Вот что подстегивает мое
любопытство. Я должен понять что-то, чтобы затем наслаждаться
им. С моей точки зрения, знание обостряет наслаждение. В этом и
состоит моя главная цель. Что такое все прочие радости -- те,
которыми тешатся люди неразвитые и нелюбознательные? Эти
радости сродни упоению, с которым собака, разлегшись на
солнцепеке, вычесывает блох. Конечно, и к ним не следует
относиться с полным пренебрежением...
-- Какое ужасное уподобление!
-- Зато точное.
-- А вам нравится быть точным?
-- Это вина моей матери. Уж больно старательно она меня
воспитывала.
-- Я думаю, об этом стоит лишь пожалеть, мистер Кит. Если
бы у меня были дети, я бы дала им полную волю. Люди нашего
времени все какие-то присмирелые. Оттого столь немногим из них
свойственно обаяние. Эти бедные русские -- их никто не хочет
понять. Почему мы все так похожи друг на друга? Потому что
никогда не следуем зову наших чувств. А есть ли на свете лучший
наставник, чем сердце? Мы же живем, словно бы в мире отзвуков.
-- В мире масок, госпожа Стейнлин. И это единственный
театр, спектакли которого стоят того, чтобы их смотреть...
Госпожа Стейнлин была слишком счастлива, чтобы
задумываться о подробностях сотворения чуда, хоть и
подозревала, что в них не все чисто. Она так и не узнала,
насколько незатейлив был метод, примененный мистером Китом,
просто-напросто давшим Его Милости понять, что за этот сезон он
получил достаточно приношений и что, если Красножабкин
немедленно не выйдет на свободу, то на следующий год приношений
и вовсе не будет. Судья, с обычной для него юридической
проницательностью, усвоил весомость аргументации своего друга.
Он пошел навстречу желаниям мистера Кита и зашел даже дальше,
чем тот ожидал. В приступе несомненного добросердечия -- больше
его поступок объяснить нечем -- он отпустил всех русских,
включая Мессию. Они получили "условное освобождение", каковая
оговорка должна была хорошо выглядеть в протоколах Суда, а в
переводе на обычный язык означала освобождение от дальнейшего
судебного преследования. Инцидент был исчерпан.
Впрочем, разговоры о нем прекратились не сразу. Как и
разговоры о доне Джустино, о его прошлой карьере и нынешнем
процветании. Что до Мулена -- о нем уже почти забыли. Как и о
Консуловой хозяйке. Одна лишь госпожа Стейнлин смогла заставить
себя сказать несколько добрых слов о них обоих. Но она готова
была сказать их о ком угодно. Магия любви! Сердце ее раскрылось
под влиянием Петра так широко, что могло вместить не только
русскую колонию, но и тысячи крестьянских семей из Китая,
пострадавших, согласно заметке в утренней газете, от нежданного
разлива реки Хуанхэ.
-- Несчастные! -- говорила она. Она не могла понять,
почему никто не испытывает сочувствия к горестям бедных
китайцев. Смирных и несомненно честных людей, совершенно ни в
чем не повинных, смело катаклизмом с лица земли! В тот вечер на
террасе об этом много говорили.
Мистер Херд, также исполнившийся чрезвычайного милосердия,
поддержал госпожу Стейнлин в споре с кем-то, утверждавшим,
будто сочувствовать желтокожим попросту невозможно -- они
слишком отличны, слишком далеки от нас. Мистер Херд думал о
том, как много невзгод выпадает порой человеку, как много
страданий -- незаслуженных, неприметных; он думал о разрушенных
домах, о детях, тонущих на глазах у родителей. И похоже, никого
это не волнует.
ГЛАВА XLIX
Несколько позже он повернулся спиной к толкущимся по
дорожкам людям и отправился на удаленную, висевшую над морем
террасу. Здесь можно было в тишине полюбоваться закатом -- его
последним на Непенте закатом.
Он стоял, облокотившись о парапет, ощущая -- в который раз
-- странное, сердечное дружелюбие моря. Глаза его скользили по
рябоватой поверхности воды, на которой кое-где проступали то
ромбовидные участки длинной травы, то обломки рухнувших скал,
то белесые полоски песка; он вдыхал едковатый аромат
выброшенных на берег водорослей, слушал дыхание волн. Они мягко
плескались о круглые валуны, разбредшиеся по берегу, будто
стадо склонивших головы бегемотов. Он вспомнил, как приходил на
восходе к морю, вспомнил о не выражаемом словами доверии к
солнечной стихии, чьей дружеской ласке он отдавал свое тело.
Как спокойна она в этом вечернем свете. Где-то совсем рядом
находилась гулкая пещера, что-то напевавшая с влажной
умиротворенностью. Тени удлинялись, рыбачьи лодки уходили в
море на ночную работу, темными силуэтами скользя по лежащей у
его ног светозарной реке. Самоцветные оттенки синего и
зеленого, которыми вода переливалась по утрам, теперь выцвели,
утесы южного берега, его выступы, заливало яростное сияние.
Бастионы огня...
Ему показалось, что воздух вдруг стал необычайно
прохладным, бодрящим.
Здесь же, на террасе, одиноко сидел на скамье граф
Каловеглиа. Епископ присел рядом, они обменялись несколькими
словами. Итальянец, обычно такой разговорчивый, думал о чем-то
своем и не выказывал склонности к беседе.
Мистер Херд вспомнил, как он познакомился с этим стариком
-- с "Солью Юга", как назвал его Кит. Это было на представлении
в Муниципалитете. Тогда граф тоже был на удивление молчалив;
опершись подбородком о ладонь, он сосредоточенно следил за
спектаклем, поглощенный страстной грацией юных актеров.
Эта встреча состоялась всего две недели назад. Меньше двух
недель. Двенадцать дней. Как много в них всего поместилось!
Подобие развеселого ночного кошмара. То и дело что-нибудь
да случается. Что-то яркое, дьявольское присутствует в
настроении этих мест, что-то калейдоскопичное -- проказливая
порочность. При всем при том прочищающая душу. Сметающая
паутину. Дающая меру, мерку, посредством которой можно будет
отныне исчислять земные дела. Вот и еще одна веха пройдена, еще
один верстовой столб на пути к просветлению. Период сомнений
закончился. Его ценности сами собою выправились. Он выковал
новые, крепкие; теперь у него есть работающая, пригодная для
современности теория жизни. Он в хорошей форме. Печень -- он и
забыл, что у него когда-то была печень. Что ни возьми, Непенте
во всем пошел ему только на пользу. И теперь он точно знает,
чего хочет. Скажем, о возвращении в Церковь нечего и говорить.
Его симпатии переросли идеалы, исповедуемые этой организацией.
Волна пантеистической благожелательности смыла ее самодовольные
мелкие наставления. Англиканская церковь!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134
любопытство. Я должен понять что-то, чтобы затем наслаждаться
им. С моей точки зрения, знание обостряет наслаждение. В этом и
состоит моя главная цель. Что такое все прочие радости -- те,
которыми тешатся люди неразвитые и нелюбознательные? Эти
радости сродни упоению, с которым собака, разлегшись на
солнцепеке, вычесывает блох. Конечно, и к ним не следует
относиться с полным пренебрежением...
-- Какое ужасное уподобление!
-- Зато точное.
-- А вам нравится быть точным?
-- Это вина моей матери. Уж больно старательно она меня
воспитывала.
-- Я думаю, об этом стоит лишь пожалеть, мистер Кит. Если
бы у меня были дети, я бы дала им полную волю. Люди нашего
времени все какие-то присмирелые. Оттого столь немногим из них
свойственно обаяние. Эти бедные русские -- их никто не хочет
понять. Почему мы все так похожи друг на друга? Потому что
никогда не следуем зову наших чувств. А есть ли на свете лучший
наставник, чем сердце? Мы же живем, словно бы в мире отзвуков.
-- В мире масок, госпожа Стейнлин. И это единственный
театр, спектакли которого стоят того, чтобы их смотреть...
Госпожа Стейнлин была слишком счастлива, чтобы
задумываться о подробностях сотворения чуда, хоть и
подозревала, что в них не все чисто. Она так и не узнала,
насколько незатейлив был метод, примененный мистером Китом,
просто-напросто давшим Его Милости понять, что за этот сезон он
получил достаточно приношений и что, если Красножабкин
немедленно не выйдет на свободу, то на следующий год приношений
и вовсе не будет. Судья, с обычной для него юридической
проницательностью, усвоил весомость аргументации своего друга.
Он пошел навстречу желаниям мистера Кита и зашел даже дальше,
чем тот ожидал. В приступе несомненного добросердечия -- больше
его поступок объяснить нечем -- он отпустил всех русских,
включая Мессию. Они получили "условное освобождение", каковая
оговорка должна была хорошо выглядеть в протоколах Суда, а в
переводе на обычный язык означала освобождение от дальнейшего
судебного преследования. Инцидент был исчерпан.
Впрочем, разговоры о нем прекратились не сразу. Как и
разговоры о доне Джустино, о его прошлой карьере и нынешнем
процветании. Что до Мулена -- о нем уже почти забыли. Как и о
Консуловой хозяйке. Одна лишь госпожа Стейнлин смогла заставить
себя сказать несколько добрых слов о них обоих. Но она готова
была сказать их о ком угодно. Магия любви! Сердце ее раскрылось
под влиянием Петра так широко, что могло вместить не только
русскую колонию, но и тысячи крестьянских семей из Китая,
пострадавших, согласно заметке в утренней газете, от нежданного
разлива реки Хуанхэ.
-- Несчастные! -- говорила она. Она не могла понять,
почему никто не испытывает сочувствия к горестям бедных
китайцев. Смирных и несомненно честных людей, совершенно ни в
чем не повинных, смело катаклизмом с лица земли! В тот вечер на
террасе об этом много говорили.
Мистер Херд, также исполнившийся чрезвычайного милосердия,
поддержал госпожу Стейнлин в споре с кем-то, утверждавшим,
будто сочувствовать желтокожим попросту невозможно -- они
слишком отличны, слишком далеки от нас. Мистер Херд думал о
том, как много невзгод выпадает порой человеку, как много
страданий -- незаслуженных, неприметных; он думал о разрушенных
домах, о детях, тонущих на глазах у родителей. И похоже, никого
это не волнует.
ГЛАВА XLIX
Несколько позже он повернулся спиной к толкущимся по
дорожкам людям и отправился на удаленную, висевшую над морем
террасу. Здесь можно было в тишине полюбоваться закатом -- его
последним на Непенте закатом.
Он стоял, облокотившись о парапет, ощущая -- в который раз
-- странное, сердечное дружелюбие моря. Глаза его скользили по
рябоватой поверхности воды, на которой кое-где проступали то
ромбовидные участки длинной травы, то обломки рухнувших скал,
то белесые полоски песка; он вдыхал едковатый аромат
выброшенных на берег водорослей, слушал дыхание волн. Они мягко
плескались о круглые валуны, разбредшиеся по берегу, будто
стадо склонивших головы бегемотов. Он вспомнил, как приходил на
восходе к морю, вспомнил о не выражаемом словами доверии к
солнечной стихии, чьей дружеской ласке он отдавал свое тело.
Как спокойна она в этом вечернем свете. Где-то совсем рядом
находилась гулкая пещера, что-то напевавшая с влажной
умиротворенностью. Тени удлинялись, рыбачьи лодки уходили в
море на ночную работу, темными силуэтами скользя по лежащей у
его ног светозарной реке. Самоцветные оттенки синего и
зеленого, которыми вода переливалась по утрам, теперь выцвели,
утесы южного берега, его выступы, заливало яростное сияние.
Бастионы огня...
Ему показалось, что воздух вдруг стал необычайно
прохладным, бодрящим.
Здесь же, на террасе, одиноко сидел на скамье граф
Каловеглиа. Епископ присел рядом, они обменялись несколькими
словами. Итальянец, обычно такой разговорчивый, думал о чем-то
своем и не выказывал склонности к беседе.
Мистер Херд вспомнил, как он познакомился с этим стариком
-- с "Солью Юга", как назвал его Кит. Это было на представлении
в Муниципалитете. Тогда граф тоже был на удивление молчалив;
опершись подбородком о ладонь, он сосредоточенно следил за
спектаклем, поглощенный страстной грацией юных актеров.
Эта встреча состоялась всего две недели назад. Меньше двух
недель. Двенадцать дней. Как много в них всего поместилось!
Подобие развеселого ночного кошмара. То и дело что-нибудь
да случается. Что-то яркое, дьявольское присутствует в
настроении этих мест, что-то калейдоскопичное -- проказливая
порочность. При всем при том прочищающая душу. Сметающая
паутину. Дающая меру, мерку, посредством которой можно будет
отныне исчислять земные дела. Вот и еще одна веха пройдена, еще
один верстовой столб на пути к просветлению. Период сомнений
закончился. Его ценности сами собою выправились. Он выковал
новые, крепкие; теперь у него есть работающая, пригодная для
современности теория жизни. Он в хорошей форме. Печень -- он и
забыл, что у него когда-то была печень. Что ни возьми, Непенте
во всем пошел ему только на пользу. И теперь он точно знает,
чего хочет. Скажем, о возвращении в Церковь нечего и говорить.
Его симпатии переросли идеалы, исповедуемые этой организацией.
Волна пантеистической благожелательности смыла ее самодовольные
мелкие наставления. Англиканская церковь!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134