух, задымил сильнее. И только когда он дунул в третий раз, огонь потух, наполнив стекло дымом, а прихожую запахом керосина.
Это навело Низамиддина на новые размышления.
Даже слабенький огонек лампы не хотел угасать, продолжал гореть,— что же говорить о человеческой жизни? Разве легко умереть, особенно Низамиддину, который так любит жизнь, так хочет жить! Еще не догорело масло в лампе его жизни, еще долго она хочет освещать его дом. Вся трудность в том, что ради его жизни, ради того, чтобы он остался жить, нужно потушить огонь жизни нескольких людей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76
Низамиддин вошел в свой дом и, сняв темные очки и каракулевую папаху, свободно вздохнул и сел на диван. В прихожей горела лампа, свет от которой немного освещал комнату. Только теперь Низамиддин понял, как неосторожно и глупо поступил, терзался, но было уже поздно. Тогда, на собрании своей группы, он взял на себя обязательство убрать Насим-джа-на и председателя ЧК, но не подумал, что надо согласовать с друзьями свои планы...
Правда, времени не было; Низамиддин не хотел упустить благоприятного случая. Но он не подумал о том, что не все может получиться, как он задумал. Он решил, что Бако-джан непременно убьет Насим-джана, а потом либо убежит, либо люди из ЧК бросятся в погоню и убьют его. Если же ему удастся скрыться, тайна будет сохранена. Но чекисты вовремя прибежали на место происшествия, а Бако-джан остался жив, пуля Хабибуллы только ранила его. Его подняли и унесли. Конечно, когда приведут его в чувство, начнутся допросы, Бако-джан сознается, расскажет все. Что же делать?..
Низамиддин встал, накинул на плечи тонкий халат из алачи и тихо вышел во двор. Во дворе никого не было видно. Старуха, которая охраняла дом и жила со своим внуком в каморке за суфой, кажется, уже спала, потушив свет. Не спал, наверное, только давний его слуга Камбар, живший на внешнем дворе.
Включив свой электрический фонарик, Низамиддин по дорожке прошел во внешний дворик, небольшой, но очень красивый, и увидел, что Камбар в самом деле не спал. Он в мехманхане работал при свече: чинил фаянсовую посуду, скрепляя разбитые части заклепками.
Низамиддин запер на засов калитку и вошел в мехманхану. Камбар, зажав между коленями красный чайник, сверлил маленьким сверлом отверстия для заклепок.
— Не вставайте, мулла Камбар! — сказал Низамиддин.— Сидите в такое позднее время, даже не заперев калитку.
— Э-э, разве? — сказал Камбар, отложил в сторону чайник и привстал.— Так увлекся работой, что и не заметил, что время пришло. Мне казалось, что вы только что прошли во внутренний двор... Ладно, я сейчас!
— Я уже запер.
— Дай бог вам здоровья, назир-эфенди! А почему же вы не отдыхаете?
— Не знаю, не спится что-то, бессонница напала...
— Работа трудная...
— Да, трудная! — сказал Низамиддин, глядя на Камбара.— Вот у вас хорошая работа, спокойная, ни о чем не беспокоитесь, ни о ком не думаете, никому до вас нет дела, ваши разбитые чайники и пиалы не схватят вас за шиворот, не прикажут: делай так, а не этак... Вы можете быть спокойны. Вы сами себе и шах и визирь!
— Это верно! —согласился Камбар, беря в руки пиалу.— Хотя я и раб у порога вашего дома, но, благодаря вашей милости, с вашего согласия могу заниматься вот этим делом. Из кусков я собираю целую вещь, восстанавливаю ее. Вот эта пиала ударилась о камень и разбилась на три части, а я соединил их и снова сделал ее целой. Теперь из этой пиалы можно пить чай, воду, вино, теперь это уже не черепки, а вещь, которая пригодится в хозяйстве. Да, так можно собрать всякую разбитую вещь, только не человеческое сердце. А в ваших милосердных руках столько человеческих сердец, назир-эфенди! С сердцем будьте осторожны! Разобьете на кусочки человеческое сердце, тогда ничего уж не поделаешь. Его не склеишь, не соберешь кусочки, сердце не восстановишь...
— Да, да, верно вы говорите! — отвечал Низамиддин, невольно соглашаясь с рассуждениями Камбара, но, помолчав немного, добавил: — Вот видите, насколько ваша работа лучше моей. Вы никому не наносите обид, не разбиваете ничего, наоборот, склеиваете. А я вынужден проявлять иногда жестокость, разбивать сердца... Что делать! Такое у нас сейчас время! Мы разбиваем с надеждой потом восстановить, разбиваем, чтобы нас самих не разбили... Наше время, братец,— время разрушения. Если ты не будешь разбивать, разобьют тебя самого.
— Боже сохрани! — проговорил Камбар.— Те, кто мог бы вас разбить, давно разбиты, разлетелись на кусочки. Теперь наступила свобода, ваше время, время младобухарцев. У кого теперь такая власть, как у вас? Народ толпится у вашего порога, протянув к вам руки за помощью, вас считают заступником, покровителем народным; все внутренние дела Бухарской республики в ваших умелых руках. Теперь ваша власть, вам повелевать, вам разбивать!
— Но все равно трудно,— сказал Низамиддин и направился к выходу.— До свиданья, спите, уже пора. А если кто постучится в ворота, не открывайте сразу, дергайте за звоночек, будите меня...
Будем осторожны!
— Хорошо, будьте покойны! — сказал Камбар и, проводив хозяина до внутреннего двора, вернулся к себе.
Слова его заставили Низамиддина еще больше задуматься. «Все внутренние дела Бухарской республики в ваших умелых руках...» А вот теперь он вынужден бросить все внутренние дела государства и бежать без оглядки! Если он не убежит, до него доберутся, разобьют на мелкие кусочки. Как жаль! Величие, власть — все-все надо бросить и самому укрыться где-то... Разве легко это сделать? Не так-то просто было достичь теперешнего положения, этой высокой должности — и со всем этим расстаться, бросить и уйти. Но неужели нет другого выхода? Неужели все рухнуло?..
Низамиддин вошел к себе в комнату, взял трубку телефона, позвонил в ЧК своему человеку, поговорил с ним на условном языке и узнал, что Бако-джана пока лечат и не допрашивают, а председатель ЧК еще не вернулся из Керков. Он вздохнул с облегчением и бросился на диван.
Если Бако-джан будет держаться мужественно, не упомянет имени Низамиддина, то чекисты могут забрать Зухру, Халиму, устроить им очную ставку. Вот тогда, конечно, все его секреты будут раскрыты... Ясно как день, что Халима ради спасения отца, которого она любит, признается во всем. Нужно сделать что-то, убрать этих двух свидетельниц. Тогда Бако-джан уж не будет так опасен. Придумаем, как обезвредить его в тюрьме.
Низамиддин встал с дивана и зашагал по комнате. В лампе, что горела в прихожей, кончился керосин, она затухала. Он зажег лампу настольную, под синим колпаком, и вся комната осветилась нежно-голубым светом. Выйдя в прихожую, Низамиддин дунул в затухающую лампу. Но слабый огонек в лампе не потух, язычок горящего фитиля вздрогнул, задымил и продолжал гореть. Низамиддин дунул сильнее, но огонек опять не потух, задымил сильнее. И только когда он дунул в третий раз, огонь потух, наполнив стекло дымом, а прихожую запахом керосина.
Это навело Низамиддина на новые размышления.
Даже слабенький огонек лампы не хотел угасать, продолжал гореть,— что же говорить о человеческой жизни? Разве легко умереть, особенно Низамиддину, который так любит жизнь, так хочет жить! Еще не догорело масло в лампе его жизни, еще долго она хочет освещать его дом. Вся трудность в том, что ради его жизни, ради того, чтобы он остался жить, нужно потушить огонь жизни нескольких людей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76