Присутствовали и члены Клуба во главе с мистером
Ричардсом, вид у них был как никогда серьезный. Более того,
вследствие полуофициального положения покойной во всей полноте
были представлены власти острова, особенно эффектно смотрелась
облаченная в живописные мундиры Милиция. А уж неофициальные
лица собрались в таких количествах, музыка звучала так
оглушительно и вообще организация похорон была столь
безупречной, что даже усопшая при всей ее привередливости вряд
ли смогла бы (будь обстоятельства несколько иными)
неодобрительно отозваться о происходящем.
Люди, равные ей по положению в обществе, должным образом
проявляли подразумеваемое горе. В частности, замечательно
горестный вид имела госпожа Стейнлин. Она казалась
по-настоящему опечаленной, а шляпа ее, как обычно, привлекла
внимание всех дам. Шляпы госпожи Стейнлин вошли в пословицу.
Она всегда появлялась на люди в новых и самых дорогих, какие
только можно вообразить. И никогда, даже игрою случая, не
сочетались они с ее незаурядной, зрелой красотой. Госпожа
Стейнлин была слишком романтична, чтобы хорошо одеваться.
Состояние собственного сердца заботило ее больше, чем наряды.
При всем том, скромный, но вполне приличный доход позволял ей
восполнять недостаток вкуса расточительностью трат. Нынешняя
шляпа, как отмечал каждый, кто ее видел, определенно стоила
целого состояния. Что не мешало ей выглядеть прямо-таки
пугающе: к радости всех собравшихся на похороны дам шляпа
старила госпожу Стейнлин лет на пятнадцать.
Но что ей было до всех шляп на свете? Ее горестный вид
вовсе не был поддельным, она и вправду страдала, хоть и не по
причине смерти Консуловой хозяйки. Сделав над собою усилие,
мучительности которого никто, кроме нее, не смог бы оценить,
она заставила себя высвободиться из львиных объятий Петра
Великого -- и ради чего? Ради того, чтобы выполнить ненавистный
ей долг перед обществом, чтобы потратить прекрасное утро,
изображая горе по случаю смерти женщины, которую она ненавидела
пуще всякой отравы? И ведь никто не способен даже понять, каким
это было испытанием для ее альтруизма. Никто никогда не
похвалит ее за проявленное самоотречение. А она все равно раз
за разом пытается сделать людям приятное, отказывая себе то в
одном, то в другом. И как жестоко судит бедную женщину свет!
Кроме того, ее -- хоть и в меньшей степени -- тревожило
будущее остатков русской колонии. Разве все они не братья ей и
не сестры, эти жизнерадостные, круглолицые дикари? Судья, эта
карикатура на человека, этот продажный и мстительный атеист,
этот тигр в человеческом облике, явно жаждал крови и тех
русских, кто еще сохранил на Непенте свободу. Надолго ли спасся
от его свирепости Петр? Милый мальчик! Ее ягненочек, душечка --
она уже научилась с грехом пополам выговаривать по-русски
несколько слов -- ее резвый, безвредный, вечно голодный Петр!
На этом чудном острове, где всякий мог бы вкушать мир и покой
-- как жестоко обходятся люди друг с другом!
Прочие члены иностранной колонии, не смущаемые столь
горестными личными чувствами, судя по всему, переживали утрату
с достохвальной невозмутимостью. Честно говоря, они испытывали
значительное облегчение. Смерть -- великий уравнитель. В
хладном ее присутствии все позабыли о былых раздорах и
нетерпимости, позабыли о своих бесчисленных и вполне
основательных претензиях к этой женщине. Они пришли почтить
усопшую, ныне лишившуюся, и предположительно навсегда,
возможности причинять им вред.
Непритворное горе испытывали разве что лавочники и
консульская прислуга. Целая толпа их присоединилась к
похоронной процессии, надеясь этим последним свидетельством
уважения привлечь к себе благосклонное внимание Консула,
надеясь, что он вспомнит о них, если ему когда-либо вдруг
заблагорассудится расплатиться по всем счетам. Вперяя в будущее
замутненные слезами взоры, они чем дальше, тем с большим трудом
различали это все уменьшаемое смутной далью событие. Тем не
менее, они продолжали надеяться неизвестно на что и терзались
подлинной скорбью. Убедительнее всех плакала юная горничная
Энричетта, еще не вышедшая из нежного возраста сирота, которую
покойница, руководствуясь милосердными чувствами, взяла к себе
в дом, где малютке пришлось гнуть спину, точно рабу на галере.
Бедняжку сотрясали рыдания. С прозорливостью, присущей
истинному горю, она предвидела, что вместо мизерного жалованья,
недоплаченного за последние пять месяцев, ей придется
довольствоваться парой юбок покойной хозяйки, к тому же
великоватых ей в талии на целых тридцать восемь дюймов.
Имели место венки -- очень много венков. Среди них
выделялось размерами и изысканностью цветочного убранства
подношение от владельца "Попрыгуньи". Этот венок вызвал
множество лестных для ван Коппена разговоров. Люди говорили,
что никто кроме мульти-мульти-мульти-миллионера не смог бы
простить оскорбления, подобного тому, что нанесла ему история с
crepe de Chine. На самом деле, в списке людей, способных
простить такую обиду, старый ван Коппен безусловно занял бы
последнее место. Он представлял собой достойного американца; он
никогда не позволял себе вольностей с женщинами и менее всего с
теми, которые были хоть как-то связаны с ним; он побагровел бы
и принялся рвать, метать и скакать, как самый что ни на есть
индеец-сиу, при малейшем намеке на то, что на борту его яхты
будто бы происходит нечто неподобающее. Нет, поступок
Корнелиуса ван Коппена объяснялся полным его неведением и
прирожденной сердечной добротой. Ходившие по острову сплетни
просто не достигли его ушей, никто (что само по себе
поразительно) не осмелился даже упомянуть о них в его
присутствии.
Вполне законное удивление вызвал еще один венок --
редкостной красоты и с простой, но прочувствованной надписью --
венок от графа Каловеглиа. Эти белые камелии обошлись ему, по
общему мнению, не меньше, чем в двадцать франков, а все знали,
что милый старик беден, как церковная мышь да и с почившей был
едва-едва знаком. И верно, он разговаривал с ней только
один-единственный раз в жизни. Но зато ее лицо -- лицо ее
произвело на его чувствительную, артистическую натуру
неизгладимое впечатление.
В графе Каловеглиа присутствовало нечто от древнего грека.
Его родословная, незапятнанная присутствием в ней ни мавров, ни
испанцев, восходила к самой суровой античности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134
Ричардсом, вид у них был как никогда серьезный. Более того,
вследствие полуофициального положения покойной во всей полноте
были представлены власти острова, особенно эффектно смотрелась
облаченная в живописные мундиры Милиция. А уж неофициальные
лица собрались в таких количествах, музыка звучала так
оглушительно и вообще организация похорон была столь
безупречной, что даже усопшая при всей ее привередливости вряд
ли смогла бы (будь обстоятельства несколько иными)
неодобрительно отозваться о происходящем.
Люди, равные ей по положению в обществе, должным образом
проявляли подразумеваемое горе. В частности, замечательно
горестный вид имела госпожа Стейнлин. Она казалась
по-настоящему опечаленной, а шляпа ее, как обычно, привлекла
внимание всех дам. Шляпы госпожи Стейнлин вошли в пословицу.
Она всегда появлялась на люди в новых и самых дорогих, какие
только можно вообразить. И никогда, даже игрою случая, не
сочетались они с ее незаурядной, зрелой красотой. Госпожа
Стейнлин была слишком романтична, чтобы хорошо одеваться.
Состояние собственного сердца заботило ее больше, чем наряды.
При всем том, скромный, но вполне приличный доход позволял ей
восполнять недостаток вкуса расточительностью трат. Нынешняя
шляпа, как отмечал каждый, кто ее видел, определенно стоила
целого состояния. Что не мешало ей выглядеть прямо-таки
пугающе: к радости всех собравшихся на похороны дам шляпа
старила госпожу Стейнлин лет на пятнадцать.
Но что ей было до всех шляп на свете? Ее горестный вид
вовсе не был поддельным, она и вправду страдала, хоть и не по
причине смерти Консуловой хозяйки. Сделав над собою усилие,
мучительности которого никто, кроме нее, не смог бы оценить,
она заставила себя высвободиться из львиных объятий Петра
Великого -- и ради чего? Ради того, чтобы выполнить ненавистный
ей долг перед обществом, чтобы потратить прекрасное утро,
изображая горе по случаю смерти женщины, которую она ненавидела
пуще всякой отравы? И ведь никто не способен даже понять, каким
это было испытанием для ее альтруизма. Никто никогда не
похвалит ее за проявленное самоотречение. А она все равно раз
за разом пытается сделать людям приятное, отказывая себе то в
одном, то в другом. И как жестоко судит бедную женщину свет!
Кроме того, ее -- хоть и в меньшей степени -- тревожило
будущее остатков русской колонии. Разве все они не братья ей и
не сестры, эти жизнерадостные, круглолицые дикари? Судья, эта
карикатура на человека, этот продажный и мстительный атеист,
этот тигр в человеческом облике, явно жаждал крови и тех
русских, кто еще сохранил на Непенте свободу. Надолго ли спасся
от его свирепости Петр? Милый мальчик! Ее ягненочек, душечка --
она уже научилась с грехом пополам выговаривать по-русски
несколько слов -- ее резвый, безвредный, вечно голодный Петр!
На этом чудном острове, где всякий мог бы вкушать мир и покой
-- как жестоко обходятся люди друг с другом!
Прочие члены иностранной колонии, не смущаемые столь
горестными личными чувствами, судя по всему, переживали утрату
с достохвальной невозмутимостью. Честно говоря, они испытывали
значительное облегчение. Смерть -- великий уравнитель. В
хладном ее присутствии все позабыли о былых раздорах и
нетерпимости, позабыли о своих бесчисленных и вполне
основательных претензиях к этой женщине. Они пришли почтить
усопшую, ныне лишившуюся, и предположительно навсегда,
возможности причинять им вред.
Непритворное горе испытывали разве что лавочники и
консульская прислуга. Целая толпа их присоединилась к
похоронной процессии, надеясь этим последним свидетельством
уважения привлечь к себе благосклонное внимание Консула,
надеясь, что он вспомнит о них, если ему когда-либо вдруг
заблагорассудится расплатиться по всем счетам. Вперяя в будущее
замутненные слезами взоры, они чем дальше, тем с большим трудом
различали это все уменьшаемое смутной далью событие. Тем не
менее, они продолжали надеяться неизвестно на что и терзались
подлинной скорбью. Убедительнее всех плакала юная горничная
Энричетта, еще не вышедшая из нежного возраста сирота, которую
покойница, руководствуясь милосердными чувствами, взяла к себе
в дом, где малютке пришлось гнуть спину, точно рабу на галере.
Бедняжку сотрясали рыдания. С прозорливостью, присущей
истинному горю, она предвидела, что вместо мизерного жалованья,
недоплаченного за последние пять месяцев, ей придется
довольствоваться парой юбок покойной хозяйки, к тому же
великоватых ей в талии на целых тридцать восемь дюймов.
Имели место венки -- очень много венков. Среди них
выделялось размерами и изысканностью цветочного убранства
подношение от владельца "Попрыгуньи". Этот венок вызвал
множество лестных для ван Коппена разговоров. Люди говорили,
что никто кроме мульти-мульти-мульти-миллионера не смог бы
простить оскорбления, подобного тому, что нанесла ему история с
crepe de Chine. На самом деле, в списке людей, способных
простить такую обиду, старый ван Коппен безусловно занял бы
последнее место. Он представлял собой достойного американца; он
никогда не позволял себе вольностей с женщинами и менее всего с
теми, которые были хоть как-то связаны с ним; он побагровел бы
и принялся рвать, метать и скакать, как самый что ни на есть
индеец-сиу, при малейшем намеке на то, что на борту его яхты
будто бы происходит нечто неподобающее. Нет, поступок
Корнелиуса ван Коппена объяснялся полным его неведением и
прирожденной сердечной добротой. Ходившие по острову сплетни
просто не достигли его ушей, никто (что само по себе
поразительно) не осмелился даже упомянуть о них в его
присутствии.
Вполне законное удивление вызвал еще один венок --
редкостной красоты и с простой, но прочувствованной надписью --
венок от графа Каловеглиа. Эти белые камелии обошлись ему, по
общему мнению, не меньше, чем в двадцать франков, а все знали,
что милый старик беден, как церковная мышь да и с почившей был
едва-едва знаком. И верно, он разговаривал с ней только
один-единственный раз в жизни. Но зато ее лицо -- лицо ее
произвело на его чувствительную, артистическую натуру
неизгладимое впечатление.
В графе Каловеглиа присутствовало нечто от древнего грека.
Его родословная, незапятнанная присутствием в ней ни мавров, ни
испанцев, восходила к самой суровой античности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134