Ранков явился к обеду. Он вел себя весьма тактично. Пил и закусывал, хвалил хозяйку, мило шутил с Катей, а я, лежа в соседней комнате, представлял себе, как эта маленькая партизанка, скрывая свою ненависть, силится улыбаться.
Ранков прилично говорил по-русски, только изредка переходил на свой родной язык. Варвара кое-как отвечала ему. Работая в магазине, она выучилась самым ходовым фразам и с помощью жестов могла поддержать несложный разговор.
Перед уходом комендант заглянул ко мне и поздоровался.
— Толя, это господин хауптман Ранков, — пропела мне Варвара в самое ухо. — Поздоровайся с господином Ранков.
Я промычал что-то невразумительное, не то «здравствуйте», не то «сдох бы ты».
— Ваша верность меня умиляет, фрау Варвара, — сказал Ранков, — вы напоминаете истинно немецкую женщину.
На следующий день Варвара принесла мне оккупационный паспорт на имя Теплякова Анатолия Касьяновича, бывшего военнослужащего Красной Армии, женатого, проживающего в поселке Караваевы Дачи. Все это было написано по-украински и по-немецки. На паспорте с печатью полицейского управления стояла жирная отметка черной краской: «OST», а ниже выведено тушью: «Inwalide».
Я положил паспорт на стол:
— Что это значит?
— Нужен же вам документ! «OST» означает, что вас никто не погонит в Германию. Выздоровеете, тогда решим, как быть.
— Я уже здоров.
— Не совсем. Окрепнете еще немного, появится тот человек, пойдете к партизанам, через фронт, куда захотите. А сейчас это нелепо. Вы погибнете и ничем не поможете русским.
— Русским? А вы какая — немецкая?
— Не придирайтесь к словам. Сейчас все так говорят. Поймите, Алеша, я не героиня, не Катя, которая бежит с пистолетиком на банкет эсэсовцев. Я хочу жить, переждать это несчастье.
— Все хотят жить!
— Я не делаю ничего плохого. Даже помогаю другим. — Она поняла свою ошибку и сказала: — Мой муж, старший лейтенант Тепляков, мог оказаться в вашем положении. Он погиб еще в прошлом году, в Бресте...
Тут она разрыдалась. От Петра я слышал, что гарнизон Брестской крепости, где до войны служил отец, еще долго сражался, когда фронт передвинулся на восток.
— На войне всякое бывает, Варя. Может быть... Меня, наверно, тоже считают убитым.
Она вытерла слезы рукавом:
— Не надо утешать, Алеша. Мы с Толей давно были чужими. Я от него уехала за два месяца до войны. В Киев, к папе. А если правду — к одному человеку. Но он оказался мерзавцем.
— Бросил вас?
— Хуже.
Она никому не рассказывала об этом, а начав, уже не могла остановиться. И я увидел Киев 19 сентября 1941 года. Листья каштанов на мостовой вперемежку с горелой бумагой, которая летела из окон учреждений. Многие ушли из города с войсками. Киев стал полупустым. Ее отец эвакуировался со своим заводом. А этот пан — она не хотела называть даже его имени — говорил: «Подожди, за мной пришлют машину».
Потом на Красноармейской улице, вместе с другими трусами и негодяями, он встречал немцев хлебом-солью. Заливался духовой оркестр, реяли желто-блакитные и немецкие знамена. А по улице в город вползала гигантская гусеница. Рокоча и извиваясь, она растянулась на много километров, через площадь Толстого и Бессарабку вползла на пылающий Крещатик и лезла, лезла дальше... Мелькали черно-белые кресты на броне. Город казался вымершим, и только кучка мерзавцев на Красноармейской улице, словно издеваясь над ее названием, приветствовала победоносное германское воинство.
Человек, обманом заставивший Варвару остаться в Киеве, этот самый пан, как те галичане, что понаехали с запада, нацепил себе трезубец и стал видным чином в националистской раде. И у них было масло и какао, в то время как в первые дни оккупации нельзя было достать ни крошки хлеба даже за миллион, а воду люди носили с Днепра через весь город.
А еще через несколько дней началось самое страшное. Штадткомиссариат издал приказ: всем евреям захватить лучшие вещи и идти на Лукьяновку, за еврейское кладбище, на сборный пункт для отправки в гетто. Несколько дней длилось это шествие. Старые и малые, рабочие и интеллигенты, женщины и мужчины, они шли и шли, и Варваре казалось, она потеряла рассудок — все это дикая игра воображения.
Уже не помещались мертвые тела в глубоких рвах, а новые жертвы все шли и шли, уже зная, что никуда их не повезут, а просто разденут догола и расстреляют в Бабьем Яру.
«Почему они идут? — спрашивала себя Варвара. — Почему не бегут отсюда, не прячутся?»
Были и такие. Их находили, выволакивали из убежищ и расстреливали тут же, во дворах. А тем временем новые тысячи людей шли и шли в направлении Лукьяновки.
Варвара лежала, зарывшись в подушку, и в голове у нее звучал шум шагов и смертный шелест. Она хотела себя уверить, что это шумят каштаны у балкона, и они действительно шумели, гудя желтеющими кронами в ночи, но она знала, что слышит только шум идущей по улицам смерти.
На рассвете пришел старик сосед, известный адвокат Берман. Она была поражена, увидев его у порога. Как он мог не уехать? Почему? Он ничего не умел объяснить, говорил о редких книгах, которые собирал всю жизнь. Его квартира от пола до потолка была уставлена этими книгами. Варвара пригласила старика войти, но в это время проснулся ее пан. Он вышел в голубых кальсонах, с трубкой в зубах. «Что же ты стоишь, Варвара? — сказал он. — Надо приготовить фаршированную рыбу — фиш для дорогого гостя. Или лучше позвонить на Владимирскую, тридцать три?» Варвара знала, что на Владимирской, 33, размещается гестапо.
Шаркая домашними туфлями, старик ушел вниз по лестнице. Варвара выбежала на балкон и увидела, как он слился с потоком людей, которые всё шли и шли мимо дома, ведя за руку детей, поддерживая больных. Многие почему-то были в шубах, несмотря на теплое сентябрьское утро.
Вечером явились гости. Шампанское, черная икра, колбаса, пушистый белый хлеб на столе — все это было сейчас неправдоподобно. Может быть, муляжи из витрины? Сами гости напоминали манекены в белых и вышитых сорочках из витрины универмага на углу улицы Ленина, которая сейчас называлась Фундуклеевской, как при царе. Среди гостей были двое давно знакомых Варваре приятелей ее пана. Она всматривалась в лица и силилась отыскать прежние черты милых, добропорядочных киевлян, которые ходили Первого мая на демонстрацию и платили профсоюзные взносы.
Ее спрашивали, не больна ли она, а Варварин пан извинялся: «Супруге действительно немного нездоровится». Это не помешало одному из гостей, полковнику немецкой армии, ухаживать за ней сначала галантно, а потом довольно грубо.
Подвыпивший полковник остался ночевать, и Варвара каким-то образом оказалась в одной комнате с ним. Ключ повернулся в замке. Сквозь дверь просочился вкрадчивый голос пана: «Ну будь же умницей, дорогая!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119
Ранков прилично говорил по-русски, только изредка переходил на свой родной язык. Варвара кое-как отвечала ему. Работая в магазине, она выучилась самым ходовым фразам и с помощью жестов могла поддержать несложный разговор.
Перед уходом комендант заглянул ко мне и поздоровался.
— Толя, это господин хауптман Ранков, — пропела мне Варвара в самое ухо. — Поздоровайся с господином Ранков.
Я промычал что-то невразумительное, не то «здравствуйте», не то «сдох бы ты».
— Ваша верность меня умиляет, фрау Варвара, — сказал Ранков, — вы напоминаете истинно немецкую женщину.
На следующий день Варвара принесла мне оккупационный паспорт на имя Теплякова Анатолия Касьяновича, бывшего военнослужащего Красной Армии, женатого, проживающего в поселке Караваевы Дачи. Все это было написано по-украински и по-немецки. На паспорте с печатью полицейского управления стояла жирная отметка черной краской: «OST», а ниже выведено тушью: «Inwalide».
Я положил паспорт на стол:
— Что это значит?
— Нужен же вам документ! «OST» означает, что вас никто не погонит в Германию. Выздоровеете, тогда решим, как быть.
— Я уже здоров.
— Не совсем. Окрепнете еще немного, появится тот человек, пойдете к партизанам, через фронт, куда захотите. А сейчас это нелепо. Вы погибнете и ничем не поможете русским.
— Русским? А вы какая — немецкая?
— Не придирайтесь к словам. Сейчас все так говорят. Поймите, Алеша, я не героиня, не Катя, которая бежит с пистолетиком на банкет эсэсовцев. Я хочу жить, переждать это несчастье.
— Все хотят жить!
— Я не делаю ничего плохого. Даже помогаю другим. — Она поняла свою ошибку и сказала: — Мой муж, старший лейтенант Тепляков, мог оказаться в вашем положении. Он погиб еще в прошлом году, в Бресте...
Тут она разрыдалась. От Петра я слышал, что гарнизон Брестской крепости, где до войны служил отец, еще долго сражался, когда фронт передвинулся на восток.
— На войне всякое бывает, Варя. Может быть... Меня, наверно, тоже считают убитым.
Она вытерла слезы рукавом:
— Не надо утешать, Алеша. Мы с Толей давно были чужими. Я от него уехала за два месяца до войны. В Киев, к папе. А если правду — к одному человеку. Но он оказался мерзавцем.
— Бросил вас?
— Хуже.
Она никому не рассказывала об этом, а начав, уже не могла остановиться. И я увидел Киев 19 сентября 1941 года. Листья каштанов на мостовой вперемежку с горелой бумагой, которая летела из окон учреждений. Многие ушли из города с войсками. Киев стал полупустым. Ее отец эвакуировался со своим заводом. А этот пан — она не хотела называть даже его имени — говорил: «Подожди, за мной пришлют машину».
Потом на Красноармейской улице, вместе с другими трусами и негодяями, он встречал немцев хлебом-солью. Заливался духовой оркестр, реяли желто-блакитные и немецкие знамена. А по улице в город вползала гигантская гусеница. Рокоча и извиваясь, она растянулась на много километров, через площадь Толстого и Бессарабку вползла на пылающий Крещатик и лезла, лезла дальше... Мелькали черно-белые кресты на броне. Город казался вымершим, и только кучка мерзавцев на Красноармейской улице, словно издеваясь над ее названием, приветствовала победоносное германское воинство.
Человек, обманом заставивший Варвару остаться в Киеве, этот самый пан, как те галичане, что понаехали с запада, нацепил себе трезубец и стал видным чином в националистской раде. И у них было масло и какао, в то время как в первые дни оккупации нельзя было достать ни крошки хлеба даже за миллион, а воду люди носили с Днепра через весь город.
А еще через несколько дней началось самое страшное. Штадткомиссариат издал приказ: всем евреям захватить лучшие вещи и идти на Лукьяновку, за еврейское кладбище, на сборный пункт для отправки в гетто. Несколько дней длилось это шествие. Старые и малые, рабочие и интеллигенты, женщины и мужчины, они шли и шли, и Варваре казалось, она потеряла рассудок — все это дикая игра воображения.
Уже не помещались мертвые тела в глубоких рвах, а новые жертвы все шли и шли, уже зная, что никуда их не повезут, а просто разденут догола и расстреляют в Бабьем Яру.
«Почему они идут? — спрашивала себя Варвара. — Почему не бегут отсюда, не прячутся?»
Были и такие. Их находили, выволакивали из убежищ и расстреливали тут же, во дворах. А тем временем новые тысячи людей шли и шли в направлении Лукьяновки.
Варвара лежала, зарывшись в подушку, и в голове у нее звучал шум шагов и смертный шелест. Она хотела себя уверить, что это шумят каштаны у балкона, и они действительно шумели, гудя желтеющими кронами в ночи, но она знала, что слышит только шум идущей по улицам смерти.
На рассвете пришел старик сосед, известный адвокат Берман. Она была поражена, увидев его у порога. Как он мог не уехать? Почему? Он ничего не умел объяснить, говорил о редких книгах, которые собирал всю жизнь. Его квартира от пола до потолка была уставлена этими книгами. Варвара пригласила старика войти, но в это время проснулся ее пан. Он вышел в голубых кальсонах, с трубкой в зубах. «Что же ты стоишь, Варвара? — сказал он. — Надо приготовить фаршированную рыбу — фиш для дорогого гостя. Или лучше позвонить на Владимирскую, тридцать три?» Варвара знала, что на Владимирской, 33, размещается гестапо.
Шаркая домашними туфлями, старик ушел вниз по лестнице. Варвара выбежала на балкон и увидела, как он слился с потоком людей, которые всё шли и шли мимо дома, ведя за руку детей, поддерживая больных. Многие почему-то были в шубах, несмотря на теплое сентябрьское утро.
Вечером явились гости. Шампанское, черная икра, колбаса, пушистый белый хлеб на столе — все это было сейчас неправдоподобно. Может быть, муляжи из витрины? Сами гости напоминали манекены в белых и вышитых сорочках из витрины универмага на углу улицы Ленина, которая сейчас называлась Фундуклеевской, как при царе. Среди гостей были двое давно знакомых Варваре приятелей ее пана. Она всматривалась в лица и силилась отыскать прежние черты милых, добропорядочных киевлян, которые ходили Первого мая на демонстрацию и платили профсоюзные взносы.
Ее спрашивали, не больна ли она, а Варварин пан извинялся: «Супруге действительно немного нездоровится». Это не помешало одному из гостей, полковнику немецкой армии, ухаживать за ней сначала галантно, а потом довольно грубо.
Подвыпивший полковник остался ночевать, и Варвара каким-то образом оказалась в одной комнате с ним. Ключ повернулся в замке. Сквозь дверь просочился вкрадчивый голос пана: «Ну будь же умницей, дорогая!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119