– А как разумею, так и прошу, – вихляясь спереди назад, ответил голова.
– Да чего ты, как древо по ветру, мотаешься?!
– Обык так, не в том дело! Вы после, теперь пущай за вас духовной отец скажет, – прибавил голова.
Седой протопоп в фиолетовой камилавке вышел из боковых дверей алтаря, встал противу царских врат, не оборачиваясь к голове, перекрестился медленно и каким-то козлиным, тонким голосом ответил:
– Перед господом богом даю ответ, что того, куда подевали государеву грамоту, не ведаю! – И снова неспешно ушел в алтарь.
– Много проведал, голова?
– Проведаю! Эй, кто знает? Сказывай!..
Серели бородатые лица, истово крестились большие руки, мелькали синими рукавами, золотились и смолью отливали волосы на головах – полосы света протянулись из узких башенных окон, пронизывая клубы пара; от потных тел пахло над головами ладаном, кудряво вьющимся синеватым облаком, по низу тянуло дегтем от сапог.
– Кто не ворует противу великого государя – сказывайте!
Продираясь в толпе к амвону, махая стрелецкой шапкой, синея кафтаном, пролез человек.
– Грамоту атаман Стенька Разин…
– Сказывать надо – вор!
– …Стенька Разин в тое время принял, послов тож не возбранил и круг для того собрал, а говорил послам государевым тако…
– Государевым, царевым и великого князя всея Русии… – поправил голова.
– «Грамота – она есть грамота, да кто ее послал? Сумнюсь! Сумнясь, не мыслю, чтоб она была государева доподлинная, и много про то знаю: царь меня хоша простит, да бояра не жалуют. Боярам я на сем свету не верю». А куды подевал он тое грамоту, того не глядел!
Выступил торгаш из яицких стрельцов, крикнул:
– Чуй, голова! Я ведаю!
– А? Ну!
– Так как атаману…
– Вору! Говорю вам – вору-у!
– …Разину грамота тоя не показалась, что не верилось ему, как вины его великий государь отдает…
– Стой-ко ты, яицкой! В грамоте, то мне ведомо, не указано было, что вины вору великий государь отдает… Не было того слова в грамоте…
– Ну, и вот! Он, атаман, тое грамоту подрал и в песок втоптал, да молыл: «Когда другая, доподлинная грамота ко мне придет, тогды и я повинную дам».
Голова, мотаясь на амвоне, шарил по толпе глазами, сказал громко:
– Эй, государевы истцы! Спишите, что сказал сей яицкой торгован ли, посацкий, имя его тож спишите, да сыщите про него доподлинно, кто таков?
Толпу будто ураганом шатнуло.
– Не править городом – государить к нам наехал!
– В бога рылом тычет, а сыщикам весть дает!
– Эй, голова, худой твой закон!
– Для вас худ – для меня хорош! Все изведаю; не скажете добром – того, кто несговорной, возьму за караул.
– Берегись так городом править!
– На усть-моря живете – ведаю, спокон веков разбойники, да очи великого государя недреманны, и десница крепка царева! Яцына Ивана уходили…
– Рано лаешь народ! Спрашивай преже…
– Еще вот! Куды вор Стенька Разин угнал ясырь татарской, что захватил на Емансуте, под Астраханью?
– Девок с жонками в калмыки продал, мужеск пол с собой увел в море.
– Куды крепостные большие пушки вор уволочил, оголил стены?
– Пушки, что помене, с собой забрал, большие в море утолок, да еще говорил: «А город Яик срыть надо – помеху чинит много вольному люду-у».
– Во-о што!
Кто-то злым голосом невпопад крикнул:
– Мы, служилой сыщик, людям головы, как кочетам, умеем вертеть!
– Эй, кто от вас в храме божьем угрозные речи кричит?
– Сам ты храм-то кружечным двором сделал альбо приказом, сыск чинишь!
– Истцы! Запишите речи тех людей и сыщите про них.
– А Яик, как атаман сказал, не устоит – сроем!
– Истцы-ы!
– Кличь лучше стрельцов!
За окнами башни раздались выстрелы из пушек и ружей, потянуло в открытые окошки пороховым дымом. Бухнула на раскате угловой башни сторожевая пушка, и с колокольни взвыл набат. Голова, потряхивая брюхом, схватив в правую руку пистолет, в левой держа шапку, сбежал с амвона, исчез в алтаре.
– Завернуть, что ль, черта?
– Пождем!
– Кто бьет с пушек?
– То на море, Сукнин с Рудаковым запасные суды захапили, побегли…
– Ушли?
– Стрельцы, вишь, упредили: в камышах дозор крылся…
После слов «стрельцы упредили» голова, придерживая сбоку саблю, вышел из алтаря.
Народ уходил из церкви.
За городскими воротами, на обрыве, стоял голова Сакмышев, привычно мотаясь взад-вперед, кричал, махал обнаженной саблей:
– Псов ведите в башню! Сам погляжу – заковать их, и крепкой к тюрьме караул чтоб…
В гору с берега вели десятка с два казаков и стрельцов в голубых кафтанах, все были с руками, закрученными назад. Впереди есаул Сукнин, руки также связаны, есаульский кафтан с перехватом разорван, правая пола волоклась, черные волосы капали на шее кровью. За ним, хромая, опустив седую голову, шел древний Рудаков; зоркие глаза, не мигая, глядели из-под серых бровей – вид старика с опущенной головой бы упрям и злобен.
Голова, всунув на ходу саблю в ножны, пыля песком, шагнул к связанным и, ударив кулаком в лицо Сукнина, крякнул:
– Кхя! Вот те, государев супротивник, вор! – Неуклюже размахнулся еще и тяпнул Рудакова в седой затылок.
Из носа у Сукнина закапала кровь, но он молчал, шел, как прежде. Рудаков ответил на удар матерно.
– Подберу на Яике палача, я вас, воров, в бане умою и выпарю!
– Не сразу подберешь, царева сука, а соколы улетят! – громко проворчал Рудаков, кося глазами.
– Я ж им ноги изломлю, не улетят!
По приказу головы: «Найти одинокую избу у одинокого» – стрельцы долго шарили по городу, и Сакмышев остался доволен: изба, в которой поместился он, стояла близко к воротам в степь, и не курная, с полаткой в печи – жил тут, сказывали, воровской казак, сбежал к Разину. То еще по сердцу было голове, что хозяйка-старуха глухая крепко. В передних углах лицевой стороны голова приказал стрельцам приладить факелы и зажечь. На столе в медных подсвечниках, привезенных с собой, зажег четыре сальных свечи. У дверей в углу поставил заряженную крупную пищаль, на стол деревянный, широкий, с голой доской, положил два пистолета, бумагу, чернила и три гусиных пера. На лавке под окном лежал его кафтан на случай вздремнуть.
Спать голове не хотелось, он и в дороге от Астрахани не спал, опасаясь засады воровских людей, а в городе после всего виденного пугали всякие шорохи. Город сонный мнился ему лишь временно притихшим. Сакмышев упорно ждал набата, чудились ему злые лица горожан, таящих свое – воровское… Хотел писать – не писалось, и сна не было. Тяжело сидеть в избе, пошел на улицу.

У избы на карауле пять стрельцов, пять бердышей белели в лунном свете лезвиями.
В полукафтанье сером, на боку сабля, без шапки, голова, проходя мимо избы к воротам, сказал дозору:
– Водки куплю! Не дремли, робята.
– Небойсь, Афонасий Кузьмич!
– Стоя не спим!
За воротами бескрайная, мутно желтеющая под луной степь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155