«Бешеную собаку остается только пристрелить» – вот что он сказал, мой майор.
Майор Галас ничего не ответил, не задал ни одного вопроса, и выражение его лица не изменилось. Смущенный его молчанием, задыхаясь от жары, капрал Чаморро отважился вытереть лоб грязным платком и продолжал стоять навытяжку перед майором, глядя на кончики своих альпаргат, с папкой под мышкой и мокрой от пота фуражкой в руках. Наверное, он воображал, что майор Галас неуязвим, или решился на капитуляцию или самоубийство, или состоит в тайном сговоре с мятежниками. После короткого молчания, во время которого по-прежнему слышался шум пишущих машинок и вентиляторов, майор сказал:
– Спасибо, Чаморро.
И тот вышел из кабинета в таком смятении, что даже забыл попрощаться. Через час он видел, как майор Галас спокойно и решительно прошел по конторе между рядами столов. Капрал Чаморро подумал, что, проходя мимо, майор посмотрит на него, но тот вышел, будто никого не видя и не слыша, высоко подняв голову, с холодным и гордым, как всегда, взглядом, в безупречном летнем мундире, с пистолетом на поясе, оставляя за собой запах смазанной мягкой кожи сапог и лосьона для бритья. «Он хочет что-то предпринять, – подумал капрал Чаморро, убежденный, что под энергичным и деятельным видом майора скрывалось бесповоротное решение, – он собирается открыть полковнику то, что я рассказал ему, и через несколько часов лейтенант Месталья и капитан Монастерио будут арестованы в помещении для знамен». Однако когда прозвучал сигнал отбоя и солдаты построились во дворе, все еще ничего не произошло, и капрал Чаморро видел майора Галаса лишь издалека. Он с тревогой узнал днем, что все пропуски на выход были аннулированы, а его друг Рафаэль Морено сказал ему, что майор не показывался и дверь в его комнате заперта на ключ.
* *
Она открылась лишь вечером, в половине одиннадцатого. Шесть часов, проведенные взаперти в этой комнате, показались потом майору Галасу такими же долгими, как и предшествующие тридцать два года его жизни. Ставни были прикрыты, и он сидел в золотистом удушающем полумраке, раздавленный тишиной июльского дня, тяжелым и обманчивым спокойствием сиесты, предательской сонливостью от жары.
– Я ничего не сделаю, – сказал он вслух, – ничто не произойдет.
Майор Галас понял в тот день, что рутина с неумолимостью ледника может подмять под себя человека. Он чувствовал не страх, а гнев, не имевший определенного объекта и обращавшийся на него самого, переходя в злобу. Майор курил, облокотившись на стол, где лежали книга и пистолет в кобуре, а перед ним, на стене, висела гравюра, изображавшая польского всадника: молодое спокойное лицо, холодная улыбка, левая рука, лежащая на бедре, будто знак наезднической удали. Один поступок – один-единственный: пальцы расстегивают кобуру, рука скользит по столу, сжимает рукоять, медленно поднимает пистолет и приставляет дуло к виску, указательный палец нащупывает курок и постепенно нажимает на него до тех пор, пока под высоким потолком комнаты не прогремит выстрел. Майор вспомнил гравюры, изображавшие поверженных героев – запертых в комнате офицеров, имевших возможность умереть достойно. Ему вспомнилась черная кобура отца – еще более устрашающая, когда была пуста и лежала, забытая, на серванте. Единственный достойный солдата поступок, когда он потерял все и нет надежды жить с честью: офицеры, приговоренные к смерти и лишенные знаков различия на позорной церемонии, не позволяли завязывать себе глаза и требовали права командовать своим расстрелом. Майор Галас представил, как стоит, твердый и бесстрашный, перед рядом винтовок или, запершись в этой самой комнате, приставляет дуло пистолета к открытому рту – а не к виску, как в книгах, – потому что выстрел в висок не всегда исключает возможность выживания или жалкой, нелепой агонии.
– Самоубийцы действуют очень неумело, – сказал ему как-то доктор Медина, – большинство их, из-за ошибки или неловкости, умирают в мучениях, как истекающие кровью животные.
– Слова… – говорил он Наде полвека спустя, когда наконец действительно собирался встретиться лицом к лицу со смертью и вспоминал с иронией, почти жалостью, молодого офицера, с трудом веря, что им был он сам.
Литература и трусость, могущественный, как июльский зной, соблазн – смириться и принять, остаться в тени своей притворной жизни, в то время как автомат-двойник продолжит исполнение своей презренной обязанности подчиняться. Смириться с тем, чтобы внешние события по-прежнему происходили с той же неумолимой неизбежностью, с какой надвигается ледник, развивается раковая опухоль или растет, приобретая человеческие черты, ребенок внутри плаценты, – также как склонялся к вечеру ослепительный июльский день и горная цепь Махины, увеличенная в полдень вибрацией воздуха и почти растворившаяся в белом от марева небе, снова приобретала четкие размеры и очертания. Майор Галас почувствовал, что похож на паралитика, что иллюзорная передышка, которую он позволил себе, запершись в своей комнате, не остановила времени и поступков других людей, и впервые в жизни пришел в смятение от очевидности того, что умел проявлять свою волю только в пустоте.
– Парализованный, – повторил он, – такой же бессильный, как и сейчас, я слышал шаги в коридорах, грохот оружия, неясные радиотелефонные сообщения, заглушаемые помехами, вихри гимнов, триумфальных песен, рев заводящихся под навесами грузовиков и крики во дворе. Я сидел за столом, недвижимый, как сейчас, перед пистолетом и книгой. Громко тикала минутная стрелка на наручных часах, а с башни на площади Генерала Ордуньи донеслось восемь ударов.
Майор Галас слышал звук приближавшихся шагов и стук в дверь своей комнаты, но продолжал сидеть тихо, глядя на лицо всадника, тоже наблюдавшего за ним, но уже не заговорщицки, а со спокойной насмешкой. Сотни или тысячи людей двигались в казарме и на улицах Махины, как деловитые насекомые, подгоняемые механизмом действительности, лишь он один был неподвижен – парализованный и уничтоженный не страхом смерти и не негодованием на бунтовщиков, а внезапным осознанием того, что он не тот, кем себя считал и кем казался. Он не был тем человеком, возвышавшимся над слепым и постоянным усилием воли, обладавшим привилегией приказывать и управлять без какого бы то ни было оружия, кроме спокойного и холодного тона и пристального взгляда.
Уже стемнело, когда майор Галас поднялся, сомневаясь в том, что делает, двигаясь по инерции, совершенно лишенной решимости и гордости. Он разделся, закрыл глаза под теплой струей воды из душа, вытерся – так тщательно, будто именно от этого зависело оправдание его жизни, наточил лезвие бритвы, а после бритья внимательно осмотрел лицо, чтобы убедиться, что не осталось никакого намека на щетину.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161
Майор Галас ничего не ответил, не задал ни одного вопроса, и выражение его лица не изменилось. Смущенный его молчанием, задыхаясь от жары, капрал Чаморро отважился вытереть лоб грязным платком и продолжал стоять навытяжку перед майором, глядя на кончики своих альпаргат, с папкой под мышкой и мокрой от пота фуражкой в руках. Наверное, он воображал, что майор Галас неуязвим, или решился на капитуляцию или самоубийство, или состоит в тайном сговоре с мятежниками. После короткого молчания, во время которого по-прежнему слышался шум пишущих машинок и вентиляторов, майор сказал:
– Спасибо, Чаморро.
И тот вышел из кабинета в таком смятении, что даже забыл попрощаться. Через час он видел, как майор Галас спокойно и решительно прошел по конторе между рядами столов. Капрал Чаморро подумал, что, проходя мимо, майор посмотрит на него, но тот вышел, будто никого не видя и не слыша, высоко подняв голову, с холодным и гордым, как всегда, взглядом, в безупречном летнем мундире, с пистолетом на поясе, оставляя за собой запах смазанной мягкой кожи сапог и лосьона для бритья. «Он хочет что-то предпринять, – подумал капрал Чаморро, убежденный, что под энергичным и деятельным видом майора скрывалось бесповоротное решение, – он собирается открыть полковнику то, что я рассказал ему, и через несколько часов лейтенант Месталья и капитан Монастерио будут арестованы в помещении для знамен». Однако когда прозвучал сигнал отбоя и солдаты построились во дворе, все еще ничего не произошло, и капрал Чаморро видел майора Галаса лишь издалека. Он с тревогой узнал днем, что все пропуски на выход были аннулированы, а его друг Рафаэль Морено сказал ему, что майор не показывался и дверь в его комнате заперта на ключ.
* *
Она открылась лишь вечером, в половине одиннадцатого. Шесть часов, проведенные взаперти в этой комнате, показались потом майору Галасу такими же долгими, как и предшествующие тридцать два года его жизни. Ставни были прикрыты, и он сидел в золотистом удушающем полумраке, раздавленный тишиной июльского дня, тяжелым и обманчивым спокойствием сиесты, предательской сонливостью от жары.
– Я ничего не сделаю, – сказал он вслух, – ничто не произойдет.
Майор Галас понял в тот день, что рутина с неумолимостью ледника может подмять под себя человека. Он чувствовал не страх, а гнев, не имевший определенного объекта и обращавшийся на него самого, переходя в злобу. Майор курил, облокотившись на стол, где лежали книга и пистолет в кобуре, а перед ним, на стене, висела гравюра, изображавшая польского всадника: молодое спокойное лицо, холодная улыбка, левая рука, лежащая на бедре, будто знак наезднической удали. Один поступок – один-единственный: пальцы расстегивают кобуру, рука скользит по столу, сжимает рукоять, медленно поднимает пистолет и приставляет дуло к виску, указательный палец нащупывает курок и постепенно нажимает на него до тех пор, пока под высоким потолком комнаты не прогремит выстрел. Майор вспомнил гравюры, изображавшие поверженных героев – запертых в комнате офицеров, имевших возможность умереть достойно. Ему вспомнилась черная кобура отца – еще более устрашающая, когда была пуста и лежала, забытая, на серванте. Единственный достойный солдата поступок, когда он потерял все и нет надежды жить с честью: офицеры, приговоренные к смерти и лишенные знаков различия на позорной церемонии, не позволяли завязывать себе глаза и требовали права командовать своим расстрелом. Майор Галас представил, как стоит, твердый и бесстрашный, перед рядом винтовок или, запершись в этой самой комнате, приставляет дуло пистолета к открытому рту – а не к виску, как в книгах, – потому что выстрел в висок не всегда исключает возможность выживания или жалкой, нелепой агонии.
– Самоубийцы действуют очень неумело, – сказал ему как-то доктор Медина, – большинство их, из-за ошибки или неловкости, умирают в мучениях, как истекающие кровью животные.
– Слова… – говорил он Наде полвека спустя, когда наконец действительно собирался встретиться лицом к лицу со смертью и вспоминал с иронией, почти жалостью, молодого офицера, с трудом веря, что им был он сам.
Литература и трусость, могущественный, как июльский зной, соблазн – смириться и принять, остаться в тени своей притворной жизни, в то время как автомат-двойник продолжит исполнение своей презренной обязанности подчиняться. Смириться с тем, чтобы внешние события по-прежнему происходили с той же неумолимой неизбежностью, с какой надвигается ледник, развивается раковая опухоль или растет, приобретая человеческие черты, ребенок внутри плаценты, – также как склонялся к вечеру ослепительный июльский день и горная цепь Махины, увеличенная в полдень вибрацией воздуха и почти растворившаяся в белом от марева небе, снова приобретала четкие размеры и очертания. Майор Галас почувствовал, что похож на паралитика, что иллюзорная передышка, которую он позволил себе, запершись в своей комнате, не остановила времени и поступков других людей, и впервые в жизни пришел в смятение от очевидности того, что умел проявлять свою волю только в пустоте.
– Парализованный, – повторил он, – такой же бессильный, как и сейчас, я слышал шаги в коридорах, грохот оружия, неясные радиотелефонные сообщения, заглушаемые помехами, вихри гимнов, триумфальных песен, рев заводящихся под навесами грузовиков и крики во дворе. Я сидел за столом, недвижимый, как сейчас, перед пистолетом и книгой. Громко тикала минутная стрелка на наручных часах, а с башни на площади Генерала Ордуньи донеслось восемь ударов.
Майор Галас слышал звук приближавшихся шагов и стук в дверь своей комнаты, но продолжал сидеть тихо, глядя на лицо всадника, тоже наблюдавшего за ним, но уже не заговорщицки, а со спокойной насмешкой. Сотни или тысячи людей двигались в казарме и на улицах Махины, как деловитые насекомые, подгоняемые механизмом действительности, лишь он один был неподвижен – парализованный и уничтоженный не страхом смерти и не негодованием на бунтовщиков, а внезапным осознанием того, что он не тот, кем себя считал и кем казался. Он не был тем человеком, возвышавшимся над слепым и постоянным усилием воли, обладавшим привилегией приказывать и управлять без какого бы то ни было оружия, кроме спокойного и холодного тона и пристального взгляда.
Уже стемнело, когда майор Галас поднялся, сомневаясь в том, что делает, двигаясь по инерции, совершенно лишенной решимости и гордости. Он разделся, закрыл глаза под теплой струей воды из душа, вытерся – так тщательно, будто именно от этого зависело оправдание его жизни, наточил лезвие бритвы, а после бритья внимательно осмотрел лицо, чтобы убедиться, что не осталось никакого намека на щетину.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161