И кто падет жертвой в пути к правде, становится шахидом, в этом нет сомнений, домулло!
— Но, говоря о правде, какую правду вы имеете в виду? — спросил важный мулла.
Не успел скромный мулла рта раскрыть, как вошли с улицы Хайдаркул, Асо и Насим-джан, ведя под руки плачущего Мирака, который все твердил: «Дада-джан».
Мирак пошел во внутренний двор, а остальные сели на суфе. Скромный мулла прочел стих из Корана, все подняли руки и сказали «аминь». Тогда мулла, который знал Хайдаркула, обратился к нему:
— Господин Хайдаркул, на кладбище читали Коран или нет? Хайдаркул тотчас понял смысл его вопроса.
— Да,— отвечал он,— казий Сайд читал, как положено, Коран, и мы похоронили Сайда Пахлавана по всем мусульманским законам и правилам. Сайд Пахлаван был верным мусульманином.
— Говорят, что он скончался в больнице в Кагане... Кто-нибудь из его близких был с ним рядом, когда душа покидала его тело?
— Да, я был там, Козим-заде был, родные Сайда. А что, если мусульманин умрет в больнице, это разве не разрешается религией?
— Конечно, нет,— ответил скромный мулла.— Покойный был верным мусульманином, но лучше, конечно, если в последние минуты жизни рядом находятся свои люди.
Хайдаркул ничего не сказал на это и задумался. А скромный мулла кинул многозначительный взгляд на важного муллу. Тот, чувствуя, что камешки могут посыпаться на его голову, сидел тихо и помалкивал. Но внезапно в беседу вмешался Асо:
— Верующим он был или неверующим, теперь уж все равно — он ушел из жизни. Теперь от наших разговоров он не станет ни мусульманином, ни кафиром. А если бы я был на вашем месте, почтенный, я бы дал совет всему вашему сословию не пререкаться с революционным правительством. Убийством одного или двух большевиков враги не добьются своей цели. Напротив, они вызовут к себе лишь ненависть большинства.
— Вы верно говорите, сын мой Асо,— сказал скромный имам.— Но представители нашего сословия почти все богобоязненные люди, никто из них не выступит против правительства... День и ночь мы молимся за долголетие младобухарцев.
— Конечно, конечно,— подтвердил важный имам.
Хайдаркул, которому вопросы имамов напомнили, что большинство населения Бухары все еще религиозно, услышав слова Асо и ответ имамов, улыбнулся про себя и сказал:
— Кто выступает против правительства, тот выступает против бога и пророка.
— Боже упаси! — сказали оба имама.
— Это так,— сказал Хайдаркул,— но ведь такие люди могут и в мечеть не ходить, и не услышать слова своего имама. Однако Асо прав: если вы будете давать правильные советы вашему сословию, то они дойдут до слуха многих людей, а это небесполезно.
— Мы день и ночь молимся за наше справедливое государство! — заискивающе проговорил важный мулла и встал с места, так как в ворота вошло много людей, пришедших на поминки.
Когда вновь прибывшие расселись кто в комнате, кто во дворе — и стали слушать чтение Корана, стоявший у ворот Насим-джан подал Хайдаркулу знак, подзывая его.
Хайдаркул приблизился к Насим-джану.
— Что случилось? — спросил он.
— Вас и брата Асо вызывают в ЧК. Экстренный совет, - сказал Насим-джан.
Хайдаркул кивнул и, обратившись к родственникам покойного, сказал:
— Придется нам с Асо уйти... Если освободимся от дел, вечером придем непременно. А вы последите за Мираком — уж очень он переживает потерю отца...
Мирак в самом деле очень сильно переживал свое горе. Забившись в угол, он то рыдал, повторяя без конца: «Дада-джан», то сидел неподвижно, уставясь в одну точку, подавленный и мрачный. Что бы ни говорили ему мать, сестры, Фируза, Оим Шо и другие женщины, как ни старались утешить, он не слышал их слов, не понимал ничего. Перед его глазами неотступно стоял любимый, светлый образ отца. Никогда не видел Мирак в его глазах гнева и ярости, никогда не слышал от него грубого слова, ругани. Никогда не подымалась на Мирака рука его отца. Пока был с ним отец, Мирак чувствовал себя уверенно; вместе с отцом он, казалось, мог гору своротить. Отец был его разумом, силой, его гордостью и надеждой. Был отец — и Мирак беспечно играл с товарищами, учился, ходил на базар, ездил в Каган, помогал матери по дому, никогда не думая о хлебе и пище... А теперь точно руки оторвались у него, он разом всего лишился, остался сиротой, одиноким. Теперь на его голову упали все заботы о семье. Теперь нельзя уже быть беспечным, надо работать, трудиться, думать о жизни, соображать что к чему. За какие-нибудь два-три дня Мирак повзрослел на несколько лет.
Мать Мирака не жила по пословице: «Дашь — поем, ударишь — умру». Она с малолетства привыкла к бедности и труду, никогда не падала духом, не теряла надежды, была готова ко всему, даже к роковому слову «смерть». Она словно предчувствовала ее, потому что потеряла покой с того самого дня, когда Сайд Пахлаван пошел на службу к Асаду Махсуму. Как она уговаривала мужа не браться за это дело, говорила, что работа с Асадом — игра с тигром, свирепым и коварным. Ах, если бы Сайд прислушался к ее словам! Но он всегда старался только успокоить ее. И вот теперь он пожертвовал собой и оставил их одинокими.
— Дай бог, чтобы Мирак уберегся от дурного глаза. Ведь характером он весь в отца,— говорила она Фирузе.— Отец и сын были похожи друг на друга, потому он так и страдает теперь. Покойный не мог спокойно работать, если день один не видел сына. И Мирак был так же привязан к отцу.
— Мирак должен учиться,— сказала Фируза.— Он уже умеет читать и писать, учиться теперь легче стало. Пройдет немного времени — и он приобретет большие знания, будет учителем.
— Он говорит: не буду учиться,— сказала мать Мирака.— Говорит, если я буду учиться, как мы будем жить, кто будет кормить и оберегать вас?
Говорит...
— Ну,— сказала Фируза,— государство вас не оставит, не даст вам голодать.
— Все во власти бога,— ответила мать,— дал душу, даст и пропитание. Да и правду сказать, что он может делать, какую работу могут выполнять его сиротские руки?
— Буду водоносом! — сказал Мирак, выходя на двор и услышав слова матери.— Буду воду носить по домам.
Женщины обернулись и посмотрели на него. Он уже не плакал, стоял, гордо подняв голову, хотя и с красными, опухшими от слез глазами.
— Полно, ты еще кувшин с водой принести домой не можешь, куда тебе поднять и носить целый бурдюк?! — сказала мать с упреком.
— Смогу... если нужно будет, все смогу! — настойчиво говорил Ми-рак.— Ведь был же водоносом Асо с малых лет, и мой друг Абдулла тоже носит воду, И я буду. Теперь нет отца, чтобы...— Слезы опять навернулись на глаза Мирака.
Мать Мирака и Фируза приложили платочки к глазам. Мирак прошел мимо них, вышел за ворота, повторяя жалобно: «Дада-джан»...
В эти дни в Бухаре не он один оплакивал отца — многие семьи лишились своих кормильцев:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76
— Но, говоря о правде, какую правду вы имеете в виду? — спросил важный мулла.
Не успел скромный мулла рта раскрыть, как вошли с улицы Хайдаркул, Асо и Насим-джан, ведя под руки плачущего Мирака, который все твердил: «Дада-джан».
Мирак пошел во внутренний двор, а остальные сели на суфе. Скромный мулла прочел стих из Корана, все подняли руки и сказали «аминь». Тогда мулла, который знал Хайдаркула, обратился к нему:
— Господин Хайдаркул, на кладбище читали Коран или нет? Хайдаркул тотчас понял смысл его вопроса.
— Да,— отвечал он,— казий Сайд читал, как положено, Коран, и мы похоронили Сайда Пахлавана по всем мусульманским законам и правилам. Сайд Пахлаван был верным мусульманином.
— Говорят, что он скончался в больнице в Кагане... Кто-нибудь из его близких был с ним рядом, когда душа покидала его тело?
— Да, я был там, Козим-заде был, родные Сайда. А что, если мусульманин умрет в больнице, это разве не разрешается религией?
— Конечно, нет,— ответил скромный мулла.— Покойный был верным мусульманином, но лучше, конечно, если в последние минуты жизни рядом находятся свои люди.
Хайдаркул ничего не сказал на это и задумался. А скромный мулла кинул многозначительный взгляд на важного муллу. Тот, чувствуя, что камешки могут посыпаться на его голову, сидел тихо и помалкивал. Но внезапно в беседу вмешался Асо:
— Верующим он был или неверующим, теперь уж все равно — он ушел из жизни. Теперь от наших разговоров он не станет ни мусульманином, ни кафиром. А если бы я был на вашем месте, почтенный, я бы дал совет всему вашему сословию не пререкаться с революционным правительством. Убийством одного или двух большевиков враги не добьются своей цели. Напротив, они вызовут к себе лишь ненависть большинства.
— Вы верно говорите, сын мой Асо,— сказал скромный имам.— Но представители нашего сословия почти все богобоязненные люди, никто из них не выступит против правительства... День и ночь мы молимся за долголетие младобухарцев.
— Конечно, конечно,— подтвердил важный имам.
Хайдаркул, которому вопросы имамов напомнили, что большинство населения Бухары все еще религиозно, услышав слова Асо и ответ имамов, улыбнулся про себя и сказал:
— Кто выступает против правительства, тот выступает против бога и пророка.
— Боже упаси! — сказали оба имама.
— Это так,— сказал Хайдаркул,— но ведь такие люди могут и в мечеть не ходить, и не услышать слова своего имама. Однако Асо прав: если вы будете давать правильные советы вашему сословию, то они дойдут до слуха многих людей, а это небесполезно.
— Мы день и ночь молимся за наше справедливое государство! — заискивающе проговорил важный мулла и встал с места, так как в ворота вошло много людей, пришедших на поминки.
Когда вновь прибывшие расселись кто в комнате, кто во дворе — и стали слушать чтение Корана, стоявший у ворот Насим-джан подал Хайдаркулу знак, подзывая его.
Хайдаркул приблизился к Насим-джану.
— Что случилось? — спросил он.
— Вас и брата Асо вызывают в ЧК. Экстренный совет, - сказал Насим-джан.
Хайдаркул кивнул и, обратившись к родственникам покойного, сказал:
— Придется нам с Асо уйти... Если освободимся от дел, вечером придем непременно. А вы последите за Мираком — уж очень он переживает потерю отца...
Мирак в самом деле очень сильно переживал свое горе. Забившись в угол, он то рыдал, повторяя без конца: «Дада-джан», то сидел неподвижно, уставясь в одну точку, подавленный и мрачный. Что бы ни говорили ему мать, сестры, Фируза, Оим Шо и другие женщины, как ни старались утешить, он не слышал их слов, не понимал ничего. Перед его глазами неотступно стоял любимый, светлый образ отца. Никогда не видел Мирак в его глазах гнева и ярости, никогда не слышал от него грубого слова, ругани. Никогда не подымалась на Мирака рука его отца. Пока был с ним отец, Мирак чувствовал себя уверенно; вместе с отцом он, казалось, мог гору своротить. Отец был его разумом, силой, его гордостью и надеждой. Был отец — и Мирак беспечно играл с товарищами, учился, ходил на базар, ездил в Каган, помогал матери по дому, никогда не думая о хлебе и пище... А теперь точно руки оторвались у него, он разом всего лишился, остался сиротой, одиноким. Теперь на его голову упали все заботы о семье. Теперь нельзя уже быть беспечным, надо работать, трудиться, думать о жизни, соображать что к чему. За какие-нибудь два-три дня Мирак повзрослел на несколько лет.
Мать Мирака не жила по пословице: «Дашь — поем, ударишь — умру». Она с малолетства привыкла к бедности и труду, никогда не падала духом, не теряла надежды, была готова ко всему, даже к роковому слову «смерть». Она словно предчувствовала ее, потому что потеряла покой с того самого дня, когда Сайд Пахлаван пошел на службу к Асаду Махсуму. Как она уговаривала мужа не браться за это дело, говорила, что работа с Асадом — игра с тигром, свирепым и коварным. Ах, если бы Сайд прислушался к ее словам! Но он всегда старался только успокоить ее. И вот теперь он пожертвовал собой и оставил их одинокими.
— Дай бог, чтобы Мирак уберегся от дурного глаза. Ведь характером он весь в отца,— говорила она Фирузе.— Отец и сын были похожи друг на друга, потому он так и страдает теперь. Покойный не мог спокойно работать, если день один не видел сына. И Мирак был так же привязан к отцу.
— Мирак должен учиться,— сказала Фируза.— Он уже умеет читать и писать, учиться теперь легче стало. Пройдет немного времени — и он приобретет большие знания, будет учителем.
— Он говорит: не буду учиться,— сказала мать Мирака.— Говорит, если я буду учиться, как мы будем жить, кто будет кормить и оберегать вас?
Говорит...
— Ну,— сказала Фируза,— государство вас не оставит, не даст вам голодать.
— Все во власти бога,— ответила мать,— дал душу, даст и пропитание. Да и правду сказать, что он может делать, какую работу могут выполнять его сиротские руки?
— Буду водоносом! — сказал Мирак, выходя на двор и услышав слова матери.— Буду воду носить по домам.
Женщины обернулись и посмотрели на него. Он уже не плакал, стоял, гордо подняв голову, хотя и с красными, опухшими от слез глазами.
— Полно, ты еще кувшин с водой принести домой не можешь, куда тебе поднять и носить целый бурдюк?! — сказала мать с упреком.
— Смогу... если нужно будет, все смогу! — настойчиво говорил Ми-рак.— Ведь был же водоносом Асо с малых лет, и мой друг Абдулла тоже носит воду, И я буду. Теперь нет отца, чтобы...— Слезы опять навернулись на глаза Мирака.
Мать Мирака и Фируза приложили платочки к глазам. Мирак прошел мимо них, вышел за ворота, повторяя жалобно: «Дада-джан»...
В эти дни в Бухаре не он один оплакивал отца — многие семьи лишились своих кормильцев:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76