Стихи о любви и изгнании. Звали этого поэта странно — Овидий. Сейчас он стоял передо мной, такой же чужой в этом городе, как и мы. Он тоже жил в другом измерении.
— Про памятник старик не говорил, — зашептал Голованов, — сбились с курса!
Рядом остановился автобус. Кондуктор провозгласил:
— Piata Ovidiu! Statie urmatoare — Catedrala!
Тут и дурак поймет: площадь Овидия, следующая — собор. По ходу автобуса, за углом, открылся грузный, пятиглавый собор. Мы быстро нашли закусочную, переулок и окно с зеркальцем. Я уже хотел постучать, но Голованов подтолкнул меня:
— Тихо! Смотри!
Длинноногий немец в черной фуражке вышел из машины у соседнего особнячка с балконом, заросшим плющом.
— Он! Вильке! Тот самый!
Мы прижались к стене, но Вильке не обратил на нас ни малейшего внимания. Ему открыли, и он вошел. Нам тоже открыли. Двое ребятишек выглядывали из-за спины худой женщины.
Я сбросил с плеч свой груз:
— Вот хороший баран, хозяйка!
Это был пароль. Из другой комнаты вышел румын, чернявый, быстроглазый и сутулый:
— Marinari rusi? Милости просим!
3
Серафимов сын, Степан, был не похож на русского. Видно, пошел в мать. По-русски он говорил неплохо. Оказалось, Степан отправляет отсюда уже не первого пленного. Он объяснил, что надо добираться до станции Меринка, где кончается румынская зона оккупации. В Меринке служит товарным кассиром некто Гущинский. Через него русских переправляют в партизанский отряд.
Значит, есть на Украине партизаны! Новые Котовские и Щорсы! Они, конечно, помогут перейти линию фронта. Мне и в голову не приходило тогда остаться у партизан. Мысль о возвращении на флот не покидала меня с первого момента плена.
О положении на фронтах Степан не мог сообщить ничего хорошего. Геббельс твердит по радио, что немцы видят в бинокль Московский Кремль, а 7 ноября фюрер будет принимать парад на Красной площади. Ленинград блокирован с моря и с суши. Украина, Белоруссия, Смоленщина тоже под немцем. Они уже заняли Крым и подходят к Севастополю.
Это было чудовищно. Сидя перед полными тарелками, мы не могли проглотить ни куска. Как же это случилось, что Гитлер так далеко забрался?!
Хозяйка улыбнулась, что-то сказала. Степан перевел:
— Марица говорит: надо кушать, а то не будет сил бить немцев. — Он добавил: — И нам они осточертели, вместе с Антонеску. Вся надежда на русских. Жить невозможно. Аресты. Дороговизна. Скоро не останется мужчин. Всех гонят в мясорубку.
После обеда нас уложили отдыхать. Казалось, не засну. Мысли как бестолковая волна на мелководье. Моряки ее зовут толчея. Пена, брызги, гребни завиваются, а глубины нет.
...Побег из «Дориды». Кремль — в бинокль... Немцы под Севастополем — с суши! Нелепица!.. А глубины все-таки нет! Как понять, осмыслить, проложить курс? Какое склонение компаса в районе Констанцы? Было остовое, два и восемь. А сейчас? Годичное увеличение — четыре минуты. Сколько прошло лет?
— Вставай!
Голованов тянул меня за руку. Солнце уже закатывалось. За окном потемнело, и только крест на соборе горел.
— Степан был на станции, — сказал Голованов. — Там что-то изменилось. Сегодня идет другой эшелон. Степанов приятель, машинист, возьмет тебя за кочегара. Двоих не может. Я — завтра. Встретимся в Меринке, у Гущинского.
Я не соглашался:
— Ты — лейтенант. Ты — нужнее. Поезжай, а я — завтра.
Тут он вскинулся:
— Раз я лейтенант, выполняй приказание. Вот роба паровозная, а нож отдай. — Он добавил спокойнее: — У меня — дело.
Какие у него могут быть дела в Констанце? Просто не хочет оставлять меня одного. А зачем нож?
Голованов взял тот самый нож, которым капо собирался его прирезать, и ушел. Стемнело. Сели пить желудевый кофе. Степан мрачно поглядывал на часы. Хозяйка убрала со стола. Голованов не появлялся. Теперь Степан шагал взад и вперед по комнате. Как бы извиняясь за подозрение, он спросил:
— Ты его хорошо знаешь?
— Смеешься?! Мой ближайший друг!
— Для чего, интересно, он меня расспрашивал про того немца, что ходит к своей полюбовнице?
— Какой полюбовнице? Какой немец?
— Да вот, в соседнем доме живет лавочница. Муж — в армии, а она спуталась с эсэсовцем.
Я вскочил. Так вот какие дела у Голованова!
— Степан! Что ты ему сказал? Скорей!
— Ничего особенного. Сказал: немца не знаю. Бабенка — порядочная дрянь. Живет одна. Прислуга уходит в шесть. Еще спрашивал про собак, про дворника. Ну, дворник бывает по утрам, собаки нет. Была там...
Я перебил его:
— Пошли! Погибнет Васька и вас погубит. Пошли!
— Куда?
— К той бабе! Скорей!
Степан не хотел идти и меня не пускал:
— Derbedei вы — не русские моряки! На какого беса он туда пошел? Luptatori de gunoi!
С улицы послышался нарастающий треск мотоциклов. Мы замерли. Мотоциклисты промчались мимо.
— В подвал — живо! — яростно шептал Степан.
В кухонное окно тихонько постучали. Это был Голованов.
— С Вильке — все! Баба его меня видела. Надо смываться.
Степан был в ярости. Он потребовал, чтобы Голованов немедленно шел с ним на станцию.
Вася уже не возражал, но пытался успокоить нас:
— Вильке не хватятся до утра. Баба связана правильно. Порядок морской!
Перед уходом Вася протянул мне пистолет «вальтер»:
— Держи, матрос! На этом пистоле — кровь наших, Шелагурова, может быть...
Теперь и Степан понял кое-что. Его гнев остыл, но тревога не улеглась:
— Погубишь ты нас всех, как щенков! Что ж лавочницу оставил?
— Не могу бабу убивать. Я ж не фашист. Ну, пошли! — Он вдруг поцеловал хозяйку, хлопнул меня по спине. — До Меринки! Не тушуйся, салага, делай, как я!
Он не случайно произнес свою любимую фразу. Потом остановился в дверях и добавил:
— Только не в этом смысле. Пусть твой «вальтер» до Меринки молчит. Только в крайнем случае. Это приказ. Повторите!
— Есть! До Меринки — только в крайнем случае.
4
Степан явился после полуночи. Он рассказал, что Голованов благополучно отбыл в качестве помощника машиниста. Пока дожидались отправления, Голованов успел рассказать Степану о казни Вильке. Это была действительно казнь, а не просто убийство. Через кухонное окно Голованов пробрался в дом и в спальне застрелил эсэсовца из его же пистолета, а «полюбовницу» связал полотенцами. Уходя, он оставил записку: «От имени Трибунала Черноморского флота немецкий офицер Вильке, повинный в зверских убийствах советских военнопленных, приговаривается к расстрелу».
Остаток ночи прошел спокойно, но осторожный Степан продержал меня до следующего вечера в погребе. Когда стемнело, мы отправились на товарную станцию. Она находилась рядом с портом. И снова я увидел разрушенные пакгаузы, обгорелые стропила — следы нашего обстрела с моря. До сих пор не разберутся!
Степан перекинулся словечком со сцепщиком. Мы переползли под вагонами несколько путей. Торба с продуктами колотила меня по спине.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119
— Про памятник старик не говорил, — зашептал Голованов, — сбились с курса!
Рядом остановился автобус. Кондуктор провозгласил:
— Piata Ovidiu! Statie urmatoare — Catedrala!
Тут и дурак поймет: площадь Овидия, следующая — собор. По ходу автобуса, за углом, открылся грузный, пятиглавый собор. Мы быстро нашли закусочную, переулок и окно с зеркальцем. Я уже хотел постучать, но Голованов подтолкнул меня:
— Тихо! Смотри!
Длинноногий немец в черной фуражке вышел из машины у соседнего особнячка с балконом, заросшим плющом.
— Он! Вильке! Тот самый!
Мы прижались к стене, но Вильке не обратил на нас ни малейшего внимания. Ему открыли, и он вошел. Нам тоже открыли. Двое ребятишек выглядывали из-за спины худой женщины.
Я сбросил с плеч свой груз:
— Вот хороший баран, хозяйка!
Это был пароль. Из другой комнаты вышел румын, чернявый, быстроглазый и сутулый:
— Marinari rusi? Милости просим!
3
Серафимов сын, Степан, был не похож на русского. Видно, пошел в мать. По-русски он говорил неплохо. Оказалось, Степан отправляет отсюда уже не первого пленного. Он объяснил, что надо добираться до станции Меринка, где кончается румынская зона оккупации. В Меринке служит товарным кассиром некто Гущинский. Через него русских переправляют в партизанский отряд.
Значит, есть на Украине партизаны! Новые Котовские и Щорсы! Они, конечно, помогут перейти линию фронта. Мне и в голову не приходило тогда остаться у партизан. Мысль о возвращении на флот не покидала меня с первого момента плена.
О положении на фронтах Степан не мог сообщить ничего хорошего. Геббельс твердит по радио, что немцы видят в бинокль Московский Кремль, а 7 ноября фюрер будет принимать парад на Красной площади. Ленинград блокирован с моря и с суши. Украина, Белоруссия, Смоленщина тоже под немцем. Они уже заняли Крым и подходят к Севастополю.
Это было чудовищно. Сидя перед полными тарелками, мы не могли проглотить ни куска. Как же это случилось, что Гитлер так далеко забрался?!
Хозяйка улыбнулась, что-то сказала. Степан перевел:
— Марица говорит: надо кушать, а то не будет сил бить немцев. — Он добавил: — И нам они осточертели, вместе с Антонеску. Вся надежда на русских. Жить невозможно. Аресты. Дороговизна. Скоро не останется мужчин. Всех гонят в мясорубку.
После обеда нас уложили отдыхать. Казалось, не засну. Мысли как бестолковая волна на мелководье. Моряки ее зовут толчея. Пена, брызги, гребни завиваются, а глубины нет.
...Побег из «Дориды». Кремль — в бинокль... Немцы под Севастополем — с суши! Нелепица!.. А глубины все-таки нет! Как понять, осмыслить, проложить курс? Какое склонение компаса в районе Констанцы? Было остовое, два и восемь. А сейчас? Годичное увеличение — четыре минуты. Сколько прошло лет?
— Вставай!
Голованов тянул меня за руку. Солнце уже закатывалось. За окном потемнело, и только крест на соборе горел.
— Степан был на станции, — сказал Голованов. — Там что-то изменилось. Сегодня идет другой эшелон. Степанов приятель, машинист, возьмет тебя за кочегара. Двоих не может. Я — завтра. Встретимся в Меринке, у Гущинского.
Я не соглашался:
— Ты — лейтенант. Ты — нужнее. Поезжай, а я — завтра.
Тут он вскинулся:
— Раз я лейтенант, выполняй приказание. Вот роба паровозная, а нож отдай. — Он добавил спокойнее: — У меня — дело.
Какие у него могут быть дела в Констанце? Просто не хочет оставлять меня одного. А зачем нож?
Голованов взял тот самый нож, которым капо собирался его прирезать, и ушел. Стемнело. Сели пить желудевый кофе. Степан мрачно поглядывал на часы. Хозяйка убрала со стола. Голованов не появлялся. Теперь Степан шагал взад и вперед по комнате. Как бы извиняясь за подозрение, он спросил:
— Ты его хорошо знаешь?
— Смеешься?! Мой ближайший друг!
— Для чего, интересно, он меня расспрашивал про того немца, что ходит к своей полюбовнице?
— Какой полюбовнице? Какой немец?
— Да вот, в соседнем доме живет лавочница. Муж — в армии, а она спуталась с эсэсовцем.
Я вскочил. Так вот какие дела у Голованова!
— Степан! Что ты ему сказал? Скорей!
— Ничего особенного. Сказал: немца не знаю. Бабенка — порядочная дрянь. Живет одна. Прислуга уходит в шесть. Еще спрашивал про собак, про дворника. Ну, дворник бывает по утрам, собаки нет. Была там...
Я перебил его:
— Пошли! Погибнет Васька и вас погубит. Пошли!
— Куда?
— К той бабе! Скорей!
Степан не хотел идти и меня не пускал:
— Derbedei вы — не русские моряки! На какого беса он туда пошел? Luptatori de gunoi!
С улицы послышался нарастающий треск мотоциклов. Мы замерли. Мотоциклисты промчались мимо.
— В подвал — живо! — яростно шептал Степан.
В кухонное окно тихонько постучали. Это был Голованов.
— С Вильке — все! Баба его меня видела. Надо смываться.
Степан был в ярости. Он потребовал, чтобы Голованов немедленно шел с ним на станцию.
Вася уже не возражал, но пытался успокоить нас:
— Вильке не хватятся до утра. Баба связана правильно. Порядок морской!
Перед уходом Вася протянул мне пистолет «вальтер»:
— Держи, матрос! На этом пистоле — кровь наших, Шелагурова, может быть...
Теперь и Степан понял кое-что. Его гнев остыл, но тревога не улеглась:
— Погубишь ты нас всех, как щенков! Что ж лавочницу оставил?
— Не могу бабу убивать. Я ж не фашист. Ну, пошли! — Он вдруг поцеловал хозяйку, хлопнул меня по спине. — До Меринки! Не тушуйся, салага, делай, как я!
Он не случайно произнес свою любимую фразу. Потом остановился в дверях и добавил:
— Только не в этом смысле. Пусть твой «вальтер» до Меринки молчит. Только в крайнем случае. Это приказ. Повторите!
— Есть! До Меринки — только в крайнем случае.
4
Степан явился после полуночи. Он рассказал, что Голованов благополучно отбыл в качестве помощника машиниста. Пока дожидались отправления, Голованов успел рассказать Степану о казни Вильке. Это была действительно казнь, а не просто убийство. Через кухонное окно Голованов пробрался в дом и в спальне застрелил эсэсовца из его же пистолета, а «полюбовницу» связал полотенцами. Уходя, он оставил записку: «От имени Трибунала Черноморского флота немецкий офицер Вильке, повинный в зверских убийствах советских военнопленных, приговаривается к расстрелу».
Остаток ночи прошел спокойно, но осторожный Степан продержал меня до следующего вечера в погребе. Когда стемнело, мы отправились на товарную станцию. Она находилась рядом с портом. И снова я увидел разрушенные пакгаузы, обгорелые стропила — следы нашего обстрела с моря. До сих пор не разберутся!
Степан перекинулся словечком со сцепщиком. Мы переползли под вагонами несколько путей. Торба с продуктами колотила меня по спине.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119