Лошади сбились с шага и, прижав уши и вращая глазами, вскинули задом. Шелковистый призрак облепил лошадиные морды в тот момент, когда передние ноги их ступили в топкую грязь. Сначала одна взвилась на дыбы, за ней вторая, затем они рванули вперед, заскользили копытами и, охваченные паникой, понесли, да так, что даже Остин не в силах их был остановить. Когда же под копытами оказалась твердая земля, обезумевшие лошади помчались с немыслимой скоростью, волоча за собой раскачивающийся, подпрыгивающий на ухабах фаэтон, словно это был не экипаж, а картонная игрушка.
Остин упустил вожжи от первого же толчка и сразу вцепился в подножку, чтобы не быть выброшенным из фаэтона вовсе. Напрягшись, он кинулся на подножку — подбирать вожжи, которые как раз скользнули через переднюю планку. Рука его метнулась вперед, подхватила одну, но что проку от одной вожжи из четырех, когда вороные мчались очертя голову. Остин закричал на лошадей, но экипаж продолжал с грохотом нестись вперед: животные обезумели настолько, что не слышали команд.
И тут одно из узких, элегантных колес экипажа наскочило на камень, подпрыгнуло и опустилось обратно уже криво, боком, со сломанными малиновыми спицами, угодив к тому же меж двух других камней. Фаэтон тряхнуло, колесо треснуло и отвалилось, но перепуганные насмерть лошади продолжали тащить экипаж дальше. На первом же повороте Остина выбросило из фаэтона, и он полетел головой вперед в густые заросли травы под деревьями.
Пустой фаэтон с грохотом полетел дальше, мотаясь из стороны в сторону и пугая лошадей еще больше, пока не врезался в толстое дерево на обочине дороги и не развалился. Щепки полетели во все стороны, постромки лопнули, и лошади, волоча за собой изорванную упряжь, свернули с дороги и умчались в поля.
Когда Рейн Остин приземлялся в траву, его глупая голова сумела найти единственный обломок камня на этом месте и угодить точно в него. Незадачливый возница лежал на животе, раскинув руки и ноги, без сознания, не имея понятия о судьбе, постигшей его новехонький фаэтон, равно как и о той силе, которая прервала путешествие и ворвалась в его жизнь. Облаченная в черное Чарити Стэндинг перебежала ему дорогу, и он оказался во власти завихрений судьбы, которые эта девушка оставляла за собой как след, куда бы ни направлялась.
Глава 2
Чарити споткнулась, остановилась и опустилась на колени на старом лугу неподалеку от лондонской дороги. Легкие ее были как в огне, в голове стучало, веки горели, словно в глаза попал песок. Она не в силах была сделать и шага. Душевная боль и гнев, так безжалостно гнавшие ее вперед, наконец-то перегорели, но поглотили при этом всю ее энергию.
Она упала. Прошло некоторое время, прежде чем она ощутила влажность земли, на которой лежала, и тепло полуденного солнышка, пригревавшего черную ткань платья и ее лицо. Физическое изнеможение наконец отпустило, и сердце вновь болезненно сжалось от воспоминания о катастрофических похоронах отца.
Конечно, ей следовало бы давно привыкнуть к тому, что вокруг нее всегда происходят несчастные случаи, причем каким-то чудесным образом ее они никогда не затрагивают. Отец утверждал, что это многообразие бедствий всегда обходит ее стороной потому, что она необыкновенно везучая, и долгие годы Чарити не сомневалась в его словах.
Но если она лично была неуязвимой для напастей, то те, кто окружал ее, были подвержены им словно вдвойне. И их страдания и злоключения так печалили нежное сердце Чарити, что она чувствовала себя обязанной помогать всякому страдающему существу. С детских лет она подбирала раненых или потерявшихся животных; вечно приводила домой бродяг, чтобы им дали поесть на кухне и пустили переночевать; она ухаживала за всеми больными в Стэндвелле.
Но сострадательное сердце девочки — и скудные ресурсы Стэндвелла — не выдержало бы груза всех несчастий мира, и ее отец постепенно стал все больше удаляться от общества, словно окутывая дочь завесой уединения. Чем меньше дочка увидит чужого горя, тем лучше, решил он. И только в прошлом году, когда Чарити минуло восемнадцать, она поняла, насколько уединенно они живут. В последние годы Стэндинги не принимали гостей и сами ни к кому не ездили, никогда не присутствовали на общественных празднествах в городке и вообще не видели людей, если не считать торговцев, своих арендаторов и двух друзей отца — Перси Холла и Гэра Дэвиса.
Она лежала на прошлогодней листве, сквозь которую уже пробивалась молодая зеленая травка, и ей казалось, что и сама она застряла между прошлым и будущим. Картины их с отцом жизни всплывали в ее сознании, распускались ярким цветом и увядали, обретая мягкие тона воспоминаний. День, когда ее отец научил ее сидеть на лошади… и как он тихонько заглядывал в ее спальню и смотрел на нее с нежной улыбкой… и измученное выражение, появлявшееся на его лице, когда она являлась домой с очередным спасенным от утопления щенком или отдавала свою нижнюю юбку дочери арендатора, которая и верхней-то не носила.
Во все эти воспоминания вторгались смутные, тревожные мысли о будущем, о котором ни один человек в Стэндвелле никогда не говорил. Умница Чарити самостоятельно сумела проникнуть мыслью сквозь туман «если» и «когда» и прикинуть, во что выльется в дальнейшем нынешнее положение вещей. Хозяйство их на протяжении последних лет неуклонно приходило в упадок: число слуг становилось все меньше, покупки — реже, пища — скуднее. В один прекрасный день бабушка Маргарет тоже ляжет в землю рядом с Аптоном Стэндингом и матерью Чарити, Чансон, и она останется в полном одиночестве. И что ей делать тогда?
Она огляделась. Ее окружал грязный луг, и поблизости не было ни дома, ни сарая и ни одной живой души. Чарити поняла, что луг, на котором она сидит, — один из дальних лугов мистера Джорджа Берфорда, а значит, она более чем в шести милях от своего дома, от Стэндвелла. В памяти всплыла вдруг картина: мчащийся на нее экипаж, запряженный взмыленными вороными. Она задрожала, хотя солнышко по-прежнему припекало, и решила, что это ей привиделось.
Куда бы ей пойти? Только не домой, где еще пахнет уксусом, можжевеловым дымом… и смертью. Но в следующее мгновение перед глазами всплыло изборожденное морщинами лицо бабушки. Та, наверное, с ума сходит от тревоги. Надо идти домой.
Она с трудом поднялась с травы. Казалось, ноги и руки весят по меньшей мере тонну каждая, и это несмотря на то, что внутри Чарити ощущала странную пустоту. Она отряхнула измятое, забрызганное грязью платье. Вуаль где-то потерялась, длинные волосы спутались, щеки горели огнем — должно быть, от солнца и слез.
Она шла, держась поросшей травой обочины дороги, в тени посаженных вдоль нее деревьев, и прошагала уже с полмили, когда, завернув за не слишком крутой поворот, остановилась как вкопанная.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108
Остин упустил вожжи от первого же толчка и сразу вцепился в подножку, чтобы не быть выброшенным из фаэтона вовсе. Напрягшись, он кинулся на подножку — подбирать вожжи, которые как раз скользнули через переднюю планку. Рука его метнулась вперед, подхватила одну, но что проку от одной вожжи из четырех, когда вороные мчались очертя голову. Остин закричал на лошадей, но экипаж продолжал с грохотом нестись вперед: животные обезумели настолько, что не слышали команд.
И тут одно из узких, элегантных колес экипажа наскочило на камень, подпрыгнуло и опустилось обратно уже криво, боком, со сломанными малиновыми спицами, угодив к тому же меж двух других камней. Фаэтон тряхнуло, колесо треснуло и отвалилось, но перепуганные насмерть лошади продолжали тащить экипаж дальше. На первом же повороте Остина выбросило из фаэтона, и он полетел головой вперед в густые заросли травы под деревьями.
Пустой фаэтон с грохотом полетел дальше, мотаясь из стороны в сторону и пугая лошадей еще больше, пока не врезался в толстое дерево на обочине дороги и не развалился. Щепки полетели во все стороны, постромки лопнули, и лошади, волоча за собой изорванную упряжь, свернули с дороги и умчались в поля.
Когда Рейн Остин приземлялся в траву, его глупая голова сумела найти единственный обломок камня на этом месте и угодить точно в него. Незадачливый возница лежал на животе, раскинув руки и ноги, без сознания, не имея понятия о судьбе, постигшей его новехонький фаэтон, равно как и о той силе, которая прервала путешествие и ворвалась в его жизнь. Облаченная в черное Чарити Стэндинг перебежала ему дорогу, и он оказался во власти завихрений судьбы, которые эта девушка оставляла за собой как след, куда бы ни направлялась.
Глава 2
Чарити споткнулась, остановилась и опустилась на колени на старом лугу неподалеку от лондонской дороги. Легкие ее были как в огне, в голове стучало, веки горели, словно в глаза попал песок. Она не в силах была сделать и шага. Душевная боль и гнев, так безжалостно гнавшие ее вперед, наконец-то перегорели, но поглотили при этом всю ее энергию.
Она упала. Прошло некоторое время, прежде чем она ощутила влажность земли, на которой лежала, и тепло полуденного солнышка, пригревавшего черную ткань платья и ее лицо. Физическое изнеможение наконец отпустило, и сердце вновь болезненно сжалось от воспоминания о катастрофических похоронах отца.
Конечно, ей следовало бы давно привыкнуть к тому, что вокруг нее всегда происходят несчастные случаи, причем каким-то чудесным образом ее они никогда не затрагивают. Отец утверждал, что это многообразие бедствий всегда обходит ее стороной потому, что она необыкновенно везучая, и долгие годы Чарити не сомневалась в его словах.
Но если она лично была неуязвимой для напастей, то те, кто окружал ее, были подвержены им словно вдвойне. И их страдания и злоключения так печалили нежное сердце Чарити, что она чувствовала себя обязанной помогать всякому страдающему существу. С детских лет она подбирала раненых или потерявшихся животных; вечно приводила домой бродяг, чтобы им дали поесть на кухне и пустили переночевать; она ухаживала за всеми больными в Стэндвелле.
Но сострадательное сердце девочки — и скудные ресурсы Стэндвелла — не выдержало бы груза всех несчастий мира, и ее отец постепенно стал все больше удаляться от общества, словно окутывая дочь завесой уединения. Чем меньше дочка увидит чужого горя, тем лучше, решил он. И только в прошлом году, когда Чарити минуло восемнадцать, она поняла, насколько уединенно они живут. В последние годы Стэндинги не принимали гостей и сами ни к кому не ездили, никогда не присутствовали на общественных празднествах в городке и вообще не видели людей, если не считать торговцев, своих арендаторов и двух друзей отца — Перси Холла и Гэра Дэвиса.
Она лежала на прошлогодней листве, сквозь которую уже пробивалась молодая зеленая травка, и ей казалось, что и сама она застряла между прошлым и будущим. Картины их с отцом жизни всплывали в ее сознании, распускались ярким цветом и увядали, обретая мягкие тона воспоминаний. День, когда ее отец научил ее сидеть на лошади… и как он тихонько заглядывал в ее спальню и смотрел на нее с нежной улыбкой… и измученное выражение, появлявшееся на его лице, когда она являлась домой с очередным спасенным от утопления щенком или отдавала свою нижнюю юбку дочери арендатора, которая и верхней-то не носила.
Во все эти воспоминания вторгались смутные, тревожные мысли о будущем, о котором ни один человек в Стэндвелле никогда не говорил. Умница Чарити самостоятельно сумела проникнуть мыслью сквозь туман «если» и «когда» и прикинуть, во что выльется в дальнейшем нынешнее положение вещей. Хозяйство их на протяжении последних лет неуклонно приходило в упадок: число слуг становилось все меньше, покупки — реже, пища — скуднее. В один прекрасный день бабушка Маргарет тоже ляжет в землю рядом с Аптоном Стэндингом и матерью Чарити, Чансон, и она останется в полном одиночестве. И что ей делать тогда?
Она огляделась. Ее окружал грязный луг, и поблизости не было ни дома, ни сарая и ни одной живой души. Чарити поняла, что луг, на котором она сидит, — один из дальних лугов мистера Джорджа Берфорда, а значит, она более чем в шести милях от своего дома, от Стэндвелла. В памяти всплыла вдруг картина: мчащийся на нее экипаж, запряженный взмыленными вороными. Она задрожала, хотя солнышко по-прежнему припекало, и решила, что это ей привиделось.
Куда бы ей пойти? Только не домой, где еще пахнет уксусом, можжевеловым дымом… и смертью. Но в следующее мгновение перед глазами всплыло изборожденное морщинами лицо бабушки. Та, наверное, с ума сходит от тревоги. Надо идти домой.
Она с трудом поднялась с травы. Казалось, ноги и руки весят по меньшей мере тонну каждая, и это несмотря на то, что внутри Чарити ощущала странную пустоту. Она отряхнула измятое, забрызганное грязью платье. Вуаль где-то потерялась, длинные волосы спутались, щеки горели огнем — должно быть, от солнца и слез.
Она шла, держась поросшей травой обочины дороги, в тени посаженных вдоль нее деревьев, и прошагала уже с полмили, когда, завернув за не слишком крутой поворот, остановилась как вкопанная.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108