Моя задача была проста: - я должен был делать то,
что делали в это время десятки и сотни людей в тылу и на фронте, а вот
эту простую задачу приходилось решать под угрозой немедленного расстре-
ла; любой офицер, не задумавшись ни на минуту, счел бы своим долгом
застрелить меня на месте, если бы узнал, что я подстрекаю солдат к непо-
виновению, распространяю листовки против войны. И он имел право это сде-
лать, это право было известно всем, им пользовались неоднократно.
Так вот, после полугода напряженной работы я был арестован.
Мне трудно теперь говорить вам, Галя, что я почувствовал, когда меня
арестовали. Все обрывалось сразу, - а мне тогда не было еще двадцати
двух лет... Самое лучшее, что я мог желать тогда, - это быть расстрелян-
ным немедля, - но меня не расстреляли...
Я был привезен в Варшаву и, как изменник и подстрекатель к бунту в
пределах действующей армии, был передан в распоряжение военно-полевого
суда.
Вы знаете, Галя, что такое военно-полевой суд?
В течение пяти дней меня двенадцать раз вызывали к допросу, все по
ночам и это самое страшное, ночью, когда вас будят внезапно и в канда-
лах, в арестантском халате тащат под конвоем с факелами через весь го-
род, и вы не знаете, куда тащат; быть-может на допрос, а быть-может ту-
да, откуда еще никому не удалось возвратиться.
И этот следователь, который, кажется, мертвеца заставил бы сознаться,
и полная уверенность в том, что все кончено, и тюремное одиночество, ко-
торого я до сих пор никогда не испытывал, - словом, через неделю я был
конченным человеком. Первые дни я держался спокойно, ни одного лишнего
слова не говорил на допросах, - потом начал отрицать все, и это было на-
чалом...
Он остановился и как бы с усилием отвел в сторону то, о чем собрался
было говорить.
Галина слушала его как-будто с полным спокойствием, не прерывая и не
задавая никаких вопросов; лицо ее, на которое Шахов взглядывал иногда,
было сосредоточенно и бледно.
- В тот день, когда я начал отрицать все, я узнал, что положение мое
не безвыходно, мне сказали, что есть возможность поплатиться за
"подстрекательство солдат к мятежу на территории действующей армии" бо-
лее дешевой ценой, чем то, что меня ожидало.
В ту же ночь я пытался повеситься на решетке, - меня сняли и такого,
каков я был, полумертвого, измученного до того, что я не мог стоять на
ногах, до того, что каждые десять минут я терял сознание, потащили к
допросу.
Я и теперь не могу вспомнить, как вырвалась у меня эта фамилия, - я
назвал только одного...
Шахов внезапно остановился - он побелел так, что Галина с невольным
беспокойством оглянулась вокруг себя, - и вдруг с исказившимся лицом,
дрожащими пальцами принялся отстегивать кобуру револьвера: за окном, под
отогнутой занавеской, в темном отсвете стекла маячило тошнотное лицо с
расплющенным носом и губами.
Галина спросила что-то напряженным голосом, - Шахов не слышал: сухими
руками он тащил из кобуры револьвер и за это долго мгновение успел заме-
тить, что Главецкий (он не сомневался в том, что это Главецкий) прис-
тально, не отводя глаз, смотрит куда-то мимо него и потому не замечает
его движений. Он невольно проследил направление его взгляда: Главецкий
внимательно и с ужасным, казалось бы, интересом смотрел на Галину; он
как-будто даже подмигивал ей и всячески старался привлечь ее внимание.
В то мгновение, когда Шахов начал поднимать револьвер, все исчезло;
ничего больше не было за окном - кроме пустой улицы и слепого, сумереч-
ного света.
Теперь только он расслышал, что говорила ему Галина:
- Константин Сергеевич, что с вами? Оставьте револьвер! Да что же с
вами?
Шахов сунул револьвер в кобуру.
- Ничего, пустое! Мне показалось, что сюда в окно кто-то лезет.
Он перевел дыхание и принялся вздрагивающей рукой водить по глазам и
по лбу.
- Нет, ничего. Только знаете ли, Галя...
Она протянула к нему обе руки, - он крепко пожал их и закончил:
- Остальное я когда-нибудь потом доскажу вам!
IV
Шел уже пятый час, и пустой город заволакивало дождем, снегом, и в
беловатой мути, которая чорт знает откуда берется на петроградских ули-
цах, начинали уже светиться слепые, как слюда, окна, когда Шахов вернул-
ся к себе в номер, чтобы сменить белье, заношенное за две недели.
В номере было грязно и холодно - большие, черные, похожие на жандар-
мов, тараканы важно ходили туда и назад и деловито шевелили усами; Шахов
разогнал их, - они эмигрировали, но расходились не спеша с глубоким соз-
нанием своего достоинства.
Шахов торопился: трехчасовой отпуск подходил к концу, и часы просто,
и часы революции говорили о том, что у него нет ни одной свободной мину-
ты.
Он быстро разделся до гола, фыркая и отплевываясь окатился холодной
водой и торопливо растерся, накрутив на руку мохнатое полотенце.
Последний таракан, явно презирая опасность, медленно шел через комна-
ту; небольшой белый пакет, на который Шахов в первую минуту не обратил
внимания, преградил таракану дорогу; он сердито толкнул его усами, обо-
шел и, прихрамывая, пошел дальше.
Шахов с внезапной задумчивостью проводил его взглядом, натянул брюки
и поспешно поднял пакет.
Это было большое казенное письмо с круглой сургучной печатью. На кон-
верте было выведено аккуратнейшим, почти каллиграфическим почерком его
имя.
Он сломал печать; из большого конверта выпал маленький листок, вдоль
и поперек исписанный тем же аккуратнейшим почерком.
"Милостивый государь,
Константин Сергеевич!
Извиняюсь и прошу не сердиться за сие старо-режимное обращение. Рыв-
шись в памяти, ничего лучшего не нашел.
Не находя вас неоднократно дома, осмеливаюсь обратиться к вам с ни-
жеследующей просьбой. Не истолкуйте превратно! Отнюдь!
Если вы помните наш последний разговорчик, кончившийся, как известно,
жесточайшей обидой, то не сомневаюсь в том, что вы укротили теперь ваши
расстроенные нервы.
Но если вы еще не укротили их, то спешите укротить, ибо ничего не мо-
жет быть страшнее потери любимой женщины, которая, как это досконально
выяснено мною, еще ничего не знает о вашем преступном прошлом.
Итак, вот каково положение дел: раньше я, как наивный простак, требо-
вал у вас незначительную сумму денег. Теперь отнюдь нет. Теперь я требую
от вас отнюдь не деньги, но совершенные пустяки, каковые не доставят нам
решительно никаких затруднений. Доведя до конца мою мысль, укажу, что
этот намек касается вашей современной деятельности, из которой только
наивный простак ничего не выудит.
Таким образом, вы можете не только расквитаться со старыми грехами,
каковые, даю честное слово военнослужащего, будут тут же на месте унич-
тожены, но даже, в свою очередь, получить кое-какие выгоды.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44
что делали в это время десятки и сотни людей в тылу и на фронте, а вот
эту простую задачу приходилось решать под угрозой немедленного расстре-
ла; любой офицер, не задумавшись ни на минуту, счел бы своим долгом
застрелить меня на месте, если бы узнал, что я подстрекаю солдат к непо-
виновению, распространяю листовки против войны. И он имел право это сде-
лать, это право было известно всем, им пользовались неоднократно.
Так вот, после полугода напряженной работы я был арестован.
Мне трудно теперь говорить вам, Галя, что я почувствовал, когда меня
арестовали. Все обрывалось сразу, - а мне тогда не было еще двадцати
двух лет... Самое лучшее, что я мог желать тогда, - это быть расстрелян-
ным немедля, - но меня не расстреляли...
Я был привезен в Варшаву и, как изменник и подстрекатель к бунту в
пределах действующей армии, был передан в распоряжение военно-полевого
суда.
Вы знаете, Галя, что такое военно-полевой суд?
В течение пяти дней меня двенадцать раз вызывали к допросу, все по
ночам и это самое страшное, ночью, когда вас будят внезапно и в канда-
лах, в арестантском халате тащат под конвоем с факелами через весь го-
род, и вы не знаете, куда тащат; быть-может на допрос, а быть-может ту-
да, откуда еще никому не удалось возвратиться.
И этот следователь, который, кажется, мертвеца заставил бы сознаться,
и полная уверенность в том, что все кончено, и тюремное одиночество, ко-
торого я до сих пор никогда не испытывал, - словом, через неделю я был
конченным человеком. Первые дни я держался спокойно, ни одного лишнего
слова не говорил на допросах, - потом начал отрицать все, и это было на-
чалом...
Он остановился и как бы с усилием отвел в сторону то, о чем собрался
было говорить.
Галина слушала его как-будто с полным спокойствием, не прерывая и не
задавая никаких вопросов; лицо ее, на которое Шахов взглядывал иногда,
было сосредоточенно и бледно.
- В тот день, когда я начал отрицать все, я узнал, что положение мое
не безвыходно, мне сказали, что есть возможность поплатиться за
"подстрекательство солдат к мятежу на территории действующей армии" бо-
лее дешевой ценой, чем то, что меня ожидало.
В ту же ночь я пытался повеситься на решетке, - меня сняли и такого,
каков я был, полумертвого, измученного до того, что я не мог стоять на
ногах, до того, что каждые десять минут я терял сознание, потащили к
допросу.
Я и теперь не могу вспомнить, как вырвалась у меня эта фамилия, - я
назвал только одного...
Шахов внезапно остановился - он побелел так, что Галина с невольным
беспокойством оглянулась вокруг себя, - и вдруг с исказившимся лицом,
дрожащими пальцами принялся отстегивать кобуру револьвера: за окном, под
отогнутой занавеской, в темном отсвете стекла маячило тошнотное лицо с
расплющенным носом и губами.
Галина спросила что-то напряженным голосом, - Шахов не слышал: сухими
руками он тащил из кобуры револьвер и за это долго мгновение успел заме-
тить, что Главецкий (он не сомневался в том, что это Главецкий) прис-
тально, не отводя глаз, смотрит куда-то мимо него и потому не замечает
его движений. Он невольно проследил направление его взгляда: Главецкий
внимательно и с ужасным, казалось бы, интересом смотрел на Галину; он
как-будто даже подмигивал ей и всячески старался привлечь ее внимание.
В то мгновение, когда Шахов начал поднимать револьвер, все исчезло;
ничего больше не было за окном - кроме пустой улицы и слепого, сумереч-
ного света.
Теперь только он расслышал, что говорила ему Галина:
- Константин Сергеевич, что с вами? Оставьте револьвер! Да что же с
вами?
Шахов сунул револьвер в кобуру.
- Ничего, пустое! Мне показалось, что сюда в окно кто-то лезет.
Он перевел дыхание и принялся вздрагивающей рукой водить по глазам и
по лбу.
- Нет, ничего. Только знаете ли, Галя...
Она протянула к нему обе руки, - он крепко пожал их и закончил:
- Остальное я когда-нибудь потом доскажу вам!
IV
Шел уже пятый час, и пустой город заволакивало дождем, снегом, и в
беловатой мути, которая чорт знает откуда берется на петроградских ули-
цах, начинали уже светиться слепые, как слюда, окна, когда Шахов вернул-
ся к себе в номер, чтобы сменить белье, заношенное за две недели.
В номере было грязно и холодно - большие, черные, похожие на жандар-
мов, тараканы важно ходили туда и назад и деловито шевелили усами; Шахов
разогнал их, - они эмигрировали, но расходились не спеша с глубоким соз-
нанием своего достоинства.
Шахов торопился: трехчасовой отпуск подходил к концу, и часы просто,
и часы революции говорили о том, что у него нет ни одной свободной мину-
ты.
Он быстро разделся до гола, фыркая и отплевываясь окатился холодной
водой и торопливо растерся, накрутив на руку мохнатое полотенце.
Последний таракан, явно презирая опасность, медленно шел через комна-
ту; небольшой белый пакет, на который Шахов в первую минуту не обратил
внимания, преградил таракану дорогу; он сердито толкнул его усами, обо-
шел и, прихрамывая, пошел дальше.
Шахов с внезапной задумчивостью проводил его взглядом, натянул брюки
и поспешно поднял пакет.
Это было большое казенное письмо с круглой сургучной печатью. На кон-
верте было выведено аккуратнейшим, почти каллиграфическим почерком его
имя.
Он сломал печать; из большого конверта выпал маленький листок, вдоль
и поперек исписанный тем же аккуратнейшим почерком.
"Милостивый государь,
Константин Сергеевич!
Извиняюсь и прошу не сердиться за сие старо-режимное обращение. Рыв-
шись в памяти, ничего лучшего не нашел.
Не находя вас неоднократно дома, осмеливаюсь обратиться к вам с ни-
жеследующей просьбой. Не истолкуйте превратно! Отнюдь!
Если вы помните наш последний разговорчик, кончившийся, как известно,
жесточайшей обидой, то не сомневаюсь в том, что вы укротили теперь ваши
расстроенные нервы.
Но если вы еще не укротили их, то спешите укротить, ибо ничего не мо-
жет быть страшнее потери любимой женщины, которая, как это досконально
выяснено мною, еще ничего не знает о вашем преступном прошлом.
Итак, вот каково положение дел: раньше я, как наивный простак, требо-
вал у вас незначительную сумму денег. Теперь отнюдь нет. Теперь я требую
от вас отнюдь не деньги, но совершенные пустяки, каковые не доставят нам
решительно никаких затруднений. Доведя до конца мою мысль, укажу, что
этот намек касается вашей современной деятельности, из которой только
наивный простак ничего не выудит.
Таким образом, вы можете не только расквитаться со старыми грехами,
каковые, даю честное слово военнослужащего, будут тут же на месте унич-
тожены, но даже, в свою очередь, получить кое-какие выгоды.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44