Он снова увидел лицо женщины, замурованной в Доме с башнями, и ее глаза, ослепленные темнотой и смертью, увидел своего деда Мануэля в форме штурмовой гвардии и подумал, что пора вернуться в Махину – теперь, когда этот город уже не может причинить ему вреда и опутать своими сетями: вернуться с Надей, чтобы показать ей места, которые она едва помнила, и, обнявшись, гулять, по крытым галереям на площади Генерала Ордуньи, по улице Нуэва, бульвару Санта-Мария, по мощеным тротуарам, ведущим к площади Сан-Лоренсо и Дому с башнями. Шептать ей на ухо, касаясь губами волос, прижимать к себе со страстью и уверенностью в том, что он принадлежит ей – счастье, в шестнадцать лет казавшееся ему недостижимым. Он вспомнил звук дверного молотка в доме своих родителей и только тогда полностью осознал ту огромную пропасть, которая отделяла его от родного города: небоскребы, металлические мосты, индустриальные пейзажи, аэропорты, океаны, ночные континенты, где реки сверкали под луной и города казались ледяными звездами, дни и месяцы путешествий по цветным пятнам карты мира, которую он рассматривал в детстве, будто глядя с головокружительной высоты на поверхность Земли. Но он уже не чувствовал ни тоски, ни беспокойства, ни страха, ни беспричинных угрызений совести, мучивших его всю сознательную жизнь и заставлявших жить в ожидании возможного наказания – внезапно обрушившегося несчастья. Он проспал всего несколько часов и чувствовал в своем теле невесомую усталость, вялость, звавшую снова вернуться в полумрак и тепло спальни.
Он осторожно закрыл дверь, чтобы не проникал свет из коридора, прислушался к дыханию Нади, спавшей с приоткрытым ртом, снял брюки и лег рядом с ней, прижавшись к ее бедрам и ногам, подтянутым к животу. Когда он наконец устроился и застыл с закрытыми глазами, ему снова показалось, что он вернулся в надежное пристанище и звуки города и утренний свет затихают, будто в середине дня или ленивым неподвижным вечером, – так же как после обеда, когда они ложились в постель и незаметно темнело. Часы их разговоров и ласк были дольше и безмятежней, чем в обычное время: они не стыдились друг друга, и это только усиливало их нежность, безумствовали и смеялись вместе, внезапно умолкали, напряженно глядя друг другу в глаза, с удивлением и страхом, как свидетели происходившего с ними чуда. А потом, утомленные, покрытые потом, обессиленные от любви, они слушали свое дыхание в тишине, и их губы и руки снова возвращались к ласкам, но уже без нетерпения, ноги сплетались под простынями – словно для того, чтобы постоянно чувствовать всегда желанное тело друг друга. Их голоса, погружаясь в воспоминания, становились таинственными, и время растягивалось в них, как замедленное движение реки, выходящей из берегов в илистой дельте. Они лежали, поддаваясь течению медленного потока слов, и постоянно говорили, повторяя слова из пыльной Библии, возможно так же пробуждавшие страсть в ком-то другом более ста лет назад: «На ложе моем ночью искала я того, которого любит душа моя, искала его и не нашла его». Повторяли имена и песни, слушали их снова через столько лет, не переставая удивляться, что любили одинаковую музыку в одном возрасте и имели общее прошлое, в котором, еще не зная друг друга, уже были вместе. Они жили вне дня и ночи, календаря и часов, как выжившие после кораблекрушения на необитаемом острове – острове голосов, принадлежавших не только им самим, но и наполнявших их воображение и память. Им снилось, что они продолжают разговаривать и снова смотрят бесконечные фотографии Рамиро Портретиста, а открывая глаза, видели фигуру всадника, скачущего на занимающемся рассвете или в только что наступивших сумерках. Этот одинокий и спокойный путник, настороженный, гордый, почти улыбающийся, оставляющий за своей спиной холм с очертаниями замка, казалось, едет без цели, в какое-то место, не видное на картине, с неведомым названием, и неизвестно ни имя всадника, ни долгота и широта страны, по которой он скачет.

*****
Я вижу, как под ровно-фиолетовым, но еще не ночным небом постепенно загораются огни на смотровых башнях Махины, лампочки на углах последних домов, мерцающие и дрожащие, как пламя газового светильника, и висящие над площадями фонари: их свет колеблется, когда ветер качает натянутые между крышами провода, отчего мечутся в разные стороны тени одиноко бредущих женщин. Они шагают, опустив голову и уткнув подбородок в шерстяной платок, неся оловянный бидон или совок с раскаленными углями, припорошенными золой. На них надеты теплые шерстяные чулки, тапочки из черного сукна, куртки поверх фартуков, застегнутые до самого верха. Склонившись, женщины двигаются вперед против ночи и ветра, добираются домой, но все еще не зажигают свет и, оставив в прихожей совок с углями, идут за жаровней, наполняют ее до половины дровами и потом, набросав туда углей, выносят жаровню на порог, чтобы ночной ветер, легкий, как морской бриз, скорее разжег ее. Эта картина у меня не в памяти, а прямо перед глазами: я вижу, как в холодном полумраке этот огонь разгорается, в то время как тьма завладевает улицей. Я чувствую запах дыма и холода, золотистых и красных углей в голубом полумраке, кипящей смолы и мокрых оливковых дров, запах зимы, ноябрьской или декабрьской ночи, напоминающей своим немного тоскливым спокойствием затишье перемирия: несколько дней назад закончился забой свиней, но еще не начался сбор оливок. Я вспоминаю сумасшедшую женщину в черном платке, с собранными в узел белыми волосами: каждый вечер, когда начинает смеркаться, она крадучись, почти прижавшись к стене, идет по улице Посо, ворует брусчатку с ремонтных работ в Доме с башнями и возвращается, укрывая брусок под платком, как кошку. Она улыбается, стараясь скрыть свою радость, и что-то бормочет, будто разговаривая с этим камнем – то ли кошкой, то ли ребенком, который, как рассказывают, умер, когда она была молодой.
Усталые, истомленные работой мужчины недавно вернулись с поля и, привязав животных к решетке, разгружают и распрягают их. Они зажгли свет в выложенных плиткой прихожих и жарких, пахнущих навозом конюшнях, но в комнатах, где женщины переговариваются вполголоса или молчат, поглощенные шитьем, до сих пор царит полумрак: скудное освещение исходит лишь от лампочек с улицы и последних гаснущих проблесков на небе, окрашенном на западе в красновато-синий цвет. Как только включат электричество, ставни на окне тотчас закроются, но сейчас возле него еще сохраняется остаток непонятно откуда идущего света, ложащегося пятнами на лица, руки, белые полотна в рамах, блеск глаз, рассеянных или пристально глядящих на улицу, где раздаются шаги и удивительно отчетливо слышны обрывки разговоров, на радиоприемник с отмеченной частотой и названиями радиостанций, городов и далеких стран, где находятся некоторые из них.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161