— Тревожные известия? — спросил его друг и первый помощник Алекс Максвелл со своего поста перед дверьми террасы. Прохладный, пахнущий солью бриз шевелил тюлевые занавески и слегка умерял непереносимый жар летнего карибского полдня.
— Обычная риторика и болтовня, — ответил Дункан и отхлебнул вина, проглотив вместе с ним изрядную дозу противоречивых чувств. — Сестра умоляет меня вернуться под отчий кров и занять место среди верноподданных его величества. Она намекает, что, если я закрою глаза на увещевания, наш встревоженный и измученный родитель изотрет либо подошвы своих башмаков, либо ковры в нескончаемых размышлениях, осуществляемых в процессе ходьбы.
Алекс поморщился. — Боже мой! — произнес он с нетерпением, отвернувшись наконец от окна, выходившего на море. — Ты можешь хоть раз в жизни говорить на простом английском, черт возьми?
Дункан поднял темные брови. Язык был для него не только средством общения, но и игрушкой. Ему нравилось исследовать все нюансы и тонкости речи, произносить самые разные слова и сочетания слов, пробуя их на вкус, как бренди или вино с тонким букетом. Хотя он любил Максвелла и восхищался им, Дункан не раз вверял Алексу свою жизнь, но даже ради него не собирался отказываться от лингвистических забав.
— Скажи мне, друг мой, ты сегодня страдаешь разлитием желчи или просто испытываешь крайнее угнетение духа?
Алекс драматическим жестом в отчаянии запустил обе руки в свои темно-каштановые волосы. Как и Дункану, Алексу было тридцать лет; друзья были неразлучны с того самого времени, как научились ходить. Оба любили быстрых коней, умных женщин с греховными наклонностями и хороший ром, а их политические взгляды были, по крайней мере, по мнению правительства, в равной степени подрывными. Однако физически и эмоционально эти двое мужчин сильно отличались: Алекс был невысоким и хрупким, с веселыми глазами фавна, а в раздражении обладал ловкостью медведя, отбивающегося обеими лапами от роя ос. У Дункана же характер был спокойным и слегка отрешенным, и, как говорил его отец, он обладал достаточным ростом, чтобы быть повешенным на высоком дереве без помощи эшафота. Он гордился своим самообладанием, в то время как его враги, не говоря уже о друзьях, восхищались его упорством и хитроумием изголодавшегося волка. Свои черные как смоль волосы он завязывал узкой ленточкой, а его глаза были глубокими и, как любили говорить ему великосветские дамы и шлюхи, ошеломляюще голубыми. Черты его лица, аристократические от рождения, утратили утонченность от несправедливостей, которым он был свидетелем и от которых пострадал сам. А несправедливостей в то тревожное время творилось немало.
— Прости, — произнес Алекс устало, что сильно встревожило Дункана, наконец-то повернувшегося лицом к другу. — Я не отрицаю, что в последние дни у меня сдают нервы.
— И, я полагаю, не без причины, — тихо предположил Дункан, складывая и убирая письмо Филиппы с большей нежностью, чем он признался бы вслух, в верхний ящик стола. — Или же твое настроение, как у особ слабого пола, находится под влиянием луны?
— О Господи! — вздохнул Алекс. — Ты меня сведешь с ума!
— Все может быть, — спокойно отозвался Дункан, — Но, тем не менее, мне бы хотелось звать, что именно тебя тревожит. Мы по-прежнему друзья, не так ли? Кроме того, человек, подверженный тревоге плохой командир, склонный к совершению серьезных ошибок. — Он философски вздохнул. — Если твоими помыслами завладела какая-нибудь хорошенькая девица, то, по моему мнению, единственным разумным выходом было бы немедленно освободить тебя от твоих обязанностей, пока кто-либо из подчиненных не пострадал от последствий твоей озабоченности.
Тонкое лицо Алекса потемнело и напряглось, когда он встретил испытующий взгляд Дункана, и в его глазах читались раздражение и что-то очень напоминающее отчаяние.
— Доколе? — спросил он хриплым шепотом. — Доколе нам еще терпеть эту бесконечную войну?
Дункан поднялся, но не для того, чтобы приблизиться к Алексу. Он слишком хорошо знал, что в иные мгновения неудачное слово вместо успокоения только подтолкнет человека к гибели.
— Пока мы не победим, — ответил он решительно. Огромный просторный Дом, выстроенный еще в середине семнадцатого века, дышал, как живое существо. Белокаменный дворец — бог, ступни которого лизало в беспредельном поклонении сапфирово-синее море, был для Дункана тихой гаванью, подобно радушным объятиям женщины с нежным сердцем. Дом давал ему не только убежище, но и утешение.
Но, увы, Дункан был обручен со своим кораблем «Франческа», быстроходным судном, бесстыдно названным в честь его первой любовницы, скучающей жены британского пехотного офицера Шеффилда. Хотя она много лет назад была с позором отправлена в Англию, где до сих пор, как утверждали сплетни, пребывала в состоянии жалкого бесчестия, ее муж остался в колониях, выжидая подходящей возможности для отмщения.
Дункан стиснул зубы, припоминая все подробности той истории, хотя в течение многих лет приказывал себе все забыть. Он дернул плечом раз, другой, как будто на его спине вновь ожили старые шрамы — следы ненависти соперника. Ему было пятнадцать лет, когда Шеффилд приказал выставить его у позорного столба и высек до потери сознания.
— Иногда я думаю, — произнес Алекс, и Дункан, вздрогнув, очнулся от горьких воспоминаний, — с кем ты воюешь с Матерью — Англией или с ревнивым мужем прелестной Франчески?
В подобной способности Алекса проникать в чужие мысли не было ничего нового, так же как и в реакции Дункана.
— Я буду чрезвычайно признателен, — ответил он резко, — если ты оставишь при себе свои дурацкие и сентиментальные попытки мистического предвидения.
Алекс выкатил глаза. — Ну так вот! — произнес он в следующее мгновение, симулируя экстаз откровения. — Мы захватим майора Шеффилда, свяжем его, как рождественского гуся, чтобы он не мог заткнуть уши, и заставим его выслушать твой словарный запас в полном объеме! Через полчаса он будет умолять о пощаде.
Несмотря на охватившие его воспоминания, Дункан хлопнул друга по плечу и засмеялся.
— Например, я могу прочесть ему всю «Божественную комедию» Данте, — сказал он.
— По-итальянски, естественно, — кивнул Алекс. — Со всеми примечаниями.
Дункан убрал руку с плеча друга. Выражение его лица было не менее торжественным, чем его голос.
— Если ты хочешь перековать свой меч на орало и до конца своих дней возделывать землю, — заявил он, — я пойму тебя, и ты нисколько не упадешь в моих глазах.
— Знаю, — откликнулся Алекс. — Я устал всей душой от этой проклятой войны и мечтаю осесть где-нибудь, жениться и завести полный дом детей. Но, если я не буду сражаться, сыновья и дочери, которых я надеюсь родить, будут такими же бессловесными перед лицом Парламента, как мы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84