Гортань завалило, не шла ежа, окромя воды… Он же, сатана, в ту ночь, как меня тяпнул, утек в Астрахань…
– Ловок ты, а будто заяц собаке в зубы пал.
– Ништо! Кабы повыше, то не видать ба тебя, да промигнул ночью… Ну, и я его нынче отпоштовал, кудри расти не будут!
– Хфедор! Лазунка – птица, едино что кочет. А до сокола, вишь, не добрался!
– Атаману за ремнем был заправ, хватило бы. Да, Лавреич, в церкви его на ту пору не случилось. А как дал стрелу – чую, сполох бьют, и сыск по кремлю зачался; едва ноги убрал! На счастье, Никольские на замок не были захлопнуты – то конец мне.
– Где ж был Разин?
– А черт! У Лазунки огонь, к олтарю же тьма и тишь.
– Дела наделал себе… Как сказал я, убил ба обоих, собор поджег и дело скрасил – сгорел во хмелю… Теперь же придется под Синбирск идти.
– Ништо! Пристану к татарве, мовь поганых ведаю, хаживал с ними… Ты мне лишь татарскую справу дай… Там к воеводе проберусь!
– То справлю! Сполохал зря: убил атаманского любимца, пить закинет, тогда держись!
– Вот, Лавреич, не с тем было – ране тебе не показал. Вишь, покуда я на учуге пасся, а к Астрахани подходил, то из мушкета срезал хохлача, сыскал у его лист кой-то в шапке… Мекал, что нам гож тот лист.
Шпынь полез рукой за пазуху, вытащил грамоту, скрепленную дьяками подписью на склейках.
– Чти-кось, я не разумею…
Васька Ус взял бумагу, придвинулся к огню, читал, потом сказал:
– Эх, Хфедор, занапрасно убил запорожца.
– Ну-у? Жаль! А был тот хохлач, казалось мне, Лазункой послан?
– В грамоте атаман испрашивает у кошевого серка слать людей, справу боевую тож… Мужики от его, кои послышали проклятье и отлучение от церкви Разину, побегли. Татарва вздорит меж себя. Ерзя да мокша лапотна и безоружна. У мужиков тоже с собой едино лишь топоры…
– Пошто говорить, зряще убил хохлача? Разин подмогу способлял, и нынче ему той подмоги не видать – нам же лучше.
– Ты пойми! Запорожцы зовутся на Астрахань, а я еще не ведаю, каково нам с тобой от царя-бояр прощенье? Тех запорожцев я бы удержал здесь да Астрахань укрепил… Их боевой справ тоже не лишний тут…
– Кто поймет тебя!
– Ну, да ништо, Хфедор! Мы энту грамоту именем Разина со своим гонцом в Запорожье двинем…
– И ладно! Не зряще я трудился. Еще, Лавреич, как мой конь? Забота по ем большая.
– Доброй конь! Только, сдается мне, с ним болесть стряслась…
– Эй, Лавреич, не погуби животину!
– Чуй, как дело; наехал тут в город кой башкир, к частику моему у городка привязал свою падаль близ крыльца… Я же на твоем коне ехать собрался… Мне его обрядили, а стояли кони рядом…
– Ногайцы, схитили коня?!
– Годи, скажу… Кони, как я сшел из дому, чешут зубами по шерсти един другого. Башкиров же конь прахотной: гной у него из носу тек. Я того башкира по роже: «Чего глядишь, сатана?» Он же лишь зубы скалит да бормочет: «Нишаво да ладна, казак!» Гной я с твоего коня кафтаном утер и проехался. Распотел я весь и в дом зашел, кафтана с плеч не содрал, умыл руки, да ясти мне подали. Ты не пужайся. Но с тое поры недужен мало твой конь – из носа у него течет и дрожит… Я знахаря приводил, казал: «Ништо, говорит, оповорился мало, обойдется!» Солью его натирал, поил с наговора. Позже того, с неделю альбо помене, лихоманка зачала меня трепать. Ночи не сплю – будто по мне кто ползет, как червы… Сдернул рубаху – никого! И пало с той поры в голову мне: уж не черная ли-де смерть подходит? Жену от себя угнал: помереть, думаю, так одному… Черная смерть – она прилипучая к другим…
– Ой ты, Лавреич! Пошто смерть?
– Дрожуха не отстает, червы перестали казаться, зато чирьи пошли по телу, и един вчера лопнул да потек таким же коньим гноем. Весь я – чую – стал силой вполу прежнего…
– Пройдет! Коня лечи, не кидай, – издохнет аргамак, и мне конец! Такая на душе примета.
– Вылечусь! Коня излечу, деньги есть – не жаль их, много… Ты же бери моего коня – их у меня три, бери лучшего – и под Синбирск… Разин туда людей шлет, сам скоро будет – там с ним кончить. Прийди вперед его под город.
– То знаю, как кончить! А вот как бы мне из города выбраться? Чикмаз – черт! – на ночь у ворот большие караулы поставил. На стену ба забрался с города – только вниз четыре сажени с локтем: падешь и без головы станешь!..
– Не ходи, спи ту! Есть тебе принесут, рухледи много, подкинь и накройся… В казацкой одежде быть нельзя – нарядись стариком, сукман сыщу, бороду подвяжешь… Ходи на кружечной, в кабаки ходи, напойных денег дам, и к нам ходи – к жене много нищих шатается… незнатко! Седни Разин ли, Чикмаз не пойдут в домы искать; Разин, поди, хмелен? Завтра спохватится, а ты изподзаранку уйдешь…
– Так ладно! Остаюсь…
5
Утром чуть свет загремел голос атамана:
– Гей, есаулы, ведите мне Лазункина коня – на нем буду ехать хоронить друга!
Забили барабаны. По зову голоса и бою барабанов собрались: Яранец Дмитрий, Иван Красулин, Федька Шелудяк, Чикмаз – все на конях. Мишка Черноусенко прискакал последним. Стрельцы уж держали на плечах черный гроб с золотыми кистями. Чикмаз ждал грозы от атамана за худой караул стрельцов у собора; всю ночь не спал, заказал гроб. Лазунка лежал в гробу в том, в чем был в Москве, – одетый в красную с золотом чугу; синий жупан его подкинут в гроб.
Через город, мимо Спасского монастыря, Вознесенскими воротами, сняв с них замки, стрельцы вынесли гроб на холм между слободой в сторону Балды-реки. Там уже была выкопана могила. Плотники на телеге везли разобранный голубец с иконой. Голубец приказали срубить дьяки, дали из Приказной палаты икону:
– Так на Дону хоронят. Атаману будет тоже любее.
У могилы, когда поставили гроб, пели два попа в черных ризах. Все слезли с коней вслед за атаманом, подходили к Лазунке, лежавшему с удивленно раскрытыми глазами, целовали убитого в бледный лоб. Атаман поправил густые кудри, закрывавшие щеки убитого. Запорожской шапкой Лазунки закрыл лоб, поцеловал.
– Положите на грудь другу саблю его, к боку – пистолеты.
Когда зарыли могилу, плотники собрали избушку-голубец, под навес ее прибили образ Николы. Разин снял шапку (есаулы стояли без шапок), шагнул к голубцу Лазунки, встал на одно колено, сказал, и голос его дрогнул:
– Покойся, родной мой! Ты истинно любил меня… Я не забуду тебя, пока жив! Злодея сыщу коли, то будет помнить день нашей разлуки! И если падет тоска смертная, уныние непереносимое охапит душу, тогда – кто знает? – быть может, моя рука перекрестит мою грудь, и ведай: первая от меня молитва будет по тебе!..
Отъезжая с атаманом в город, Чикмаз сказал:
– Батько, надо ба у Васьки Уса в дому пошарить Шпыня? Сдается мне, он, лютой пес, убил есаула!
– Где был караул в тое время, Григорий?
– Да караул, батько, все время был и на чутку расскочился, дуван какой-то делили.
– И я знаю тоже… Шпынь!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155
– Ловок ты, а будто заяц собаке в зубы пал.
– Ништо! Кабы повыше, то не видать ба тебя, да промигнул ночью… Ну, и я его нынче отпоштовал, кудри расти не будут!
– Хфедор! Лазунка – птица, едино что кочет. А до сокола, вишь, не добрался!
– Атаману за ремнем был заправ, хватило бы. Да, Лавреич, в церкви его на ту пору не случилось. А как дал стрелу – чую, сполох бьют, и сыск по кремлю зачался; едва ноги убрал! На счастье, Никольские на замок не были захлопнуты – то конец мне.
– Где ж был Разин?
– А черт! У Лазунки огонь, к олтарю же тьма и тишь.
– Дела наделал себе… Как сказал я, убил ба обоих, собор поджег и дело скрасил – сгорел во хмелю… Теперь же придется под Синбирск идти.
– Ништо! Пристану к татарве, мовь поганых ведаю, хаживал с ними… Ты мне лишь татарскую справу дай… Там к воеводе проберусь!
– То справлю! Сполохал зря: убил атаманского любимца, пить закинет, тогда держись!
– Вот, Лавреич, не с тем было – ране тебе не показал. Вишь, покуда я на учуге пасся, а к Астрахани подходил, то из мушкета срезал хохлача, сыскал у его лист кой-то в шапке… Мекал, что нам гож тот лист.
Шпынь полез рукой за пазуху, вытащил грамоту, скрепленную дьяками подписью на склейках.
– Чти-кось, я не разумею…
Васька Ус взял бумагу, придвинулся к огню, читал, потом сказал:
– Эх, Хфедор, занапрасно убил запорожца.
– Ну-у? Жаль! А был тот хохлач, казалось мне, Лазункой послан?
– В грамоте атаман испрашивает у кошевого серка слать людей, справу боевую тож… Мужики от его, кои послышали проклятье и отлучение от церкви Разину, побегли. Татарва вздорит меж себя. Ерзя да мокша лапотна и безоружна. У мужиков тоже с собой едино лишь топоры…
– Пошто говорить, зряще убил хохлача? Разин подмогу способлял, и нынче ему той подмоги не видать – нам же лучше.
– Ты пойми! Запорожцы зовутся на Астрахань, а я еще не ведаю, каково нам с тобой от царя-бояр прощенье? Тех запорожцев я бы удержал здесь да Астрахань укрепил… Их боевой справ тоже не лишний тут…
– Кто поймет тебя!
– Ну, да ништо, Хфедор! Мы энту грамоту именем Разина со своим гонцом в Запорожье двинем…
– И ладно! Не зряще я трудился. Еще, Лавреич, как мой конь? Забота по ем большая.
– Доброй конь! Только, сдается мне, с ним болесть стряслась…
– Эй, Лавреич, не погуби животину!
– Чуй, как дело; наехал тут в город кой башкир, к частику моему у городка привязал свою падаль близ крыльца… Я же на твоем коне ехать собрался… Мне его обрядили, а стояли кони рядом…
– Ногайцы, схитили коня?!
– Годи, скажу… Кони, как я сшел из дому, чешут зубами по шерсти един другого. Башкиров же конь прахотной: гной у него из носу тек. Я того башкира по роже: «Чего глядишь, сатана?» Он же лишь зубы скалит да бормочет: «Нишаво да ладна, казак!» Гной я с твоего коня кафтаном утер и проехался. Распотел я весь и в дом зашел, кафтана с плеч не содрал, умыл руки, да ясти мне подали. Ты не пужайся. Но с тое поры недужен мало твой конь – из носа у него течет и дрожит… Я знахаря приводил, казал: «Ништо, говорит, оповорился мало, обойдется!» Солью его натирал, поил с наговора. Позже того, с неделю альбо помене, лихоманка зачала меня трепать. Ночи не сплю – будто по мне кто ползет, как червы… Сдернул рубаху – никого! И пало с той поры в голову мне: уж не черная ли-де смерть подходит? Жену от себя угнал: помереть, думаю, так одному… Черная смерть – она прилипучая к другим…
– Ой ты, Лавреич! Пошто смерть?
– Дрожуха не отстает, червы перестали казаться, зато чирьи пошли по телу, и един вчера лопнул да потек таким же коньим гноем. Весь я – чую – стал силой вполу прежнего…
– Пройдет! Коня лечи, не кидай, – издохнет аргамак, и мне конец! Такая на душе примета.
– Вылечусь! Коня излечу, деньги есть – не жаль их, много… Ты же бери моего коня – их у меня три, бери лучшего – и под Синбирск… Разин туда людей шлет, сам скоро будет – там с ним кончить. Прийди вперед его под город.
– То знаю, как кончить! А вот как бы мне из города выбраться? Чикмаз – черт! – на ночь у ворот большие караулы поставил. На стену ба забрался с города – только вниз четыре сажени с локтем: падешь и без головы станешь!..
– Не ходи, спи ту! Есть тебе принесут, рухледи много, подкинь и накройся… В казацкой одежде быть нельзя – нарядись стариком, сукман сыщу, бороду подвяжешь… Ходи на кружечной, в кабаки ходи, напойных денег дам, и к нам ходи – к жене много нищих шатается… незнатко! Седни Разин ли, Чикмаз не пойдут в домы искать; Разин, поди, хмелен? Завтра спохватится, а ты изподзаранку уйдешь…
– Так ладно! Остаюсь…
5
Утром чуть свет загремел голос атамана:
– Гей, есаулы, ведите мне Лазункина коня – на нем буду ехать хоронить друга!
Забили барабаны. По зову голоса и бою барабанов собрались: Яранец Дмитрий, Иван Красулин, Федька Шелудяк, Чикмаз – все на конях. Мишка Черноусенко прискакал последним. Стрельцы уж держали на плечах черный гроб с золотыми кистями. Чикмаз ждал грозы от атамана за худой караул стрельцов у собора; всю ночь не спал, заказал гроб. Лазунка лежал в гробу в том, в чем был в Москве, – одетый в красную с золотом чугу; синий жупан его подкинут в гроб.
Через город, мимо Спасского монастыря, Вознесенскими воротами, сняв с них замки, стрельцы вынесли гроб на холм между слободой в сторону Балды-реки. Там уже была выкопана могила. Плотники на телеге везли разобранный голубец с иконой. Голубец приказали срубить дьяки, дали из Приказной палаты икону:
– Так на Дону хоронят. Атаману будет тоже любее.
У могилы, когда поставили гроб, пели два попа в черных ризах. Все слезли с коней вслед за атаманом, подходили к Лазунке, лежавшему с удивленно раскрытыми глазами, целовали убитого в бледный лоб. Атаман поправил густые кудри, закрывавшие щеки убитого. Запорожской шапкой Лазунки закрыл лоб, поцеловал.
– Положите на грудь другу саблю его, к боку – пистолеты.
Когда зарыли могилу, плотники собрали избушку-голубец, под навес ее прибили образ Николы. Разин снял шапку (есаулы стояли без шапок), шагнул к голубцу Лазунки, встал на одно колено, сказал, и голос его дрогнул:
– Покойся, родной мой! Ты истинно любил меня… Я не забуду тебя, пока жив! Злодея сыщу коли, то будет помнить день нашей разлуки! И если падет тоска смертная, уныние непереносимое охапит душу, тогда – кто знает? – быть может, моя рука перекрестит мою грудь, и ведай: первая от меня молитва будет по тебе!..
Отъезжая с атаманом в город, Чикмаз сказал:
– Батько, надо ба у Васьки Уса в дому пошарить Шпыня? Сдается мне, он, лютой пес, убил есаула!
– Где был караул в тое время, Григорий?
– Да караул, батько, все время был и на чутку расскочился, дуван какой-то делили.
– И я знаю тоже… Шпынь!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155