.. Должно
быть, когда наклонился... Там же адрес есть, имя и на обороте... Да нет
же, не может быть, чтобы у него, - я просто не взял с собою. У себя в
номере оставил.
- У себя? - подумал он снова, усиливаясь стиснуть зубы, - да ведь мог
же войти кто-нибудь, я, кажется, дверь оставил открытой.
Но и это тотчас же отошло куда-то и позабылось; он вдруг успокоился и
неторопливо пошел вдоль набережной, ведя рукой по мокрой решетке и с
детским любопытством стараясь, чтобы ни один железный стержень не мино-
вал его руки.
Недалеко от Невского он встретил двух матросов, тащивших под руки
пьяную проститутку; она что-то говорила, бессвязно хохоча и отталкивая
их.
- Матросики, нет, нет! - выкрикивала она, - нет, нельзя! Нет, на это
я не согласна! Нет, вы лучше Маньку, вы лучше Маньку возьмите!
Когда Шахов поравнялся с ними, ее вырвало, и матросы, отскочив в сто-
рону, оставили ее одну; она пошатнулась, вздергиваясь, бессильно мотая
головой, и упала на тротуар.
- Блюет, сволочь! - сказал один матрос другому и стал вытирать рука-
вом бушлат.
- А ну ее к.., - сказал другой.
Шахов прошел до угла Невского и, неожиданно для самого себя, повер-
нулся и быстро побежал назад.
Матросов уже не было, проститутка лежала на мокром тротуаре, корчась,
подгибая под себя ноги, тыкаясь лицом в рвоту.
Шахов посадил ее.
- Сволочи... кобели! - пробормотала она и запрокинула голову.
И это бледное, дрожащее лицо, запрокинутое навзничь, к свету, вдруг
показалось Шахову другим лицом - "тогда, ночью, у Инженерного замка, под
фонарем офицера".
С чувством, близким к отчаянию, он помог женщине встать и отряхнуть
затрепанную жакетку, измаранную грязью и рвотой.
- Где вы живете?
- А что?.. Ты ко мне?.. Милый.
- Да, к тебе, - сурово сказал Шахов, - мы на извозчике поедем. Скажи
адрес.
...............
Болтающаяся голова упала ему на плечо; он бережно поддерживал женщи-
ну.
Тяжелая спина стояла перед ним, и где-то между спиной и поднятым вер-
хом пролетки качалось небо.
И забытая темнота и теснота пролетки напомнили Шахову какое-то другое
время, стихи какие-то, студенчество, другую, еще до Галины, женщину, с
которой он ехал вот точно также, слушая цоканье извозчика, придерживая
ее за талию напряженной рукой.
И тотчас же он понял, что думает не о том, что все это только тушует
иную мысль, ту самую, которая заставляет его проводить рукой по глазам,
трогать виски, в которых тесно и быстро, как муха о стекло, бьется
пульс.
- "Я свободен, наконец! Все кончено! Эта проклятая бумага, наконец, у
меня"...
- Милый, - пробормотала женщина.
Он вдруг брезгливо отодвинулся от нее.
- "Никто не знает. Никто не видел нас вместе. Да и кто теперь будет
искать? Нет, кончено, кончено"...
- Здесь, что ли?
Женщина открыла глаза и, стуча зубами, молча стала вылезать из про-
летки. Шахов поднялся вместе с нею по скользкой, вонючей лестнице и че-
рез несколько минут вернулся обратно.
Всю дорогу, до самой Лиговки, он говорил с извозчиком, расспрашивая
его о семье (извозчик жаловался ему, что ничего достать нельзя, что сено
вздорожало, что старший сын на войне пропал без вести) и испытывал давно
забытое чувство свободы и право распоряжаться собою, похожее на чувство
легкости, свежести и пустоты, которое охватывает человека, только-что
оправившегося от смертельной болезни.
В номерах он остановил коридорного мальчишку, которого встречал раз
или два, и отдал ему какие-то деньги; перелетая через несколько ступенек
сразу, он поднялся по лестнице и, пройдя освещенную часть коридора, от-
ворил двери своей комнаты.
- В самом деле, ведь так и не запер, - с досадой подумал он, нажимая
ручку.
Забыв внезапно, где в номере у него зажигался свет, он долго шарил по
стене в поисках выключателя; наконец, нащупал выключатель и повернул
стерженек.
В то же мгновение, широко открыв глаза, он сделал несколько шагов и
бросился назад к двери, отрывисто закричав что-то и закрывая дрожащее
лицо руками.
Посредине комнаты, почти в упор направляя на него дуло нагана, стоял
Кривенко.
У него было неподвижное и тусклое лицо; и так же, как тогда в вагоне,
во сне - над полосатой тельняшкой, между вагонных стен - наган, внезапно
повисший в воздухе, поблескивал сиреневым отливом стали.
VII
На этот раз не было ни сумеречных гатчинских огней, ни позвякивания
шпор и оружия, ни тревожного разговора за стеной, ни песни татарина у
дверей.
Вокруг было пусто и глухо: вокруг не было ничего, кроме голых прост-
реленных стен казармы.
Восемь дней тому назад под этими стенами грохотали орудия, и на узкой
улице ворочались броневики; теперь не было слышно даже шагов прохожих,
которые гулко (он это знал) отдаются в глухих переулках, и развлекают
тех, кому ничего больше не остается делать, как развлекаться этими шага-
ми.
Впрочем, человек, который был заперт в пустой казарме и на утро ждал
суда над собой, которого должны были судить те, кому он охотно подарил
бы свою жизнь и свое оружие, мог легко обойтись без этого печального
развлечения. У него было пять, шесть или семь часов, которые никому не
нужны: он может делать все, что угодно - ходить по казарме, смотреть в
окно, разглядывать свои руки.
Он может разорвать свою рубаху на полосы и отыскать на стене гвоздь,
который вбит достаточно высоко и сидит в стене достаточно крепко; он мо-
жет думать - в конце концов это все, что ему нужно сейчас.
Он может думать об этой ночи в Зимнем, когда он наткнулся на узкую
дверь, за которой бледный прапорщик, сползая по стене, еще тянулся за
своим оброненным револьвером, и о другой ночи там, в Сельгилеве, когда
неподалеку звенел и бился лагерь, и он смотрел на ночное милое лицо и
прижимал к своему лицу маленькие белые руки.
И эта ночь, за которую он с радостью отдал бы всю остальную жизнь,
никогда не повторится больше.
Так, именно так он должен умереть! Не в Мокотовской тюрьме, не на
кронверке Варшавской цитадели по приговору военно-полевого суда, не от
руки гвардейского офицера, политическими убеждениями подпиравшего личные
счеты, а здесь среди этих простреленных стен казармы, по вине человека,
который был ему другом и не мог поступить иначе.
Ему суждено было найти это письмо и встретить Шахова с револьвером в
руках:
- Подними руки.
- Кривенко, ты?.. Ты прочел... Ты знаешь?
- Подними руки.
Он служил в армии, этот человек, он знает, где в солдатской шинели
могут лежать бумаги: он отворачивает обшлаг рукава, и белый лист, на ко-
тором написано только десять строк и который равен смертному приговору,
плавно опускается на пол.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44
быть, когда наклонился... Там же адрес есть, имя и на обороте... Да нет
же, не может быть, чтобы у него, - я просто не взял с собою. У себя в
номере оставил.
- У себя? - подумал он снова, усиливаясь стиснуть зубы, - да ведь мог
же войти кто-нибудь, я, кажется, дверь оставил открытой.
Но и это тотчас же отошло куда-то и позабылось; он вдруг успокоился и
неторопливо пошел вдоль набережной, ведя рукой по мокрой решетке и с
детским любопытством стараясь, чтобы ни один железный стержень не мино-
вал его руки.
Недалеко от Невского он встретил двух матросов, тащивших под руки
пьяную проститутку; она что-то говорила, бессвязно хохоча и отталкивая
их.
- Матросики, нет, нет! - выкрикивала она, - нет, нельзя! Нет, на это
я не согласна! Нет, вы лучше Маньку, вы лучше Маньку возьмите!
Когда Шахов поравнялся с ними, ее вырвало, и матросы, отскочив в сто-
рону, оставили ее одну; она пошатнулась, вздергиваясь, бессильно мотая
головой, и упала на тротуар.
- Блюет, сволочь! - сказал один матрос другому и стал вытирать рука-
вом бушлат.
- А ну ее к.., - сказал другой.
Шахов прошел до угла Невского и, неожиданно для самого себя, повер-
нулся и быстро побежал назад.
Матросов уже не было, проститутка лежала на мокром тротуаре, корчась,
подгибая под себя ноги, тыкаясь лицом в рвоту.
Шахов посадил ее.
- Сволочи... кобели! - пробормотала она и запрокинула голову.
И это бледное, дрожащее лицо, запрокинутое навзничь, к свету, вдруг
показалось Шахову другим лицом - "тогда, ночью, у Инженерного замка, под
фонарем офицера".
С чувством, близким к отчаянию, он помог женщине встать и отряхнуть
затрепанную жакетку, измаранную грязью и рвотой.
- Где вы живете?
- А что?.. Ты ко мне?.. Милый.
- Да, к тебе, - сурово сказал Шахов, - мы на извозчике поедем. Скажи
адрес.
...............
Болтающаяся голова упала ему на плечо; он бережно поддерживал женщи-
ну.
Тяжелая спина стояла перед ним, и где-то между спиной и поднятым вер-
хом пролетки качалось небо.
И забытая темнота и теснота пролетки напомнили Шахову какое-то другое
время, стихи какие-то, студенчество, другую, еще до Галины, женщину, с
которой он ехал вот точно также, слушая цоканье извозчика, придерживая
ее за талию напряженной рукой.
И тотчас же он понял, что думает не о том, что все это только тушует
иную мысль, ту самую, которая заставляет его проводить рукой по глазам,
трогать виски, в которых тесно и быстро, как муха о стекло, бьется
пульс.
- "Я свободен, наконец! Все кончено! Эта проклятая бумага, наконец, у
меня"...
- Милый, - пробормотала женщина.
Он вдруг брезгливо отодвинулся от нее.
- "Никто не знает. Никто не видел нас вместе. Да и кто теперь будет
искать? Нет, кончено, кончено"...
- Здесь, что ли?
Женщина открыла глаза и, стуча зубами, молча стала вылезать из про-
летки. Шахов поднялся вместе с нею по скользкой, вонючей лестнице и че-
рез несколько минут вернулся обратно.
Всю дорогу, до самой Лиговки, он говорил с извозчиком, расспрашивая
его о семье (извозчик жаловался ему, что ничего достать нельзя, что сено
вздорожало, что старший сын на войне пропал без вести) и испытывал давно
забытое чувство свободы и право распоряжаться собою, похожее на чувство
легкости, свежести и пустоты, которое охватывает человека, только-что
оправившегося от смертельной болезни.
В номерах он остановил коридорного мальчишку, которого встречал раз
или два, и отдал ему какие-то деньги; перелетая через несколько ступенек
сразу, он поднялся по лестнице и, пройдя освещенную часть коридора, от-
ворил двери своей комнаты.
- В самом деле, ведь так и не запер, - с досадой подумал он, нажимая
ручку.
Забыв внезапно, где в номере у него зажигался свет, он долго шарил по
стене в поисках выключателя; наконец, нащупал выключатель и повернул
стерженек.
В то же мгновение, широко открыв глаза, он сделал несколько шагов и
бросился назад к двери, отрывисто закричав что-то и закрывая дрожащее
лицо руками.
Посредине комнаты, почти в упор направляя на него дуло нагана, стоял
Кривенко.
У него было неподвижное и тусклое лицо; и так же, как тогда в вагоне,
во сне - над полосатой тельняшкой, между вагонных стен - наган, внезапно
повисший в воздухе, поблескивал сиреневым отливом стали.
VII
На этот раз не было ни сумеречных гатчинских огней, ни позвякивания
шпор и оружия, ни тревожного разговора за стеной, ни песни татарина у
дверей.
Вокруг было пусто и глухо: вокруг не было ничего, кроме голых прост-
реленных стен казармы.
Восемь дней тому назад под этими стенами грохотали орудия, и на узкой
улице ворочались броневики; теперь не было слышно даже шагов прохожих,
которые гулко (он это знал) отдаются в глухих переулках, и развлекают
тех, кому ничего больше не остается делать, как развлекаться этими шага-
ми.
Впрочем, человек, который был заперт в пустой казарме и на утро ждал
суда над собой, которого должны были судить те, кому он охотно подарил
бы свою жизнь и свое оружие, мог легко обойтись без этого печального
развлечения. У него было пять, шесть или семь часов, которые никому не
нужны: он может делать все, что угодно - ходить по казарме, смотреть в
окно, разглядывать свои руки.
Он может разорвать свою рубаху на полосы и отыскать на стене гвоздь,
который вбит достаточно высоко и сидит в стене достаточно крепко; он мо-
жет думать - в конце концов это все, что ему нужно сейчас.
Он может думать об этой ночи в Зимнем, когда он наткнулся на узкую
дверь, за которой бледный прапорщик, сползая по стене, еще тянулся за
своим оброненным револьвером, и о другой ночи там, в Сельгилеве, когда
неподалеку звенел и бился лагерь, и он смотрел на ночное милое лицо и
прижимал к своему лицу маленькие белые руки.
И эта ночь, за которую он с радостью отдал бы всю остальную жизнь,
никогда не повторится больше.
Так, именно так он должен умереть! Не в Мокотовской тюрьме, не на
кронверке Варшавской цитадели по приговору военно-полевого суда, не от
руки гвардейского офицера, политическими убеждениями подпиравшего личные
счеты, а здесь среди этих простреленных стен казармы, по вине человека,
который был ему другом и не мог поступить иначе.
Ему суждено было найти это письмо и встретить Шахова с револьвером в
руках:
- Подними руки.
- Кривенко, ты?.. Ты прочел... Ты знаешь?
- Подними руки.
Он служил в армии, этот человек, он знает, где в солдатской шинели
могут лежать бумаги: он отворачивает обшлаг рукава, и белый лист, на ко-
тором написано только десять строк и который равен смертному приговору,
плавно опускается на пол.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44