Трубка переходила из рук в руки. Все прислушивались к таинственным шорохам, которые напоминали о необозримом пространстве, существующем там, наверху.
Решили продолжать опыты и добиваться радиосвязи.
А время шло. От сырости почти истлели ковры, украшавшие стены красного Ленинского уголка. Расклеилась и вся рассыпалась на части гитара Нины Ковалевой. Перестал действовать патефон, стенки которого разбухли от мокроты. После таяния снега на поверхности сырость в подземелье сказалась еще чувствительнее, но зато немного облегчилось положение с водой; теперь то и дело удавалось за несколько часов накапливать воды ведра два-три, а то и больше.
Бывали дни, когда в душу людей, уже много недель не видевших белого света и порой чувствовавших себя заживо погребенными, заползала вместе с подземной сыростью холодная, отвратительная тоска. Люди замолкали, становились раздражительными, из-за пустяков возникали ссоры. В такие часы спасительными оказывались затеи и шутки дяди Манто, который при всех обстоятельствах оставался неизменно радушным в неугомонно болтливым.
В один из таких тоскливых, медленно текущих дней партизаны, приунывшие было после очередных безуспешных поисков выхода на поверхность, услышали вдруг совершенно явственно тарахтение мотоцикла. Как известно, мотоцикл дяди Яши Манто, «чертопхайка», как называли его партизаны, давно уже стоял без движения на нижнем горизонте. Яков Маркович бережно смазывал чуть ли не каждый день свою любимую машину, но от сырости она все же начинала ржаветь. Дядя Яша с тоской наблюдал, как гибнет в бездействии его мотоцикл, но включать трескучий мотор «чертопхайки» командование запрещало: слишком уж шумно палил мотоцикл дяди Манто, чересчур много дыма изрыгал он, а под землей и без того дышать было нечем…
Но на этот раз все услышали, что «чертопхайка» заработала. Неужели дядя Яша нарушил запрет? Все, кто был поблизости, поспешили на шум.
Они застали дядю Манто сидящим в седле своего стального коня. Раскинув руки, весь изогнувшись вперед, Яков Маркович крепко держал широкорогий руль. Мотор молчал, но зато сам дядя Яша, надув щеки, выпятив губы, громко и искусно изображал урчание мотоцикла. При этом он подпрыгивал на кожаном седле, наклонялся то в одну, то в другую сторону, делая виражи, переводя рычажок на высшую скорость, — словом, видно было, что Манто мчится полным ходом…
Заметив, что вокруг него собрались партизаны и впереди них стоят всюду поспевающие Володя и Ваня, Манто стал как бы притормаживать машину. Он потянул за какой-то рычажок под собой, затих, лишь изредка пофыркивая, и, очень строго поглядывая на всех, объявил:
— Машина отправляется на Симферополь. Пассажиры, занимайте места! Вовка, садись на багажник…
Володя не заставил себя просить второй раз. Он вскочил на кожаную подушку за спиной дяди Манто и ухватился, как полагается в таких случаях, за пояс водителя мотоцикла.
— Поехали! — провозгласил дядя Яша. — Держись на поворотах!.. — И снова запустил свой «губной мотор».
Кругом все хохотали. Дядя Яша так подскакивал на седле, что Володе пришлось крепко держаться за него, чтобы не слететь с машины. Он подпрыгивал, жмурясь и ухая от азарта. Это была лихая гонка на месте, упоительная воображаемая поездка. Дядя Яша на полном ходу успевал объявлять через плечо своему пассажиру названия знакомых мест, мимо которых они мчались в своем воображении: «Керчь-вторая!.. Владиславовка!.. Сарабуз!.. Семь Колодезей!» И люди вокруг, прислушиваясь к этим хорошо знакомым названиям, погрустнели, вспомнив о тех местах, поселках, селах, что остались там, наверху.
Смех постепенно смолк.
— Подъезжаем к Джанкою! — торжественно возвестил тогда дядя Манто и закрыл глаза, как бы в изнеможении.
Володя, заметив это, внезапно закричал ему в самое ухо:
— Дядя Яша! Смотри, куда едешь, в ров угодишь!
Яков Маркович невольно вскочил, распрямившись во весь свой рост, и тотчас же ударился своей многострадальной макушкой о каменный свод.
Это сразу опять всех развеселило, а дядя Яша, плюхнувшись на седло мотоцикла, сердито объявил:
— За нарушение правил движения, за разговор с водителем во время поездки, пойдешь на камбуз вне очереди чистить картошку!
И потащил хохотавшего Володю к себе на кухню.
Пятого декабря торжественно отпраздновали День Конституции. Так как часть партизан несла караульную службу, то в Ленинском уголке собирались дважды — днем и вечером. Манто в этот день сделал какой-то необыкновенно вкусный рулет из консервов. Володя красиво разрисовал специальный номер «Боевого листка», в котором выступили со статьями многие «подземкоры», как называли партизаны тех, кто писал для стенгазеты. Возле «Боевого листка» был специально поставлен фонарь, чтобы все могли когда угодно подойти и читать, что там написано.
Партизанская стенгазета была нисколько не хуже тех, что выпускались до войны на поверхности. Была здесь и передовая, написанная комиссаром, и стихи Нины Ковалевой «Мы увидим свет». Была заметка Корнилова о том, как хорошо работают пионеры. Имелась и карикатура, изображавшая Яшу Манто, из-под земли пробившего головой камень: он высунулся на поверхность, а фашисты в ужасе бегут от него во все стороны. Не обошлось и без критического материала: тетя Киля разоблачала какие-то непорядки на камбузе и корила нерадивых помощниц дяди Яши.
А сверху, через весь «Боевой листок», Володя крупными буквами выписал слова из брошюрки, которую дал ему для этого комиссар: «… Конституция СССР будет обвинительным актом против фашизма, говорящим о том, что социализм и демократия непобедимы».
Так жили советские люди, добровольно обрекшие себя на заточение в камне, отказавшиеся от света, чистого воздуха, воды и всех привычных условий человеческого существования, для того чтобы своим хотя малым подвигам облегчить народу великую победу над врагом человечества.
Но враг был силен, жесток, хитер, и надо было заранее узнавать все его планы. В последние дни в галерею верхнего яруса проникал сверху какой-то скрежещущий ровный шум, словно на поверхности производили бурение. Необходимо было выяснить, что предпринимают враги. И тогда Володя опять стал проситься в разведку.
— Дядя Гора, — говорил он Корнилову, — ну честное же слово, есть у меня одна дырочка про запас! Туда никто, кроме меня одного, не пролезет. Ну, разве только Олюшка Лазарева. Только она уж больно мала. А я — в самый раз, дядя Гора!
— А почему ты раньше про этот лаз молчал?
— Военная тайна, дядя Гора, — смутился немного Володя, но тут же чистосердечно признался: — Я его, этот лаз, случайно нашел, когда ходил один раз наверх без спросу. Смотрю, светится. Я хотел было сказать, а потом думаю:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151
Решили продолжать опыты и добиваться радиосвязи.
А время шло. От сырости почти истлели ковры, украшавшие стены красного Ленинского уголка. Расклеилась и вся рассыпалась на части гитара Нины Ковалевой. Перестал действовать патефон, стенки которого разбухли от мокроты. После таяния снега на поверхности сырость в подземелье сказалась еще чувствительнее, но зато немного облегчилось положение с водой; теперь то и дело удавалось за несколько часов накапливать воды ведра два-три, а то и больше.
Бывали дни, когда в душу людей, уже много недель не видевших белого света и порой чувствовавших себя заживо погребенными, заползала вместе с подземной сыростью холодная, отвратительная тоска. Люди замолкали, становились раздражительными, из-за пустяков возникали ссоры. В такие часы спасительными оказывались затеи и шутки дяди Манто, который при всех обстоятельствах оставался неизменно радушным в неугомонно болтливым.
В один из таких тоскливых, медленно текущих дней партизаны, приунывшие было после очередных безуспешных поисков выхода на поверхность, услышали вдруг совершенно явственно тарахтение мотоцикла. Как известно, мотоцикл дяди Яши Манто, «чертопхайка», как называли его партизаны, давно уже стоял без движения на нижнем горизонте. Яков Маркович бережно смазывал чуть ли не каждый день свою любимую машину, но от сырости она все же начинала ржаветь. Дядя Яша с тоской наблюдал, как гибнет в бездействии его мотоцикл, но включать трескучий мотор «чертопхайки» командование запрещало: слишком уж шумно палил мотоцикл дяди Манто, чересчур много дыма изрыгал он, а под землей и без того дышать было нечем…
Но на этот раз все услышали, что «чертопхайка» заработала. Неужели дядя Яша нарушил запрет? Все, кто был поблизости, поспешили на шум.
Они застали дядю Манто сидящим в седле своего стального коня. Раскинув руки, весь изогнувшись вперед, Яков Маркович крепко держал широкорогий руль. Мотор молчал, но зато сам дядя Яша, надув щеки, выпятив губы, громко и искусно изображал урчание мотоцикла. При этом он подпрыгивал на кожаном седле, наклонялся то в одну, то в другую сторону, делая виражи, переводя рычажок на высшую скорость, — словом, видно было, что Манто мчится полным ходом…
Заметив, что вокруг него собрались партизаны и впереди них стоят всюду поспевающие Володя и Ваня, Манто стал как бы притормаживать машину. Он потянул за какой-то рычажок под собой, затих, лишь изредка пофыркивая, и, очень строго поглядывая на всех, объявил:
— Машина отправляется на Симферополь. Пассажиры, занимайте места! Вовка, садись на багажник…
Володя не заставил себя просить второй раз. Он вскочил на кожаную подушку за спиной дяди Манто и ухватился, как полагается в таких случаях, за пояс водителя мотоцикла.
— Поехали! — провозгласил дядя Яша. — Держись на поворотах!.. — И снова запустил свой «губной мотор».
Кругом все хохотали. Дядя Яша так подскакивал на седле, что Володе пришлось крепко держаться за него, чтобы не слететь с машины. Он подпрыгивал, жмурясь и ухая от азарта. Это была лихая гонка на месте, упоительная воображаемая поездка. Дядя Яша на полном ходу успевал объявлять через плечо своему пассажиру названия знакомых мест, мимо которых они мчались в своем воображении: «Керчь-вторая!.. Владиславовка!.. Сарабуз!.. Семь Колодезей!» И люди вокруг, прислушиваясь к этим хорошо знакомым названиям, погрустнели, вспомнив о тех местах, поселках, селах, что остались там, наверху.
Смех постепенно смолк.
— Подъезжаем к Джанкою! — торжественно возвестил тогда дядя Манто и закрыл глаза, как бы в изнеможении.
Володя, заметив это, внезапно закричал ему в самое ухо:
— Дядя Яша! Смотри, куда едешь, в ров угодишь!
Яков Маркович невольно вскочил, распрямившись во весь свой рост, и тотчас же ударился своей многострадальной макушкой о каменный свод.
Это сразу опять всех развеселило, а дядя Яша, плюхнувшись на седло мотоцикла, сердито объявил:
— За нарушение правил движения, за разговор с водителем во время поездки, пойдешь на камбуз вне очереди чистить картошку!
И потащил хохотавшего Володю к себе на кухню.
Пятого декабря торжественно отпраздновали День Конституции. Так как часть партизан несла караульную службу, то в Ленинском уголке собирались дважды — днем и вечером. Манто в этот день сделал какой-то необыкновенно вкусный рулет из консервов. Володя красиво разрисовал специальный номер «Боевого листка», в котором выступили со статьями многие «подземкоры», как называли партизаны тех, кто писал для стенгазеты. Возле «Боевого листка» был специально поставлен фонарь, чтобы все могли когда угодно подойти и читать, что там написано.
Партизанская стенгазета была нисколько не хуже тех, что выпускались до войны на поверхности. Была здесь и передовая, написанная комиссаром, и стихи Нины Ковалевой «Мы увидим свет». Была заметка Корнилова о том, как хорошо работают пионеры. Имелась и карикатура, изображавшая Яшу Манто, из-под земли пробившего головой камень: он высунулся на поверхность, а фашисты в ужасе бегут от него во все стороны. Не обошлось и без критического материала: тетя Киля разоблачала какие-то непорядки на камбузе и корила нерадивых помощниц дяди Яши.
А сверху, через весь «Боевой листок», Володя крупными буквами выписал слова из брошюрки, которую дал ему для этого комиссар: «… Конституция СССР будет обвинительным актом против фашизма, говорящим о том, что социализм и демократия непобедимы».
Так жили советские люди, добровольно обрекшие себя на заточение в камне, отказавшиеся от света, чистого воздуха, воды и всех привычных условий человеческого существования, для того чтобы своим хотя малым подвигам облегчить народу великую победу над врагом человечества.
Но враг был силен, жесток, хитер, и надо было заранее узнавать все его планы. В последние дни в галерею верхнего яруса проникал сверху какой-то скрежещущий ровный шум, словно на поверхности производили бурение. Необходимо было выяснить, что предпринимают враги. И тогда Володя опять стал проситься в разведку.
— Дядя Гора, — говорил он Корнилову, — ну честное же слово, есть у меня одна дырочка про запас! Туда никто, кроме меня одного, не пролезет. Ну, разве только Олюшка Лазарева. Только она уж больно мала. А я — в самый раз, дядя Гора!
— А почему ты раньше про этот лаз молчал?
— Военная тайна, дядя Гора, — смутился немного Володя, но тут же чистосердечно признался: — Я его, этот лаз, случайно нашел, когда ходил один раз наверх без спросу. Смотрю, светится. Я хотел было сказать, а потом думаю:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151