Он походил больше на дедушек ее подруг, особенно тех, кто говорил по-английски с сильным иностранным акцентом, но Наде это казалось преимуществом, а не недостатком, возможно потому, что тогда она не различала молодого и старого поколения и в любом случае предпочитала последнее. Ее отец не ездил на работу на машине, а ходил пешком, он даже не умел водить автомобиль, и это тоже отличало его от других отцов. Несколько раз, после того как Наде исполнилось восемь-девять лет, он возил ее на поезде в Манхэттен, в квартиры с темными лестницами в домах из красного кирпича, где были другие люди, такие же, как отец – не только потому, что тоже говорили по-испански, но были похожи лицом и одеждой и ставили пластинки, которые она знала наизусть, потому что слышала их дома. Даже сейчас при звуках некоторых пасодоблей – «В мире» или «Вздохи Испании» – слезы навертываются ей на глаза и ком подступает к горлу: она смеется над собой, уверенная, что мне это кажется нелепым, но не может и не хочет сдерживать себя. Как только Надя слышит звуки оркестра и сильный, глубокий голос Кончи Пикер, ей даже не нужно вспоминать те поездки на поезде в Манхэттен и отца, сжимавшего ее ладонь большой горячей рукой, чтобы ее захлестнуло щемящее чувство не подвластной стыду ностальгии и ощущение счастья и беззащитности. Квартиры со старинной мебелью, медной посудой и испанскими фотографиями на стенах, проигрыватели, из которых раздавались республиканские гимны и песни Мигеля де Молины, мужчины и женщины, церемонно сидевшие на диванах и ставившие чашки чая и бокалы хереса на пол или на стол и выходившие танцевать, обнявшись за талию с изяществом, виденным ею только там и никогда на странных вечеринках, устраиваемых ее матерью. Иногда Надю тоже приглашали и учили танцевальным фигурам, а отец, никогда не танцевавший, смотрел на нее, улыбаясь, из угла гостиной, молчаливый, гордый своей дочерью, с нетронутым напитком в руке, и следил за ней взглядом, кивая чьим-нибудь словам.
Надя чувствовала, с рано пробудившейся гордостью и без чьих-либо объяснений, что люди, которых посещал ее отец, были не такими, как все, и что их дома чем-то напоминали одинокие зыбкие островки посреди огромной обыденной реальности, тоже казавшейся ей враждебной, хотя она не знала никакой другой. Они возвращались с последним поездом, когда ее мать уже была в постели: ложилась, оставив на низком столике перед диваном неубранный бокал и ведерко с растаявшим льдом и не выключив телевизор. Надя потихоньку надевала пижаму, расчесывала волосы, чистила зубы. Опершись локтем о дверь ванной, отец смотрел на нее с той же легкой улыбкой, блестевшей в его глазах во время праздника: улыбкой, едва заметно изгибавшей его губы и, возможно, существовавшей лишь для нее одной. Она целовала отца, говорила ему по-испански «спокойной ночи», ложилась в постель, не гася свет, и ждала с закрытыми глазами, чтобы он вошел, безмолвно прося его об этом. Отец осторожно стучал в дверь и подходил к кровати с испанской книгой в руках. Надя слушала его голос, засыпая, и ей казалось, что она слабеет, а свет постепенно гаснет, и, наконец, тишина, наполненная голосами, и уже не страшная темнота окутывали ее. Надя уже спала, но чувствовала, как он поправляет ей одеяло, целует в лоб и проводит рукой по волосам, а потом слышала удаляющиеся шаги и звук тихо притворенной двери. Ей снились герои из сказок, которые отец ей читал, и иногда – всадник на лошади, лес и замок в тумане – как на гравюре, висевшей в его кабинете.
Я представляю, как Надя постепенно привыкает к улицам и зиме Махины, сначала гуляя в сопровождении отца, а потом отваживаясь ходить в одиночестве, несомненно, забредая иногда в квартал Сан-Лоренсо, на улицу Посо, где на нее, наверное, с любопытством смотрели женщины – может быть, моя мать и бабушка Леонор, подметавшие у входа в дом и поливавшие мостовую водой. Возможно, Надя встречалась и со мной, а потом отправлялась обратно по площади Генерала Ордуньи и улице Тринидад до Новой башни, где включался по вечерам фонтан. Она проходила перед школой, когда там звенел звонок, открывались двери и я с друзьями пересекал проспект Рамона-и-Кахаля, направляясь в «Мартос», чтобы слушать там музыку и пить пиво. Я выделяю Надю среди школьниц, выходящих с мешками для спортивной формы за
спиной и прижатыми к груди книгами и тетрадями, не только из-за лица и цвета волос, но и потому, что у нее другая походка – не вразвалку, как у остальных девушек, – у нее нет сумки, она не накрашена и выглядит младше своих ровесниц. Но, может, это не плод воображения, а действительно воспоминание, пусть даже я вспоминаю не совсем Надю, а одну из тех девушек-иностранок, появлявшихся время от времени в Махине и приносивших с собой тот же дух недоступной свободы й надежд, опьянявший меня, когда я слушал в «Мартосе» песни на английском языке. Марина и ее подруги носят туфли на каблуках, пользуются тушью для ресниц и кремом, подкрашивают веки тенями, выщипывают брови и посещают каждую пятницу парикмахерскую. Надя ходила тогда так же, как теперь – с беззаботной естественностью, останавливаясь, чтобы рассмотреть что-нибудь, и забывая потом, в каком направлении шла, на ней ковбойские сапоги или кеды и чуть великоватая куртка. Она проходит мимо школы, может быть, видит меня, и мое лицо кажется ей знакомым. Она думает, что уже поздно и пора возвращаться домой, чтобы готовить отцу ужин: скоро стемнеет, и начинается мелкий дождь. Надя сталкивается с кем-то, оборачивается и извиняется по-английски, она где-то уже видела этого человека, но сейчас не может вспомнить, где именно: это мужчина тридцати с лишним лет, в вельветовом пиджаке, галстуке, в очках и с черным преподавательским портфелем. А я, не видевший ее и даже не знающий о ее существовании, бросаю монету в музыкальный автомат в «Мартосе» и сажусь рядом с друзьями со стаканом пива в руке, чтобы послушать песню Джимми Хендрикса: Мартин, кивая в такт музыке, просматривает свои записи по химии; Серрано затягивается сигаретой, прикрыв глаза, и медленно выпускает дым изо рта с таким видом, с каким, как нам сказали, курят гашиш; Феликс сидит с отсутствующим выражением на лице – эта музыка наводит на него скуку. Теперь я испытываю ревность, представляя себе эту встречу, и хочу, чтобы Надя не столкнулась с этим человеком, не извинилась и не узнала его.
– Мы виделись в «Консуэло», – сказал он, улыбаясь, – в начале октября, мы оба только что приехали в город и жили там, ты мне сказала, что ждешь отца и боишься, что он заблудился, потому что он ушел до того, как ты проснулась, и оставил записку, что вернется в девять, а было уже десять.
Они сидели за стойкой и пили кофе с молоком, он нервничал и сказал, показывая на видную через стеклянную дверь школу, что это его первый рабочий день, и хотя у него несколько лет опыта, всегда трудно начинать новый год в чужом городе, с незнакомыми учениками и не очень доброжелательными преподавателями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161