— Спасибо.
— Еще печенья?
— Нет, спасибо.
— Кусочек торта?
— Нет, правда, лучше не надо. Должен же я оставить место для обеда.
— Да ладно тебе, ты ведь еще растешь.
— Честное слово, не надо.
— Ты уверен?
— Мама, отстань от него! — рассмеялась я, вспомнив, что говорил Гас об ирландских матерях. — Так что у нас на обед?
— Рыбные палочки, бобы и жареная картошка.
— Гм… Здорово, спасибо, мама.
Действительно, полжизни назад то была моя любимая еда, пока я не перебралась в Лондон и не отведала такой экзотики, как лапша тандури и жареная картошка с пекинской уткой.
— Отлично, — широко улыбнулся Дэниэл. — Очень люблю рыбные палочки, бобы и жареную картошку.
Надо же, разливается, будто и в самом деле так думает.
— Тебе что ни подай, ты все равно так скажешь, верно, Дэниэл? — вмешалась я. — Даже если б мама сказала: «Ах, Дэниэл, я собиралась подать на стол твои яички в белом винном соусе», ты бы ответил: «М-м-м, чудесно, миссис Салливан, должно быть, это восхитительно». Да?
У него на лице был написан такой ужас, что я захихикала.
— Люси, — поморщился он, — ты все-таки следи иногда, что ты говоришь.
— Извини, — рассмеялась я. — Забыла, что говорю о самом дорогом, что у тебя есть. Чем был бы Дэниэл Уотсон без своих гениталий? Жизнь твоя утратила бы всякий смысл, а?
— Нет, Люси, не поэтому. Подобное предложение огорчило бы любого, не только меня.
Мама наконец обрела дар речи.
— Люси! Кармел! Салливан! — выдохнула она, побагровев от возмущения. — Что, ради всего святого, ты несешь?
— Ничего, миссис Салливан, — поспешно откликнулся Дэниэл. — Совсем ничего. Честное слово, ничего.
— Ничего, Дэниэл? А вот Карен, по-моему, другого мнения, — подмигнула я.
Дэниэл лихорадочно вел светскую беседу с мамой. Как ее здоровье? Работает ли она? Не тяжело ли ей работать в химчистке?
Мама вертела головой, оборачиваясь то к Дэниэлу, то ко мне, то снова к нему. Она разрывалась от противоречивых чувств: удовольствия быть в центре внимания Дэниэла и подозрения, что спускает мне нечто скандальное и непростительное.
Но тщеславие победило. Через минуту она уже потчевала Дэниэла россказнями о капризных богатых мерзавцах, которых ей приходится обслуживать в химчистке, и как они требуют, чтобы все было готово уже вчера, и как никогда не благодарят, и как ставят свои автомобили, «большие шикарные „БМХ“ или „БЛТ“, или как их там», перекрывая движение, и как ко всему цепляются.
— Да вот только сегодня приходит один такой, щенок богатый, швыряет, да, швыряет мне рубашку, тычет ею прямо в лицо и говорит: «Что, черт возьми, вы с ней сделали?» Ну, во-первых и в-главных, вовсе не обязательно на меня орать, так я ему и сказала, а потом посмотрела на рубашку, а на ней ни пятнышка…
У Дэниэла терпение, как у святого. Я уже была рада, что он поехал со мной. Одна я бы просто не выдержала.
— …а я ему говорю: «Она же белее снега», а он: «Правильно, а сдавал я голубую»…
Мама трещала и трещала без умолку. Дэниэл улыбался и сочувственно кивал. Все было замечательно, и мое присутствие там вовсе не требовалось; кроме редких кивков и согласного мычания, маме от меня ничего не нужно. Ее внимание было сосредоточено на Дэниэле.
Наконец сага о строптивом клиенте подошла к концу.
— …И вот он мне говорит: «Увидимся в суде», а я ему отвечаю: «Сами идите в суд», а он говорит: «Мой адвокат вам скоро позвонит», а я говорю: «Хорошо, надеюсь, он умеет громко кричать, а то я на одно ухо почти глухая»… А у тебя как дела, Дэниэл? — спросила наконец мама.
— Спасибо, миссис Салливан, хорошо.
— Да, по-моему, не просто хорошо, а очень хорошо, а, Дэниэл? Расскажи маме о своей новой подружке. — Меня уже понесло.
Я злорадствовала. Я знала, что она расстроится. Она все еще надеется, что я как-нибудь ухитрюсь охмурить Дэниэла.
— Люси, перестань, — пробормотал Дэниэл, явно смущаясь.
— Да ты не стесняйся, выкладывай.
Я знала, что веду себя гадко, но получала от этого огромное удовольствие.
— Мы ее знаем? — с надеждой спросила мама.
— Да, — радостно кивнула я.
— Правда?
Она пыталась скрыть волнение, но очень неумело.
— Да, это Карен, моя соседка по квартире.
— Карен?
— Да.
— Шотландка?
— Да. Они без ума друг от друга. Правда здорово?
Мама хмуро молчала, и я повторила:
— Ну, правда здорово?
— Мне она всегда казалась довольно бесстыжей… — начала мама, но сделала вид, будто спохватилась, и в притворном ужасе прикрыла рот ладошкой. — О Дэниэл, неужели я такое сказала? Прости, пожалуйста. Боже милостивый, какая бестактность! Дэ-ниэл, прошу тебя, забудь, что я вообще что-то говорила; я очень, очень давно ее не видела. Уверена, теперь она изменилась…
— Уже забыл, — с легкой улыбкой ответил Дэниэл. Какой же он хороший! Мог ведь сгоряча наподдать этой старой корове, и никто в целой Англии его не осудил бы.
— При всех своих недостатках, — негромко, как бы размышляя про себя, продолжала мама, — Люси, по крайней мере, соблюдает приличия. Уж она-то не вывалит голую грудь всем напоказ.
— Это потому, что у меня нет груди и вываливать мне нечего. Если б была, можешь быть уверена, уж я бы показала.
— Следи, что говоришь, Люси, — оборвала она, шлепнув меня по руке.
— Что говорю?! — вскипела я. — По-твоему, я сейчас плохо говорю? Ох, я бы тебе сказала…
Тут я осеклась и мысленно прокляла Дэниэла за то, что он стоит рядом. Не могла же я в полную силу ругаться с мамой при госте! Не то чтобы Дэниэл считался настоящим гостем, но все-таки…
— Прошу прощения, я на минутку, — пробормотала я, выбежала из комнаты в прихожую, достала из сумки бутылку виски и пошла наверх. С папой я хотела побыть без свидетелей.
37
Он надевал ботинки, сидя на кровати в спальне.
— Люси, — сказал он, увидев меня, — а я уже собрался идти вниз, к вам.
— Давай минутку посидим здесь, — предложила я, обнимая его.
— Отлично, — согласился папа. — Посидим, поболтаем без помех о том о сем.
Я отдала ему бутылку виски, и он снова обнял меня.
— Люси, девочка, ты очень, очень добра ко мне.
— Как дела, папа? — со слезами на глазах спросила я.
— Прекрасно, Люси, просто замечательно. А плакать зачем?
— Ненавижу думать, как ты маешься здесь, совсем один, с… ней, — всхлипнула я, кивнув в сторону кухни.
— Но, Люси, у меня все хорошо, очень хорошо, — смеясь, возразил он. — Она не самая плохая жена. Мы всю жизнь в одной упряжке — и ничего.
— Ты так говоришь только для того, чтобы я не волновалась, я же знаю, — глотая слезы, сказала я, — но все равно спасибо.
— Ох, Люси, Люси, Люси, — сжав мне руку, вздохнул папа, — не надо принимать это все так близко к сердцу. Старайся радоваться, пока живешь, а в земле належаться мы еще успеем.
— Нет, нет, — воскликнула я, а потом заплакала уже по-настоящему. — Не говори о смерти.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135