Случается, конечно, что деревенский чтец и сам сочинит стишок-другой, но этому обстоятельству его аудитория не придает особого значения, так что он обычно свое творчество не афиширует. Некоторые стихи в репертуаре деревенских чтецов хрестоматийны, их исполняют все, и принадлежат они перу таких известных поэтов, как Юджин Филд или Генри Уодсворт Лонгфелло, к которым, как пишет профессор Фелпс, «литературная публика относится с презрением — и, быть может, напрасно, приходит нам в голову, когда мы слушаем деревенских чтецов».
Рут Томас, во всяком случае по мнению Эстелл, умела декламировать стихи, как мало кто в наше упадочное время. Правда, она любила строить гримасы — выпучит глаза, сложит губы бантиком — и читать на разные голоса от разных персонажей, и в этом сказывалось дурное влияние театральщины, бродвейских постановок. Но все равно, читала она превосходно и сегодня имела почти такой же успех, как и в прежние времена.
«Самое полноценное воздействие оказывает такое искусство, — пишет профессор Фелпс, — которое принимается, как оно есть, а до качества его никому дела нет, — искусство умеренно хорошее, без надрывной претензии на величие, которая только плодит несостоявшиеся шедевры и подрывает достоинство просто хороших произведений, наполняя мир обломками и гулом вавилонского многоязычия». Эти слова Эстелл часто цитировала ученикам и один раз привела даже на школьном педагогическом совете, забыла уже, по какому поводу. Она и теперь, через столько лет, стоило ей услышать чтение Рут, неизменно вспоминала Вильяма Лайонса Фелпса. Вспоминала с готовностью, даже, может быть, нарочно вызывала в памяти его образ. Так было слушать приятнее.
— Прочтите еще, — попросила Вирджиния. — Про кошку и собаку прочтите.
— Ага, хороший стишок, — сказал внук Томасов Девитт и покраснел как маков цвет.
— «Кошка и Собака»! — объявила Рут Томас.
Лейн Уокер подтолкнул локтем своего друга-мексиканца:
— Вы послушайте, послушайте.
— Прислушайтесь внимательно, — одновременно с ним порекомендовал доктор Фелпс. — Превосходная вещь.
Рут выпрямилась — но тут же вышла из роли, чтобы сообщить:
— Я это один раз читала в Маккулоховском центре. Джон Маккулох слышал где-то, не помню где, как я читала, и пригласил меня устроить вроде вечер поэзии. — Она злорадно засмеялась. — Он мне потом сказал: «Такие стихи я на слух не воспринимаю».
Все развеселились. Внучка доктора Фелпса улыбнулась внучатому племяннику Эстелл, который стоял с нею рядом, и оба покраснели. («Ага», — сказала себе Эстелл.)
А Рут опять выпрямилась, набрала полную грудь воздуха:
КОШКА И СОБАКА
Кошка, она животное такое:
У огня помурлычет и на улицу сбежит.
Нрав у нее то домашний, то звериный,
Она за крайности, против середины.
Так и человек всю жизнь лишен покоя,
Он Истин боится, но Дьявол в нем сидит.
Собака — нам друг отнюдь не по случайности,
Она за середину, против крайностей.
Рут кончила. Все молчали. Потом Эд Томас, краснолицый и тучный, наполовину в шутку подтвердил:
— Точно. Мне тоже требуется глазами почитать.
— Миссис Томас, — еле слышно попросила юная Марджи Фелпс, — прочитайте про медведя.
— Про медведя, про медведя! — весело подхватили все.
Без всякой причины по лицу Рут Томас заструились слезы, но она объявила: «Медведь!» — и вскинула голову еще величественнее, чем раньше.
Эстелл прошептала, тревожно разглядывая лицо подруги:
— Слушай, слушай, Льюис. Это прелесть.
МЕДВЕДЬ
Если спросят: «Хотите медведя?» — в ответ
Поклонись и скажи: «Нет».
Вдруг оказалось, что уже очень поздно. Это уже и раньше заметили, оттого и столпились в кухне одетые, но теперь вдруг все сразу осознали, что подошел последний срок. Вирджиния Хикс почувствовала, что очень волнуется: отца до сих пор нет! Но она ничего не могла сделать — только разве закурить еще одну сигарету, втянуть дым через запекшееся горло в запекшиеся легкие и бросить взгляд на Льюиса, но и он ничем не мог ей помочь, хотя, она знала, тревожился тоже. Если с отцом произошел несчастный случай, им позвонят из полиции или из больницы — если, понятно, его найдут. Она представила себе такие несчастные случаи, когда все происходит бесшумно, никто и не услышит: пикап, оскальзываясь, беззвучно скатывается с дороги в овраг или, тихо перекувырнувшись через ограждение серпантина, проваливается с горы вниз.
— Ну-с, — сердечно говорит доктор Фелпс, — спасибо вам, я лично провел чудесный вечер. И моя Марджи, если не ошибаюсь, тоже. — Он подмигнул, и девочка залилась краской. — Пошли, пора, птичка, — позвал он ее, такой смешной, краснолицый, на шее намотан кругами длинный зеленый шарф, и конец болтается за спиной — похоже на смешного человечка с поздравительной рождественской открытки.
Марджи что-то шепнула Теренсу — может быть, просто «до свидания» — и пошла за дедом.
— Двинемся и мы, ребята, — обратился Эд Томас к внукам. Внуки были готовы. Тогда он обнял за плечи Рут и повел к двери.
— Льюис, мой мальчик, — бросил он через плечо словно бы невзначай, — не забудь, ладно?
— Да, сэр, — ответил Льюис; он помогал Эстелл подняться со стула.
— Не навещайте нас, навестим мы вас! — со смехом пропел Эд Томас.
Доктор Фелпс распахнул дверь, и сразу же, оттолкнув его, со двора в кухню бешеным конем ворвался ветер.
— Господи Иисусе! — вскрикнул доктор.
Ветер ли тут повлиял или что-то более темное, но все вдруг примолкли, застыли, словно возглас старого доктора был и в самом деле молитвой.
— Зима на носу, — только и сказал Льюис Хикс. Остальные молчали.
— А ну убирайся, проказник! — в шутку приказала Рут Томас ветру. — Успеешь нарезвиться в праздники.
Но никто не засмеялся. Она стояла на пороге, высоко закинув голову, величавая, похожая на друида.
В наступившем молчании откуда-то из-под горы, не далее чем в полумиле от них, раздался словно бы взрыв бомбы.
— Что это? — шепотом спросила Эстелл.
Вирджиния, каменея лицом, опустила ладонь на плечо Дикки.
— Кто-то, похоже, не управился с поворотом, — сказал Льюис в темноту ночи.
Оба священника уже бежали через двор к своей машине.
Салли Эббот у себя в комнате не услышала взрыва — или, если и услышала, не обратила внимания. Она только заметила, что в доме стало тихо, всего несколько голосов доносилось еще из кухни. Разобрать, кто это и что они говорят, она не могла. Постояла, вслушиваясь, у двери, потом, когда стали отъезжать машины, подошла поглядеть в окно.
— Удирают со всех ног, — вслух сказала она.
Вернулась к двери, прислушалась: теперь говорили еще тише, совсем не слышно. Салли уселась на краю кровати. На душе у нее было тревожно, руки-ноги дрожали — из-за ветра, наверное, как он воет! Посмотрела на часы: первый час!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130
Рут Томас, во всяком случае по мнению Эстелл, умела декламировать стихи, как мало кто в наше упадочное время. Правда, она любила строить гримасы — выпучит глаза, сложит губы бантиком — и читать на разные голоса от разных персонажей, и в этом сказывалось дурное влияние театральщины, бродвейских постановок. Но все равно, читала она превосходно и сегодня имела почти такой же успех, как и в прежние времена.
«Самое полноценное воздействие оказывает такое искусство, — пишет профессор Фелпс, — которое принимается, как оно есть, а до качества его никому дела нет, — искусство умеренно хорошее, без надрывной претензии на величие, которая только плодит несостоявшиеся шедевры и подрывает достоинство просто хороших произведений, наполняя мир обломками и гулом вавилонского многоязычия». Эти слова Эстелл часто цитировала ученикам и один раз привела даже на школьном педагогическом совете, забыла уже, по какому поводу. Она и теперь, через столько лет, стоило ей услышать чтение Рут, неизменно вспоминала Вильяма Лайонса Фелпса. Вспоминала с готовностью, даже, может быть, нарочно вызывала в памяти его образ. Так было слушать приятнее.
— Прочтите еще, — попросила Вирджиния. — Про кошку и собаку прочтите.
— Ага, хороший стишок, — сказал внук Томасов Девитт и покраснел как маков цвет.
— «Кошка и Собака»! — объявила Рут Томас.
Лейн Уокер подтолкнул локтем своего друга-мексиканца:
— Вы послушайте, послушайте.
— Прислушайтесь внимательно, — одновременно с ним порекомендовал доктор Фелпс. — Превосходная вещь.
Рут выпрямилась — но тут же вышла из роли, чтобы сообщить:
— Я это один раз читала в Маккулоховском центре. Джон Маккулох слышал где-то, не помню где, как я читала, и пригласил меня устроить вроде вечер поэзии. — Она злорадно засмеялась. — Он мне потом сказал: «Такие стихи я на слух не воспринимаю».
Все развеселились. Внучка доктора Фелпса улыбнулась внучатому племяннику Эстелл, который стоял с нею рядом, и оба покраснели. («Ага», — сказала себе Эстелл.)
А Рут опять выпрямилась, набрала полную грудь воздуха:
КОШКА И СОБАКА
Кошка, она животное такое:
У огня помурлычет и на улицу сбежит.
Нрав у нее то домашний, то звериный,
Она за крайности, против середины.
Так и человек всю жизнь лишен покоя,
Он Истин боится, но Дьявол в нем сидит.
Собака — нам друг отнюдь не по случайности,
Она за середину, против крайностей.
Рут кончила. Все молчали. Потом Эд Томас, краснолицый и тучный, наполовину в шутку подтвердил:
— Точно. Мне тоже требуется глазами почитать.
— Миссис Томас, — еле слышно попросила юная Марджи Фелпс, — прочитайте про медведя.
— Про медведя, про медведя! — весело подхватили все.
Без всякой причины по лицу Рут Томас заструились слезы, но она объявила: «Медведь!» — и вскинула голову еще величественнее, чем раньше.
Эстелл прошептала, тревожно разглядывая лицо подруги:
— Слушай, слушай, Льюис. Это прелесть.
МЕДВЕДЬ
Если спросят: «Хотите медведя?» — в ответ
Поклонись и скажи: «Нет».
Вдруг оказалось, что уже очень поздно. Это уже и раньше заметили, оттого и столпились в кухне одетые, но теперь вдруг все сразу осознали, что подошел последний срок. Вирджиния Хикс почувствовала, что очень волнуется: отца до сих пор нет! Но она ничего не могла сделать — только разве закурить еще одну сигарету, втянуть дым через запекшееся горло в запекшиеся легкие и бросить взгляд на Льюиса, но и он ничем не мог ей помочь, хотя, она знала, тревожился тоже. Если с отцом произошел несчастный случай, им позвонят из полиции или из больницы — если, понятно, его найдут. Она представила себе такие несчастные случаи, когда все происходит бесшумно, никто и не услышит: пикап, оскальзываясь, беззвучно скатывается с дороги в овраг или, тихо перекувырнувшись через ограждение серпантина, проваливается с горы вниз.
— Ну-с, — сердечно говорит доктор Фелпс, — спасибо вам, я лично провел чудесный вечер. И моя Марджи, если не ошибаюсь, тоже. — Он подмигнул, и девочка залилась краской. — Пошли, пора, птичка, — позвал он ее, такой смешной, краснолицый, на шее намотан кругами длинный зеленый шарф, и конец болтается за спиной — похоже на смешного человечка с поздравительной рождественской открытки.
Марджи что-то шепнула Теренсу — может быть, просто «до свидания» — и пошла за дедом.
— Двинемся и мы, ребята, — обратился Эд Томас к внукам. Внуки были готовы. Тогда он обнял за плечи Рут и повел к двери.
— Льюис, мой мальчик, — бросил он через плечо словно бы невзначай, — не забудь, ладно?
— Да, сэр, — ответил Льюис; он помогал Эстелл подняться со стула.
— Не навещайте нас, навестим мы вас! — со смехом пропел Эд Томас.
Доктор Фелпс распахнул дверь, и сразу же, оттолкнув его, со двора в кухню бешеным конем ворвался ветер.
— Господи Иисусе! — вскрикнул доктор.
Ветер ли тут повлиял или что-то более темное, но все вдруг примолкли, застыли, словно возглас старого доктора был и в самом деле молитвой.
— Зима на носу, — только и сказал Льюис Хикс. Остальные молчали.
— А ну убирайся, проказник! — в шутку приказала Рут Томас ветру. — Успеешь нарезвиться в праздники.
Но никто не засмеялся. Она стояла на пороге, высоко закинув голову, величавая, похожая на друида.
В наступившем молчании откуда-то из-под горы, не далее чем в полумиле от них, раздался словно бы взрыв бомбы.
— Что это? — шепотом спросила Эстелл.
Вирджиния, каменея лицом, опустила ладонь на плечо Дикки.
— Кто-то, похоже, не управился с поворотом, — сказал Льюис в темноту ночи.
Оба священника уже бежали через двор к своей машине.
Салли Эббот у себя в комнате не услышала взрыва — или, если и услышала, не обратила внимания. Она только заметила, что в доме стало тихо, всего несколько голосов доносилось еще из кухни. Разобрать, кто это и что они говорят, она не могла. Постояла, вслушиваясь, у двери, потом, когда стали отъезжать машины, подошла поглядеть в окно.
— Удирают со всех ног, — вслух сказала она.
Вернулась к двери, прислушалась: теперь говорили еще тише, совсем не слышно. Салли уселась на краю кровати. На душе у нее было тревожно, руки-ноги дрожали — из-за ветра, наверное, как он воет! Посмотрела на часы: первый час!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130