Так вы мне обещаете, не правда ли?
– Что?
– Что вы мне напишете.
– Эх, Боже мой, да, напишу, – ответил я ему, – хотя не вижу проку в том, чтобы писать человеку, оставляющему меня наедине с моей бедой, чтобы обслужить покупателя, который, быть может, оставит в магазине не больше полушиллинга.
Я был глубоко уязвлен: мой хозяин, неспособный меня утешить, казался мне к тому же безразличным к моему горю.
Конечно же, то была несправедливость, и эта несправедливость обидела его.
Он подошел ко мне и, если не ошибаюсь, в глазах его стояли слезы.
– Господин Бемрод, – сказал он мне, – на полшиллинге за товар, который я сейчас продам клиенту, которого я ради вас заставляю ждать, я, быть может, получу полпенни прибыли; так вот, приплюсовывая один полпенни к другому, я смог составить маленькое состояние в полторы-две тысячи фунтов стерлингов, которое, в случае необходимости, позволит мне оказать услугу другу, если этот друг оказался в затруднительном положении… К счастью или к несчастью, считайте, как хотите, дорогой господин Бемрод, у меня нет друга, несомненно потому, что я бедный ремесленник, а не ученый профессор… Однако, простите, я вижу, мой покупатель теряет терпение и может уйти, поскольку им не занимаются, а я упущу полпенни, чего никогда себе не прощу… Прощайте, дорогой господин Бемрод, пишите мне!
И он расстался со мной, чтобы продать покупателю жаровню.
Что касается меня, то я ушел, глубоко опечаленный равнодушием этого человека, которому я приписывал доброту и сердечность; в Ашборн я возвращался, бормоча себе под нос:
– Все эти торговцы одинаковы, и крупные, и мелкие; все они продажные души!
На этот раз, в отличие от своего прошлого похода, я смертельно устал; к счастью, мне встретился по дороге крестьянин, ехавший в пустой крытой повозке.
Он предложил мне место, и я согласился, хотя такой вид передвижения явно задерживал мое возвращение на добрый час.
Но при всех условиях, с такой новостью я всегда приду слишком рано.
Домой я добрался уже затемно.
Дженни ждала меня у двери дома; на ее спокойном лице играла легкая улыбка.
Да и в самом деле, какую другую беду она могла предвидеть, кроме этого долгового обязательства, по которому я должен был отдать две гинеи, тем самым уменьшая наше и без того малое состояние?!
И я, видя это нежное и доверчивое лицо, говорил себе:
«Горе тому, кто обратит это спокойствие в тревогу, а эту улыбку – в слезы!»
Увы, тот, кому предстояло совершить невеселую метаморфозу, был я сам!
Она не ожидала, что я возвращусь на повозке, движущейся столь медленно! Однако, когда повозка остановилась у пасторского дома, Дженни разглядела меня даже в ее темной глубине.
– Так это ты, мой дорогой Уильям! – радостно воскликнула она.
Затем, заметив медлительность моих движений, встревожилась:
– О Боже, уж не болен ли ты или, может быть, ранен?
– Богу было угодно, – откликнулся я, – чтобы я вернулся не с перемежающейся лихорадкой или переломом ноги, а всего лишь с одной новостью!
Тут она поняла, что я принес весть о какой-то большой беде.
– Господь мне возвращает тебя живым и невредимым, возлюбленный моего сердца, – сказала она, – а остальное – пустяки!
Затем она помогла мне сойти с повозки, поблагодарила крестьянина тем нежным голосом, что сам являет собой вознаграждение, и крестьянин уехал, успев шепнуть мне:
– О господин Бемрод, такая жена – воистину благословение Неба!
Мы с Дженни направились в дом. Я шагал впереди и вошел в свой кабинет, не произнеся ни единого слова.
Там я сел, привлек жену к себе на колени и сказал:
– Дитя мое дорогое, жди одну из самых больших бед, какие могут нас постигнуть.
Дженни побледнела.
– О Боже! – воскликнула она. – Уж не при смерти ли мой отец или моя мать?
– Нет, нет!
– Ну что же, – со вздохом облегчения произнесла она, – ты рядом живой и невредимый, родители мои живы, благодарение Господу! Я жду несчастье, которое ты принес мне, Уильям, и жду, можно сказать, не то что со смирением, а с радостью, ведь оно ниспослано мне Всевышним и передано через твои руки.
Я рассказал ей обо всем, что произошло у купца; правда, поскольку мне не хотелось жаловаться на моего хозяина-медника, я умолчал о визите к нему.
Во время моего рассказа я чувствовал, как два-три раза дрожь пробегала по телу Дженни.
Это убедило меня, что Дженни не столь уж нечувствительна к тому, что с нами произошло, как она хочет мне это показать.
– Да, – произнесла она озабоченно, когда я закончил, – ты прав, мой друг, это серьезно.
– А что ты думаешь о незнакомце, выкупившем это злосчастное долговое обязательство? – спросил я.
– Думаю, что это враг.
Мой хозяин сказал мне то же самое – совпадение удивительное! Два человека, такие прямодушные и такие честные, как медник и моя жена, не могли ошибиться одновременно.
– Я думаю так же, как ты, моя Дженни; но кто может быть этим врагом?
– Кто может быть тебе врагом, Уильям? Подумай хорошенько.
– Да я, кроме ректора, решившего посадить своего племянника на мое место, никакого другого врага не знаю.
– Золотое сердце! – прошептала Дженни. – Ну же, поразмысли еще!
– Никто не приходит на ум… Далеко он или близко от меня?
– Далеко ходить не надо, бедный мой Уильям.
– В таком случае, этот враг где-то поблизости от меня?
– Да.
Я перебрал в памяти всех тех, кого мои заслуги могли сделать моими врагами, затем тех, чьим интересам в Ашборне я мог нанести ущерб, затем тех, чью гордыню я, быть может, осознанно или неосознанно, уязвил.
Вот тут-то и пришла мне в голову страшная мысль.
Я побледнел.
Дженни это сразу же заметила и, кивнув, подтвердила мою догадку.
– Ты полагаешь? – спросил я.
– Друг мой, я в этом уверена.
– Как, этот лакей, это ничтожество, этот подлец, этот Стифф?!
– Теперь он наш заимодавец.
– В таком случае будем ждать, как на нас обрушится правосудие со всей своей суровостью, подстегнутой всеми силами ненависти.
– Друг мой, – произнесла Дженни с чувством возвышенной веры, – после земной справедливости существует справедливость небесная; кроме людской ненависти, существует любовь Господня.
– Что же, будем ждать, – отозвался я почти смиренно. – Впрочем, ждать нам недолго и уже завтра мы будем знать, как нам быть!.. Во всяком случае, – добавил я вполголоса в качестве последнего утешения моей гордыне, – я погибну, снискав славу еще большую, чем у Поликрата: у него был только один Оройт, а у меня их – целых два!
XXXIII. Между Сциллой и Харибдой
Как мы и предвидели, долго ждать не пришлось.
На следующий же день явился незнакомец с моим обязательством в руке и потребовал уплатить сумму в пятьдесят фунтов стерлингов.
Господин Стифф не был ни разу упомянут, но мы ни на минуту не усомнились, что удар исходит от него.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165
– Что?
– Что вы мне напишете.
– Эх, Боже мой, да, напишу, – ответил я ему, – хотя не вижу проку в том, чтобы писать человеку, оставляющему меня наедине с моей бедой, чтобы обслужить покупателя, который, быть может, оставит в магазине не больше полушиллинга.
Я был глубоко уязвлен: мой хозяин, неспособный меня утешить, казался мне к тому же безразличным к моему горю.
Конечно же, то была несправедливость, и эта несправедливость обидела его.
Он подошел ко мне и, если не ошибаюсь, в глазах его стояли слезы.
– Господин Бемрод, – сказал он мне, – на полшиллинге за товар, который я сейчас продам клиенту, которого я ради вас заставляю ждать, я, быть может, получу полпенни прибыли; так вот, приплюсовывая один полпенни к другому, я смог составить маленькое состояние в полторы-две тысячи фунтов стерлингов, которое, в случае необходимости, позволит мне оказать услугу другу, если этот друг оказался в затруднительном положении… К счастью или к несчастью, считайте, как хотите, дорогой господин Бемрод, у меня нет друга, несомненно потому, что я бедный ремесленник, а не ученый профессор… Однако, простите, я вижу, мой покупатель теряет терпение и может уйти, поскольку им не занимаются, а я упущу полпенни, чего никогда себе не прощу… Прощайте, дорогой господин Бемрод, пишите мне!
И он расстался со мной, чтобы продать покупателю жаровню.
Что касается меня, то я ушел, глубоко опечаленный равнодушием этого человека, которому я приписывал доброту и сердечность; в Ашборн я возвращался, бормоча себе под нос:
– Все эти торговцы одинаковы, и крупные, и мелкие; все они продажные души!
На этот раз, в отличие от своего прошлого похода, я смертельно устал; к счастью, мне встретился по дороге крестьянин, ехавший в пустой крытой повозке.
Он предложил мне место, и я согласился, хотя такой вид передвижения явно задерживал мое возвращение на добрый час.
Но при всех условиях, с такой новостью я всегда приду слишком рано.
Домой я добрался уже затемно.
Дженни ждала меня у двери дома; на ее спокойном лице играла легкая улыбка.
Да и в самом деле, какую другую беду она могла предвидеть, кроме этого долгового обязательства, по которому я должен был отдать две гинеи, тем самым уменьшая наше и без того малое состояние?!
И я, видя это нежное и доверчивое лицо, говорил себе:
«Горе тому, кто обратит это спокойствие в тревогу, а эту улыбку – в слезы!»
Увы, тот, кому предстояло совершить невеселую метаморфозу, был я сам!
Она не ожидала, что я возвращусь на повозке, движущейся столь медленно! Однако, когда повозка остановилась у пасторского дома, Дженни разглядела меня даже в ее темной глубине.
– Так это ты, мой дорогой Уильям! – радостно воскликнула она.
Затем, заметив медлительность моих движений, встревожилась:
– О Боже, уж не болен ли ты или, может быть, ранен?
– Богу было угодно, – откликнулся я, – чтобы я вернулся не с перемежающейся лихорадкой или переломом ноги, а всего лишь с одной новостью!
Тут она поняла, что я принес весть о какой-то большой беде.
– Господь мне возвращает тебя живым и невредимым, возлюбленный моего сердца, – сказала она, – а остальное – пустяки!
Затем она помогла мне сойти с повозки, поблагодарила крестьянина тем нежным голосом, что сам являет собой вознаграждение, и крестьянин уехал, успев шепнуть мне:
– О господин Бемрод, такая жена – воистину благословение Неба!
Мы с Дженни направились в дом. Я шагал впереди и вошел в свой кабинет, не произнеся ни единого слова.
Там я сел, привлек жену к себе на колени и сказал:
– Дитя мое дорогое, жди одну из самых больших бед, какие могут нас постигнуть.
Дженни побледнела.
– О Боже! – воскликнула она. – Уж не при смерти ли мой отец или моя мать?
– Нет, нет!
– Ну что же, – со вздохом облегчения произнесла она, – ты рядом живой и невредимый, родители мои живы, благодарение Господу! Я жду несчастье, которое ты принес мне, Уильям, и жду, можно сказать, не то что со смирением, а с радостью, ведь оно ниспослано мне Всевышним и передано через твои руки.
Я рассказал ей обо всем, что произошло у купца; правда, поскольку мне не хотелось жаловаться на моего хозяина-медника, я умолчал о визите к нему.
Во время моего рассказа я чувствовал, как два-три раза дрожь пробегала по телу Дженни.
Это убедило меня, что Дженни не столь уж нечувствительна к тому, что с нами произошло, как она хочет мне это показать.
– Да, – произнесла она озабоченно, когда я закончил, – ты прав, мой друг, это серьезно.
– А что ты думаешь о незнакомце, выкупившем это злосчастное долговое обязательство? – спросил я.
– Думаю, что это враг.
Мой хозяин сказал мне то же самое – совпадение удивительное! Два человека, такие прямодушные и такие честные, как медник и моя жена, не могли ошибиться одновременно.
– Я думаю так же, как ты, моя Дженни; но кто может быть этим врагом?
– Кто может быть тебе врагом, Уильям? Подумай хорошенько.
– Да я, кроме ректора, решившего посадить своего племянника на мое место, никакого другого врага не знаю.
– Золотое сердце! – прошептала Дженни. – Ну же, поразмысли еще!
– Никто не приходит на ум… Далеко он или близко от меня?
– Далеко ходить не надо, бедный мой Уильям.
– В таком случае, этот враг где-то поблизости от меня?
– Да.
Я перебрал в памяти всех тех, кого мои заслуги могли сделать моими врагами, затем тех, чьим интересам в Ашборне я мог нанести ущерб, затем тех, чью гордыню я, быть может, осознанно или неосознанно, уязвил.
Вот тут-то и пришла мне в голову страшная мысль.
Я побледнел.
Дженни это сразу же заметила и, кивнув, подтвердила мою догадку.
– Ты полагаешь? – спросил я.
– Друг мой, я в этом уверена.
– Как, этот лакей, это ничтожество, этот подлец, этот Стифф?!
– Теперь он наш заимодавец.
– В таком случае будем ждать, как на нас обрушится правосудие со всей своей суровостью, подстегнутой всеми силами ненависти.
– Друг мой, – произнесла Дженни с чувством возвышенной веры, – после земной справедливости существует справедливость небесная; кроме людской ненависти, существует любовь Господня.
– Что же, будем ждать, – отозвался я почти смиренно. – Впрочем, ждать нам недолго и уже завтра мы будем знать, как нам быть!.. Во всяком случае, – добавил я вполголоса в качестве последнего утешения моей гордыне, – я погибну, снискав славу еще большую, чем у Поликрата: у него был только один Оройт, а у меня их – целых два!
XXXIII. Между Сциллой и Харибдой
Как мы и предвидели, долго ждать не пришлось.
На следующий же день явился незнакомец с моим обязательством в руке и потребовал уплатить сумму в пятьдесят фунтов стерлингов.
Господин Стифф не был ни разу упомянут, но мы ни на минуту не усомнились, что удар исходит от него.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165