..
И впрямь гениальными возможностями обладал этот мозг. Достаточно, думаю, сказанного мною выше, чтоб составить надлежащее понятие о свойствах этого гениальнейшего мозга. Но я еще не отметил самого существенного и самого удивительного. Мы сказали, что на этом удивительном мозгу держалась страна Наири, как в древности мир на рогах мифического быка. Но на чем держался сам этот мозг? — вот главнейшее. Чем питался этот мозг, чем жил он сам? — вот вопрос. На этот вопрос мы вынуждены дать в высшей степени неожиданный, невероятный ответ. Он, этот невероятный мозг Мазута Амо, держался самим собой... Он был, существовал, работал неустанно и беспрерывно, как сама природа, или же, лучше сказать, как настоящее. Отвергая в корне теорию Гельмгольца, своим живым примером он доказывал, что подобная самодвижущаяся машина не только возможна принципиально, но даже есть, существует и может работать, питая сама себя целые века, умереть и вновь вернуться к жизни из собственного пепла, подобно египетской птице Феникс. Вот таким в толпе был мозг Мазут Амо: самодвижущейся машиной, что, питая сама себя, выделяла в
несметном количестве — как бы это сказать... ну, национальную энергию, благодаря коей — и только благодаря ей — все еще держалась, не сравнивалась с землей, подобно Ассирии и Вавилону, древняя страна — тысячелетняя Наири. Думается нам, что этот самодвижущийся, подобно, мозг и имел в виду наш дорогой, во цвете лет умерший поэт, когда писал:
Египетские пирамиды сотрутся в прах.
Ты же, страна моя, словно солнце, будешь сиять, возгораясь..,
Таково наше мнение, читатель, и, нам кажется, мы имеем основание так думать, ибо дословно тоже самое думал столь много нас тут занимавший Мазут Амо, которого мы оставили в конце второй части нашего романа стоящим на вокзале, устремив взор в наирскую даль, куда исчез поезд, нагруженный «наирскими силами». Теми же горькими, благородными, мрачными и умилительными чувствами было объято сердце Амо Амбарцумовича, когда он, мрачный и озабоченный, тронутый величием момента, возвращался в город не в сопровождении г. Вародяна, как следовало бы ожидать, а один, погруженный в собственный, то есть принадлежавший местной конторе «Свет», экипаж.
Один, преисполненный забот и печали, Мазут Амо возвращался с вокзала в город, и за все время пути от вокзала до квартиры глаза его выражали такое же чувство печали и умиления, каким светились они, эти глаза Мазута Амо, как помнит читатель из конца второй части моего романа, на вокзале. В глубине этих глаз все еще виднелись поезд, и его дали, и та сторона рубежа. Глаза Амо Амбарцумовича не замечали Лорис-Меликовской и низеньких лавочек этой торгашеской улицы. В ней, в глубине глаз Амо Амбарцумовича, была лишь она, желанная и взлелеянная — страна Наири. Ехал он по ухабам и рытвинам в экипаже конторы «Свет», погруженный в приятные думы. Раскачивалась, подобно заду Амо Амбарцумовича от тряски экипажа, в мозгу Амо Амбарцумовича страна Наири. Подобно заду Амо Амбарцумовича, искала точку опоры в его мозгу страна Наири. Искала, но не находила; раскачивалась, подобно земному шару на рогах мифического быка, беспокойно вибрировала она и искала выхода; возникая из мозга Амо Амбарцумовича, страна Наири стремилась проложить себе путь в земные дали, по ту сторону рубежа... Из тумана веков, из галлюцинации выступали в мозгу Мазута Лмо и города: Ван, Битлис, Муш, Эрзерум, Сивас, Диарбекир — шесть вилайетов. То была древняя, тысячелетняя Наири. Однако в этот заветный творческий час одно лишь обстоятельство пребывало неопределенным, лучше сказать, оставалось без внимания. Как будто было вне ноля зрения мозга Амо Амбарцумовича, как будто по недоразумению не учитывалось одно в высшей степени существенное обстоятельство,— если только можно счесть за «обстоятельство» город, нами описанный, в котором жил сам Мазут Амо. Это походило на известную басню Муллы-Наср-Эддина,— если только допустимо такое сравнение: подобно Мулле-Наср-Эддину, Амо Амбарцумович забывал сосчитать себя самого или длинноухого дядю, на котором он сидел, то есть наирский город...2 Понимаете вы, в этот критический час жизни и смерти всеобъемлющий мозг Амо Амбарцумовича как будто предал забвению самое существенное, что, как говорится, находилось под его, Амо Амбарцумовича, носом. Быть может, он и не забыл, но... факт оставался фактом, и этот факт заключался в том, что в мозгу Амо Амбарцумовича, где возникала и вырастала из пыли годов и стремилась к земному существованию, к мировым далям страна Наири — в этот критический час там отсутствовал не только город, где в первую очередь жил он сам, Мазут Амо, но и все то, что было по ту сторону рубежа. Все, что было «по ту сторону рубежа» какою-то злополучной рукой вытравливалось из всеобъемлющего мозга Амо Амбарцумовича. И ничего — Амо Амбарцумовичу это было нипочем. Невзирая на крепость, несмотря на мост Вардана и церковь Апостолов, несмотря на эти древнейшие чудо-чудеса, всеобъемлющий мозг Амо Амбарцумовича упорно оставлял без внимания, считая несуществующей ту сторону рубежа». О, знал, понимал Мазут Амо, что не тут должна была воплотиться в плоть и кровь, оформиться, приобщиться к земному существованию страна Наири!
Пусть не думают, однако, что Амо Амбарцумович полагал это по своей наивности. Нет, для подобных размышлений мозг Амо Амбарцумовича имел свои основания. Эти основания на языке дипломатов называются политическими причинами.
Как мы сказали, Амо Амбарцумович возвращался со станции домой. Войдя в кабинет, он увидел свою бесподобную дочку, Черноокую Примадонну. Черноокая Примадонна плакала, опершись локтями на письменный стол отца и охватив голову руками. Подошел, обнял ее Мазут Амо — в мозгу у него было все то же, наирское, а не личное. Черноокая Примадонна в ответ на ласки отца не сказала ни слова и мокрым от слез указательным пальцем показала на спальню матери. «Поди туда!» — сказал мокрый от слез указательный палец дочери Мазуту Амо. Сердце Амо Амбарцумовича почуяло неладное, и в мозгу у него закачалась беспокойно страна Наири. Амо Амбарцумович осторожно, как вор, подошел к спальне Ангины Барсеговны, нагнувшись, приставил глаз к замочной скважине и увидел в спальне коменданта города (длинного офицера), к которому прижалась нежно мать Черноокой Примадонны — незаменимая половина Амо Амбарцумовича.
«У кого нет рогов?» — подумал Амо Амбарцумович, вспоминая Арама Антоныча, самого уездного начальника и тысячу других. Не прошло и часа, как он предал это забвению: не было места у него в мозгу для личного,— в мозгу у него было лишь всемирное и наирское...
Нами выпускаются два небольших отрывка, совершенно не поддающиеся переводу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
И впрямь гениальными возможностями обладал этот мозг. Достаточно, думаю, сказанного мною выше, чтоб составить надлежащее понятие о свойствах этого гениальнейшего мозга. Но я еще не отметил самого существенного и самого удивительного. Мы сказали, что на этом удивительном мозгу держалась страна Наири, как в древности мир на рогах мифического быка. Но на чем держался сам этот мозг? — вот главнейшее. Чем питался этот мозг, чем жил он сам? — вот вопрос. На этот вопрос мы вынуждены дать в высшей степени неожиданный, невероятный ответ. Он, этот невероятный мозг Мазута Амо, держался самим собой... Он был, существовал, работал неустанно и беспрерывно, как сама природа, или же, лучше сказать, как настоящее. Отвергая в корне теорию Гельмгольца, своим живым примером он доказывал, что подобная самодвижущаяся машина не только возможна принципиально, но даже есть, существует и может работать, питая сама себя целые века, умереть и вновь вернуться к жизни из собственного пепла, подобно египетской птице Феникс. Вот таким в толпе был мозг Мазут Амо: самодвижущейся машиной, что, питая сама себя, выделяла в
несметном количестве — как бы это сказать... ну, национальную энергию, благодаря коей — и только благодаря ей — все еще держалась, не сравнивалась с землей, подобно Ассирии и Вавилону, древняя страна — тысячелетняя Наири. Думается нам, что этот самодвижущийся, подобно, мозг и имел в виду наш дорогой, во цвете лет умерший поэт, когда писал:
Египетские пирамиды сотрутся в прах.
Ты же, страна моя, словно солнце, будешь сиять, возгораясь..,
Таково наше мнение, читатель, и, нам кажется, мы имеем основание так думать, ибо дословно тоже самое думал столь много нас тут занимавший Мазут Амо, которого мы оставили в конце второй части нашего романа стоящим на вокзале, устремив взор в наирскую даль, куда исчез поезд, нагруженный «наирскими силами». Теми же горькими, благородными, мрачными и умилительными чувствами было объято сердце Амо Амбарцумовича, когда он, мрачный и озабоченный, тронутый величием момента, возвращался в город не в сопровождении г. Вародяна, как следовало бы ожидать, а один, погруженный в собственный, то есть принадлежавший местной конторе «Свет», экипаж.
Один, преисполненный забот и печали, Мазут Амо возвращался с вокзала в город, и за все время пути от вокзала до квартиры глаза его выражали такое же чувство печали и умиления, каким светились они, эти глаза Мазута Амо, как помнит читатель из конца второй части моего романа, на вокзале. В глубине этих глаз все еще виднелись поезд, и его дали, и та сторона рубежа. Глаза Амо Амбарцумовича не замечали Лорис-Меликовской и низеньких лавочек этой торгашеской улицы. В ней, в глубине глаз Амо Амбарцумовича, была лишь она, желанная и взлелеянная — страна Наири. Ехал он по ухабам и рытвинам в экипаже конторы «Свет», погруженный в приятные думы. Раскачивалась, подобно заду Амо Амбарцумовича от тряски экипажа, в мозгу Амо Амбарцумовича страна Наири. Подобно заду Амо Амбарцумовича, искала точку опоры в его мозгу страна Наири. Искала, но не находила; раскачивалась, подобно земному шару на рогах мифического быка, беспокойно вибрировала она и искала выхода; возникая из мозга Амо Амбарцумовича, страна Наири стремилась проложить себе путь в земные дали, по ту сторону рубежа... Из тумана веков, из галлюцинации выступали в мозгу Мазута Лмо и города: Ван, Битлис, Муш, Эрзерум, Сивас, Диарбекир — шесть вилайетов. То была древняя, тысячелетняя Наири. Однако в этот заветный творческий час одно лишь обстоятельство пребывало неопределенным, лучше сказать, оставалось без внимания. Как будто было вне ноля зрения мозга Амо Амбарцумовича, как будто по недоразумению не учитывалось одно в высшей степени существенное обстоятельство,— если только можно счесть за «обстоятельство» город, нами описанный, в котором жил сам Мазут Амо. Это походило на известную басню Муллы-Наср-Эддина,— если только допустимо такое сравнение: подобно Мулле-Наср-Эддину, Амо Амбарцумович забывал сосчитать себя самого или длинноухого дядю, на котором он сидел, то есть наирский город...2 Понимаете вы, в этот критический час жизни и смерти всеобъемлющий мозг Амо Амбарцумовича как будто предал забвению самое существенное, что, как говорится, находилось под его, Амо Амбарцумовича, носом. Быть может, он и не забыл, но... факт оставался фактом, и этот факт заключался в том, что в мозгу Амо Амбарцумовича, где возникала и вырастала из пыли годов и стремилась к земному существованию, к мировым далям страна Наири — в этот критический час там отсутствовал не только город, где в первую очередь жил он сам, Мазут Амо, но и все то, что было по ту сторону рубежа. Все, что было «по ту сторону рубежа» какою-то злополучной рукой вытравливалось из всеобъемлющего мозга Амо Амбарцумовича. И ничего — Амо Амбарцумовичу это было нипочем. Невзирая на крепость, несмотря на мост Вардана и церковь Апостолов, несмотря на эти древнейшие чудо-чудеса, всеобъемлющий мозг Амо Амбарцумовича упорно оставлял без внимания, считая несуществующей ту сторону рубежа». О, знал, понимал Мазут Амо, что не тут должна была воплотиться в плоть и кровь, оформиться, приобщиться к земному существованию страна Наири!
Пусть не думают, однако, что Амо Амбарцумович полагал это по своей наивности. Нет, для подобных размышлений мозг Амо Амбарцумовича имел свои основания. Эти основания на языке дипломатов называются политическими причинами.
Как мы сказали, Амо Амбарцумович возвращался со станции домой. Войдя в кабинет, он увидел свою бесподобную дочку, Черноокую Примадонну. Черноокая Примадонна плакала, опершись локтями на письменный стол отца и охватив голову руками. Подошел, обнял ее Мазут Амо — в мозгу у него было все то же, наирское, а не личное. Черноокая Примадонна в ответ на ласки отца не сказала ни слова и мокрым от слез указательным пальцем показала на спальню матери. «Поди туда!» — сказал мокрый от слез указательный палец дочери Мазуту Амо. Сердце Амо Амбарцумовича почуяло неладное, и в мозгу у него закачалась беспокойно страна Наири. Амо Амбарцумович осторожно, как вор, подошел к спальне Ангины Барсеговны, нагнувшись, приставил глаз к замочной скважине и увидел в спальне коменданта города (длинного офицера), к которому прижалась нежно мать Черноокой Примадонны — незаменимая половина Амо Амбарцумовича.
«У кого нет рогов?» — подумал Амо Амбарцумович, вспоминая Арама Антоныча, самого уездного начальника и тысячу других. Не прошло и часа, как он предал это забвению: не было места у него в мозгу для личного,— в мозгу у него было лишь всемирное и наирское...
Нами выпускаются два небольших отрывка, совершенно не поддающиеся переводу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46