В садах Кавы, вокруг статуи лейтенанта Рохаса Наваррете (обращенного лицом четко на север, так же как генерал Ордунья – на юг) розовые аллеи и рощицы миртовых деревьев, где двадцать лет назад прогуливались в воскресенье по утрам парочки влюбленных, разорены, а под ногами теперь хрустят стекла разбитых пивных бутылок и раздавленные шприцы. Увитая плющом до самого креста на вершине, колокольня церкви Сан-Лоренсо до сих пор невероятным образом держится, но источник у стены, рядом с Гранадскими воротами, завален бутылками, консервными банками и пластиковыми упаковками. Из трех ключей с прозрачной соленой водой лишь один остался незасоренным, и из него течет тонкая струя, теряющаяся среди мха и водорослей. Сюда приходили стирать растрепанные и крикливые женщины из пригорода, называвшегося «домики Котрины», и, когда я возвращался с поля, мне нравилось смотреть с лошади на белые качающиеся груди, видневшиеся в вырезах их платьев. Сюда, как мне рассказывали, после войны приходили стирать свою одежду арабы Франко. По вечерам они расстилали одеяла на покрытой навозом мостовой и, становясь на колени, выкрикивали молитвы своему богу – в тот же час, когда звенели колокола Санта-Марии и звучал призыв на мессу в казарме. От домиков Котрины остались лишь развалины: окна без ставней, камышовые крыши, провалившиеся на старую мебель, и археологические свидетельства иллюзии сомнительного благополучия – огромный каркас телевизора, пластмассовый таз с синими пятнами. Уже нет мостовой, а лишь лужи и грязные рытвины со следами тракторных шин. Туманным сырым утром в начале января я останавливаюсь на углу последних домов Махины, где с наступлением темноты непонятно для кого зажигаются мутные лампочки. Дорога, ведущая к холмам, огибает стену и образует в восточном направлении дугу, откуда видна вся долина и далекая горная цепь: Махина, расположенная на насыпях и садах, кажется стоящей на краю обрыва, а на западе возвышаются стены казармы, откуда ветер приносит рассеянный звук горнов и барабанов.
Мне кажется, будто я не вспоминаю, а вижу. Взгляд охватывает неровный пейзаж, простирающийся до синих очертаний гор, ограничивавших для меня двадцать лет назад будущее и представление о мире. Я спускаюсь по дорогам среди осевших каменных оград и не могу отличить счастья от боли, а собственные чувства в данный момент от своих ощущений последней зимой в Махине. Возможно, вспоминая этого семнадцатилетнего юношу, в значительной степени незнакомого мне, я придумываю его так же произвольно, как он некогда придумывал меня, но его воображение не зашло столь далеко, он не мог предсказать, что произойдет с ним после тридцати, не осмеливался сделать это. Как бы то ни было, сейчас я – тот чужак, в какого он мечтал превратиться, и меня интригует мысль, что иногда он представлял себе подобное возвращение, а значит, я в некотором смысле все-таки принадлежу ему. Так же как мой прадед Педро боялся, что у него украдут образ и душу, если сфотографируют. Бродя по этим же дорогам в семнадцать лет, этот юноша думал, что изменится сам и, когда вернется, здесь все будет по-прежнему; сейчас я понимаю, что он ошибся. Я уже не тот, кем был, и поэтому могу говорить о себе в третьем лице, однако, даже став другим, я, к счастью или несчастью, изменился намного меньше, чем мир вокруг меня. Почти все участки заброшены: я был не единственным из своего поколения, кто отрекся от земли. Каменные ограды обрушились, и каналы заросли сорной травой. На склонах и в долине царит глубокая тишина, будто они накрыты стеклянным колпаком, и в ней, не рассеиваясь, распространяются самые далекие и слабые звуки: плеск воды в луже, шум ветра в тростниках на реке, свист птицы или глухие удары пал. по ветвям оливкового дерева. Тишина, так же как холодный и чистый воздух, обостряет мои чувства, но одновременно угнетает и пугает меня, потому что я к ней не привык. Я вижу, слышу и ощущаю все издалека, чувствую под своими ногами упругость земли, вдыхаю запах золотистых стеблей, сгнивших от сырости пашни, мокрой травы, влажных листьев, лежащих среди темных комков, запах голой коры гранатов и фиговых деревьев, водорослей в прудах, горячего навоза и пара конюшен. Я вижу розовые корни шпината, влажную ослепительную белизну цветной капусты внутри широких вощеных листьев, фиолетовый сок маслин, пачкавший руки и смешивавший свой запах с ароматом жаренного на костре свиного сала, джутовых мешков и веревок из ковыля.

* *
Я говорю с тобой из другого мира, где свойства вещей были всегда так же несомненны, как формы геометрических фигур в школьных учебниках, и прекрасно осознаю, что без озлобленного бегства не было бы умиротворенного возвращения и примирение возможно только после отречения. Я дошел до участка отца. Издалека все казалось прежним: домик, навес из уралита, тополь, к которому дядя Рафаэль так заботливо привязывал своего осла, погибшего от удара молнии. Однако исчезли тропинки и каналы, крыша домика провалилась, а вода в пруду скрыта тростником и сорняками, разросшимися по всему участку. Единственное, что осталось от того времени, – инициалы моего отца, вырезанные на цементной стене: Ф.М.В. 1966. Это напоминает мне инициалы потерпевших кораблекрушение, оставленные на деревьях необитаемого острова, куда корабль приплывает лишь через много лет, когда никого уже нет в живых. Я вспоминаю, как декабрьским утром дядя Пепе, дядя Рафаэль и лейтенант Чаморро срезали латук и складывали его в мешок, а я держал его раскрытым красными от холода руками. Узловатые руки, впалые щеки и орлиный нос дяди Рафаэля приобретали зимой фиолетовый оттенок. Дядя Пепе соорудил себе плащ, сшив между собой целлофановые пакеты со штампом нитратов из Чили, и гордо прогуливался в нем под дождем, восхищаясь этим непромокаемым легким материалом, называемым им «пресисласом». В домике у огня, когда шел такой сильный дождь, что приходилось прерывать работу, дядя Пепе, восторженный сторонник прогресса, свертывал сигареты приспособлением, состоявшим из колечка и маленькой рукоятки, и говорил, что когда-нибудь все обязанности, стоящие нам стольких усилий, будут выполнять машины. Дядя Рафаэль смотрел на аппарат для свертывания сигарет как на доказательство справедливости предсказаний своего брата, а лейтенант Чаморро, уже уставший упрекать их за вредную привычку курить, серьезно и скептически замечал, что даже когда в мире будут лишь автоматы, все равно останутся эксплуататоры и эксплуатируемые. Теперь на выкрашенной в зеленый цвет металлической двери домика висят цепь и замок, как будто внутри осталось что-то, кроме мусора. Однажды во время рождественских каникул, незадолго до моего одиннадцатилетия, мы вчетвером ждали на участке отца:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161