Собственно, выражаясь конкретно, был он против местной Тройки и ее прислужников: если они говорили, что это черное, Марукэ утверждал, что — белое; где они говорили да, Марукэ утверждал — нет. И так во всем; точно так же и теперь. В городе уже поговаривали, шушукались, шли всякого рода слухи... Назывались уже известные имена... С нетерпением ожидали желанного дня. Этот желанный день, как рассказывал в городском саду знакомым барышням т. Вародян, должен был открыть перед страною Наири привлекательные горизонты. В городском клубе еще вчера Кинтоури Симон, ударяя бубновой дамой по столу, говорил с гордостью, что «пойдет в добровольцы». Понимал и чувствовал, конечно, г. Марукэ, что скоро начнется кадриль и понесется стремглав, понимал и ждал с неудовольствием. Ныне же, после встречи с т. Вародяном, постиг г. Марукэ, что камень скатился; мрачный, ворча себе под нос, направился он в городской клуб, надеясь узнать там все подробности.
Вечерело. В городском саду уже зажигались огни. Военный оркестр играл «Боже, царя». Г-н Марукэ догадался, что кадриль уже началась. Вспомнил он то прошедшее воскресенье, и в его, г. Марукэ, мозгу встал козлоголовый Мазут Амо. Протиснувшись сквозь густую толпу, г. Марукэ направился к клубу и остановился. Перед ним на том же зеленом и четырехугольном карточном столе стоял Мазут Амо. Внизу, у карточного стола, стояли с обнаженными головами врач, Осеп Нариманов, Арам Антоныч, генерал Алеш, т. Вародян, Кинтоури Симон — сапожник. Они кричали во всю глотку «ура». Не успел Марукэ очнуться, как сзади кто-то толкнул его в бок и заорал на ухо:
— Шапку скинь, не понимаешь, что ли! — Обернулся — то был Абомарш, с пенсне на носу и козлиной бородкой. Лицо его выражало таинственное почтение, пенсне искривилось, голова же походила на карикатуру, извлеченную из «Хатабала» Г-н Марукэ снял шапку, не понимая, в чем дело. Но вот уже оркестр перестал играть, все надели шапки; но теперь он один стоял со шляпой в руке и с поднятым носом.
— Соотечественники... — произнес, видимо продолжая прерванную речь, Мазут Амо,— и наступило молчание. Все чутко внимали ему.— Близок, близок день,— продолжал далее Мазут Амо,— когда, выйдя из пепла и пробудившись от вековой спячки, воспрянет тысячелетняя — свободная Наири!
Взволнованный, говорил в этом духе Мазут Амо. Но вот голос его усилился, он поднял руку, и зажглись его глаза: видно было, что он кончал свою речь.
— Каждый из нас обязан помочь сегодня чем только может. Я не сомневаюсь,— закончил речь Мазут Амо,— что наши доблестные войска через неделю войдут в Эрзерум!
Так закончил свою речь Мазут Амо — и вновь прогремел оркестр; толпа завыла. Именно после этого крайнего воодушевления и случилось неожиданное, невероятное, недопустимое: Марукэ, эта «тупоголовая скотина», как его прозвал после происшествия генерал Алеш, этот жалкий Марукэ, как только Мазут Амо закончил свое слово, крикнул, что было силы, по адресу оратора: «Идиот!» Вмиг наступило гробовое молчание, удивление, электрическое напряжение. Бац! — с треском легла на щеку Марукэ звонкая, увесистая пощечина т. Вародяна.
Г-н Абомарш поторопился прийти на помощь т. Вародяну поучительным, внушительным пинком ноги. Г-н Марукэ растянулся во весь рост — пенсне его отлетело в сторону.
— Пьян,— объявил Сергей Каспарыч, подоспев на место происшествия.
— Пьян,— подтвердил т. Вародян,— необходимо взять его в полицию, чтоб привести в чувство.— И в виде доказательства т. Вародян сообщил, что дословно то же самое, полчаса назад, сказал ему на улице безо всякого повода г. Марукэ. Г-на Марукэ взяли в полицию.
Не знаю, был ли пьян Марукэ, но впоследствии из одного достоверного источника мне стало известно, что г. Марукэ действительно был пьян. То же самое подтверждал впоследствии и Бочка Николай, рассказывая, что и тот день, приблизительно за два часа до происшествия, Марукэ, стоя у его, Бочки Николая, прилавка, «влил и себя целую бутылку крепкой «смирновки». Но в дан
ном случае важны, конечно, не столько показания Бочки Николая, тем более что указанное им количество водки едва ли могло «сбить с ума» г. Марукэ, сколько показание «достоверного источника», выше мною отмеченного, так как... Однако же прежде всего надлежит сказать, что это был за «источник», на который можно положиться в таком тонком и непонятном вопросе, каковым был поступок Марукэ в тот грозный, многозначительный, исторический час. «Источником» этим был лет тридцати- тридцати двух наирянин, появившийся в этом наирском городе лишь в последние дни, но старожилам города знакомый с детства: то был Каро Дараян, племянник инспектора реального училища, Арама Антоныча. Его семи-восьмилетним ребенком Арам Антоныч послал в Московский Лазаревский институт, ибо после смерти родителей Каро Дараян остался на его попечении. Отослав его в Москву, Арам Антоныч сразу достиг двух целей: во-первых, избавил себя от забот о нем, во-вторых, считал, что исполнил этим свой последний долг по отношению к памяти своего сородича. Как выехал Каро Дараян в Москву, так и остался там до окончания института. А потом, хоть и вернулся на Кавказ, но не показывался в родном городе, несмотря на неоднократные просьбы Арама Антоныча, сильно хотевшего видеть его у себя, быть может, для того лишь, чтобы, как он часто говорил генералу Алешу, «раскусить этот плод своего благородства». Но затем, спустя некоторое время после переезда Каро Дараяна в Баку, Арам Антоныч сразу перестал говорить вообще о «плоде своего благородства». Когда же, бывало, напоминали ему о племяннике, он делал кислую гримасу и менял разговор. Дошло даже до того, что в один прекрасный день Арам Антоныч взял да написал племяннику (который, кстати, почти не отвечал на письма своего «благодетеля» и не проявлял никакого желания появиться в тех краях), чтобы не вздумал он показаться ему на глаза; буде приедет в родной город — чтоб не вспомнил о доме дяди: дом дяди будет закрыт перед негодным племянником. Так написал племяннику Арам Антоныч в своем последнем письме — и вот по прошествии двух месяцев после этого письма, накануне изложенных нами выше происшествий, откуда ни возьмись, в одно прекрасное утро прибыл Каро Дараян в этот наирский город и остановил извозчика... как раз у квартиры г. Марукэ. Это последнее обстоятельство показалось весьма странным не столько горожанам, сколько Араму Антонычу. Дело в том, что, хотя до отправления в Москву два сверстника, товарищи по уличным играм, г. Марукэ и Каро Дараян, знавали друг друга, но ведь с тех пор утекло так много воды, и по разным руслам, что, казалось бы, не оставалось никакой возможности для их сближения. Ведь, как известно, г. Марукэ по окончании семилетней городской школы попал в Берлин — между тем Каро Дараян безвыездно жил в Москве, а потом переехал в Баку,— так что, казалось, они не имели никакой возможности и повода для встреч — и вдруг.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
Вечерело. В городском саду уже зажигались огни. Военный оркестр играл «Боже, царя». Г-н Марукэ догадался, что кадриль уже началась. Вспомнил он то прошедшее воскресенье, и в его, г. Марукэ, мозгу встал козлоголовый Мазут Амо. Протиснувшись сквозь густую толпу, г. Марукэ направился к клубу и остановился. Перед ним на том же зеленом и четырехугольном карточном столе стоял Мазут Амо. Внизу, у карточного стола, стояли с обнаженными головами врач, Осеп Нариманов, Арам Антоныч, генерал Алеш, т. Вародян, Кинтоури Симон — сапожник. Они кричали во всю глотку «ура». Не успел Марукэ очнуться, как сзади кто-то толкнул его в бок и заорал на ухо:
— Шапку скинь, не понимаешь, что ли! — Обернулся — то был Абомарш, с пенсне на носу и козлиной бородкой. Лицо его выражало таинственное почтение, пенсне искривилось, голова же походила на карикатуру, извлеченную из «Хатабала» Г-н Марукэ снял шапку, не понимая, в чем дело. Но вот уже оркестр перестал играть, все надели шапки; но теперь он один стоял со шляпой в руке и с поднятым носом.
— Соотечественники... — произнес, видимо продолжая прерванную речь, Мазут Амо,— и наступило молчание. Все чутко внимали ему.— Близок, близок день,— продолжал далее Мазут Амо,— когда, выйдя из пепла и пробудившись от вековой спячки, воспрянет тысячелетняя — свободная Наири!
Взволнованный, говорил в этом духе Мазут Амо. Но вот голос его усилился, он поднял руку, и зажглись его глаза: видно было, что он кончал свою речь.
— Каждый из нас обязан помочь сегодня чем только может. Я не сомневаюсь,— закончил речь Мазут Амо,— что наши доблестные войска через неделю войдут в Эрзерум!
Так закончил свою речь Мазут Амо — и вновь прогремел оркестр; толпа завыла. Именно после этого крайнего воодушевления и случилось неожиданное, невероятное, недопустимое: Марукэ, эта «тупоголовая скотина», как его прозвал после происшествия генерал Алеш, этот жалкий Марукэ, как только Мазут Амо закончил свое слово, крикнул, что было силы, по адресу оратора: «Идиот!» Вмиг наступило гробовое молчание, удивление, электрическое напряжение. Бац! — с треском легла на щеку Марукэ звонкая, увесистая пощечина т. Вародяна.
Г-н Абомарш поторопился прийти на помощь т. Вародяну поучительным, внушительным пинком ноги. Г-н Марукэ растянулся во весь рост — пенсне его отлетело в сторону.
— Пьян,— объявил Сергей Каспарыч, подоспев на место происшествия.
— Пьян,— подтвердил т. Вародян,— необходимо взять его в полицию, чтоб привести в чувство.— И в виде доказательства т. Вародян сообщил, что дословно то же самое, полчаса назад, сказал ему на улице безо всякого повода г. Марукэ. Г-на Марукэ взяли в полицию.
Не знаю, был ли пьян Марукэ, но впоследствии из одного достоверного источника мне стало известно, что г. Марукэ действительно был пьян. То же самое подтверждал впоследствии и Бочка Николай, рассказывая, что и тот день, приблизительно за два часа до происшествия, Марукэ, стоя у его, Бочки Николая, прилавка, «влил и себя целую бутылку крепкой «смирновки». Но в дан
ном случае важны, конечно, не столько показания Бочки Николая, тем более что указанное им количество водки едва ли могло «сбить с ума» г. Марукэ, сколько показание «достоверного источника», выше мною отмеченного, так как... Однако же прежде всего надлежит сказать, что это был за «источник», на который можно положиться в таком тонком и непонятном вопросе, каковым был поступок Марукэ в тот грозный, многозначительный, исторический час. «Источником» этим был лет тридцати- тридцати двух наирянин, появившийся в этом наирском городе лишь в последние дни, но старожилам города знакомый с детства: то был Каро Дараян, племянник инспектора реального училища, Арама Антоныча. Его семи-восьмилетним ребенком Арам Антоныч послал в Московский Лазаревский институт, ибо после смерти родителей Каро Дараян остался на его попечении. Отослав его в Москву, Арам Антоныч сразу достиг двух целей: во-первых, избавил себя от забот о нем, во-вторых, считал, что исполнил этим свой последний долг по отношению к памяти своего сородича. Как выехал Каро Дараян в Москву, так и остался там до окончания института. А потом, хоть и вернулся на Кавказ, но не показывался в родном городе, несмотря на неоднократные просьбы Арама Антоныча, сильно хотевшего видеть его у себя, быть может, для того лишь, чтобы, как он часто говорил генералу Алешу, «раскусить этот плод своего благородства». Но затем, спустя некоторое время после переезда Каро Дараяна в Баку, Арам Антоныч сразу перестал говорить вообще о «плоде своего благородства». Когда же, бывало, напоминали ему о племяннике, он делал кислую гримасу и менял разговор. Дошло даже до того, что в один прекрасный день Арам Антоныч взял да написал племяннику (который, кстати, почти не отвечал на письма своего «благодетеля» и не проявлял никакого желания появиться в тех краях), чтобы не вздумал он показаться ему на глаза; буде приедет в родной город — чтоб не вспомнил о доме дяди: дом дяди будет закрыт перед негодным племянником. Так написал племяннику Арам Антоныч в своем последнем письме — и вот по прошествии двух месяцев после этого письма, накануне изложенных нами выше происшествий, откуда ни возьмись, в одно прекрасное утро прибыл Каро Дараян в этот наирский город и остановил извозчика... как раз у квартиры г. Марукэ. Это последнее обстоятельство показалось весьма странным не столько горожанам, сколько Араму Антонычу. Дело в том, что, хотя до отправления в Москву два сверстника, товарищи по уличным играм, г. Марукэ и Каро Дараян, знавали друг друга, но ведь с тех пор утекло так много воды, и по разным руслам, что, казалось бы, не оставалось никакой возможности для их сближения. Ведь, как известно, г. Марукэ по окончании семилетней городской школы попал в Берлин — между тем Каро Дараян безвыездно жил в Москве, а потом переехал в Баку,— так что, казалось, они не имели никакой возможности и повода для встреч — и вдруг.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46