Казалось, сама тишина таила в себе угрозу.
Тем не менее я решил преодолеть этот первый приступ страха; я посмотрел направо, посмотрел налево, оглянулся назад.
Вокруг меня пространство огромной комнаты терялось в тревожной темноте. Мой разум ясно говорил мне: бояться нечего; но что может разум противопоставить таким страхам, какие овладели мною?
Я был весь погружен в атмосферу оцепенения и тайной дрожи.
Все-таки я превозмог себя и стал писать.
Но, когда я писал, капли пота текли по лбу, а мои взмокшие пальцы оставляли влажный след на бумаге.
Я закончил мое первое повествование – о том, что приключилось с соседкой.
Но в ту минуту, когда я приступил ко второму рассказу – о рудокопе – и когда моя дрожащая рука уже вывела первые буквы, лампа замигала и, казалось, что она вот-вот погаснет.
Тщетно пытался я оживить ее огонь, вытягивая фитиль повыше при помощи перочинного ножа, – масло иссякло, и лампа гореть уже больше не могла.
Я не знал, где найти другую лампу или свечу; впрочем, я все равно не отважился бы на поиски при слабом свете умирающего огонька.
Я непроизвольно встал и схватил лампу; я держал ее, крепко стискивая в руке; потрескивание, возвещавшее агонию огонька, все усиливалось по мере того, как слабел его свет.
Наконец, огонек вспыхнул столь же ярко, сколь и мгновенно; за секунду, которую длилось это свечение, мои глаза успели осмотреть все предметы, находившиеся в комнате, – мебель, утварь, картины; все эти предметы, показалось мне, были полны жизни и движения.
Затем лампа погасла, и я очутился в полнейшей темноте.
О, признаюсь Вам, дорогой мой Петрус, что в это мгновение вместе со светом меня словно покинула жизнь; и на миг, когда холодный пот заструился по лбу, а между плеч пробежала дрожь, я едва не потерял сознание.
И как раз в эту минуту одна из струн фортепьяно лопнула с таким печальным звуком, что сердце мое болезненно сжалось.
У меня едва не вырвался крик ужаса, но я чувствовал, что звук моего голоса только бы усилил мой страх.
К тому же я несомненно уронил бы лампу, если бы мои стиснутые пальцы на сжимали ее, словно стальные тиски.
Более десяти минут я стоял неподвижно.
Наконец, поскольку вокруг меня ничто не шевельнулось и не послышалось ни единого звука, я, будучи не в силах долго стоять таким образом, решил добраться до своей комнаты.
То было важное решение.
Та же самая лестница, что вела в комнату Дженни, вела, как Вы помните, в комнату дамы в сером.
Решившись дойти до комнаты Дженни, я должен был, так сказать, пройти мимо призрака.
Замурованная дверь и предосторожность, состоявшая в том, что каменщик замесил известковый раствор на святой воде, предосторожность, казавшаяся ему в высшей степени надежной, мне представлялась крайне недостаточной.
Тут я вспомнил, что однажды у меня уже возникала мысль разломать эту стенку и посетить проклятую комнату.
Правда, тогда подобная мысль пришла мне в голову в совсем иной обстановке – среди бела дня и при солнечном свете.
Но теперь, ночью, во тьме, с погаснувшей лампой в руке, я задрожал от одного только воспоминания об этой мысли.
Теперь для меня, как я уже говорил, было бы огромным достижением добраться до своей комнаты.
И я предпринял эту рискованную одиссею.
Прежде чем дойти до двери своего рабочего кабинета, выходившей на лестничную площадку, я успел раз или два наткнуться на что-то из мебели.
И каждый раз я останавливался, чтобы шуму, мною же вызванному, дать время затихнуть, а взбудораженным нервам дать время успокоиться.
Добравшись до двери, я не решился ее открыть.
Мне мерещилось, что с другой ее стороны стоит и ждет меня дама в сером.
Наконец, собравшись с духом, я внезапно открыл дверь.
Коридор был пуст.
По нему наискось через окно струился лунный свет.
Не оборачиваясь, я потянул за собой дверь.
Я боялся, что кто-то будет меня преследовать, если я оставлю ее открытой. Кто или что это будет?.. Знал ли я это?.. Меня преследовал собственный страх!
По мере того как я приближался к первой лестничной площадке, я ступал все медленнее и медленнее; ведь, по мере того как я приближался к комнате, где жили мы с Дженни, я в то же время приближался к комнате дамы в сером.
На первой лестничной площадке я увидел тот же самый лунный свет, что и в коридоре.
Благодаря ему я мог бы осмотреть всю лестницу вплоть до третьего этажа, но так и не осмелился это сделать.
Дверь в комнату Дженни оказалась открытой; я вспомнил, что действительно сам ее не закрыл.
Я бросился в комнату и закрыл за собою дверь и на ключ и на задвижку. Слабое укрытие для человека, который не верил даже в надежность двери, заложенной кирпичами!
В комнате я немного пришел в себя; в этой комнате, которую я представлял себе сейчас лишь по памяти, не было ничего фантастического и сумрачного, что окрашивало всю остальную часть дома.
Я поставил лампу на комод, и тут мне пришла в голову мысль воспользоваться огнивом и зажечь свечу.
Мне было известно, где лежат на камине огниво, трут и спички.
Я был почти уверен, что при зажженной свече ужас, объявший меня, исчезнет.
Но, чтобы зажечь ее, пришлось бы ударить по кремню огнивом, а я боялся, что при мимолетном свете искр передо мной предстанет какое-то жуткое видение.
Нащупав камин и ощутив холод огнива и мягкость трута, я случайно сдвинул их.
При этом я уронил кремень.
О дорогой мой Петрус, страх – странное чувство!
Этот упавший кремень задел одну из самых чувствительных струн моей души, и удар его отозвался в самой глубине моей груди.
Я понял, что стал настоящим рабом ночи и ужаса, и возжелал только одного – добраться до постели, раздеться и уснуть.
И я достиг этого не без дрожи.
В ту минуту, когда я лег в постель, пробило полночь.
Натянув на голову простыни и одеяла, я с бьющимся сердцем насчитал еще одиннадцать ударов.
VI. Днем
С рассветом галлюцинации возобновились.
Проснувшись, я тотчас вскочил с кровати, открыл ставни и впустил в комнату веселый солнечный луч.
Этот чудный золотистый свет, побудивший танцевать целую толпу радостных пылинок, прогнал все мои ночные видения.
– О ласковый солнечный свет! Теплое дыхание Господа! Живое пламя, дарованное его божественным взглядом! Еще никогда ты не был более желанным гостем для смертного, как для меня в это утро, сменившее жуткую ночь!
Так скажите же мне, дорогой мой Петрус, великий мой философ, почему же наша душа, эта бессмертная дочь Господа Бога, во тьме воспринимает свои ощущения совсем иначе, нежели при свете дня?
Мне показалось, что все мои ночные волнения были мрачным сновидением, каким-то мерзким кошмаром; я мог бы усомниться, что все мною пережитое я испытал в состоянии бодрствования, если бы не увидел на полу кремень, который я смахнул с камина, а на комоде – погаснувшую лампу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165