Я смотрю на твою фотографию, прежде чем положить ее в сумку, нервно проверяю, не оставил ли чего-нибудь, и убеждаюсь, что индикаторы разрешают мне снять ремень безопасности. Я иду по коридорам аэропорта, слушая в плеере песни, записанные тобой для меня. Они нравились нам обоим, хотя я этого не знал, и никогда не узнал бы, если бы ты не открыла их для меня. В залах ожидания нет путешественников, а лишь протяженность голого линолеума, освещенные табло объявлений, вооруженные солдаты и полицейские с автоматами в руках, наблюдающие за каждым из нас. Кажется, это и есть война: вездесущая холодная настороженность и фантастическое растяжение пространства и времени. Полицейские внимательно изучают паспорта, стоят, вооруженные, в отдаленных концах коридоров, отводят в сторону группу пассажиров, похожих на арабов. Буквы стучат, как фишки домино, на табло расписаний, и нет почти ни одного человека, ожидающего отправления или прибытия самолета. Словно переворачиваемые ветром, за несколько секунд меняются названия городов: Карачи превращается в Лос-Анджелес, Мадрид – в Дели, Рабат – в Москву. Красный огонек мигает рядом с объявлением о скором отправлении самолета в Нью-Йорк. Меня всегда гипнотизируют эти табло, словно я путешествую по городам, глядя на их названия, как в детстве, когда двигал стрелку настройки вдоль освещенной полосы радиоприемника: Андорра, Бухарест, Белград, Афины, Стамбул. Иностранные голоса и всплески музыки, заглушающиеся гудками и шумом, похожим на слышный в ракушках гул моря, голоса, говорящие по телефону с другого конца земли и оставляющие на автоответчике сообщения терпящих кораблекрушение.
– Мануэль, это я, звоню тебе из гостиницы «Найроби».
– Эллисон, это я, призрак из отеля «Минданао», я в Нью-Йорке… Я только что приехал в свою квартиру в Брюсселе.
Я открыл дверь, предварительно перерыв все карманы в поисках ключей, и вся моя бодрость обрушилась – прямо к стоявшему на полу чемодану и дорожной сумке: в неуютной прихожей меня встретил, как назойливый верный пес, запах пыли, грязной кухни и запертого дома. Я вынул из почтового ящика пачку банковских документов и рекламных проспектов. Как археолог, освещающий фонарем ветхий склеп, я обнаружил в своем доме окаменевший беспорядок, оставленный мной пятнадцать дней назад. Сейчас я видел в нем след жизни другого человека – меня самого, моего непосредственного предшественника, одинокого лентяя и скорее даже аутиста, не потрудившегося убрать пустую банку из-под пива, выбросить окурки из пепельницы и вымыть чашку, оставшуюся от последнего завтрака: теперь на дне ее была затвердевшая масса землистого цвета. «Ну и неряха», – подумала бы ты: воскресное приложение к газете, валяющееся рядом с незаправленной кроватью, высокий мутный стакан с желтоватым остатком виски, запах кислого молока и резины в холодильнике, зубная паста, вытекшая на раковину из незавинченного тюбика, – неряшливость человека, живущего одиноко и не принимающего гостей. Сырой и неприятный холод комнат, преждевременно наступившее пасмурное утро – первое неуютное утро после возвращения. Хочется уйти, хлопнув дверью и ничего не взяв с собой, выбросить ключи в ближайший канализационный люк, набрать твой нью-йоркский номер и, разбудив тебя в два часа ночи, просить о помощи. Обессиленный и нервный, я ложусь на диван, отодвинув газеты за прошлый месяц, и смотрю на моросящий дождик и низкое серое небо. Раздается телефонный звонок, и у меня подпрыгивает желудок, пострадавший от еды в самолете и кофе в аэропорту. Наверное, это ты, но, прежде чем моя рука дотягивается до трубки телефона, срабатывает автоответчик. Меня вызывают для срочной работы: я слушаю голос директора агентства, сдерживая дыхание и не двигаясь, словно в укрытии. Похоже, она разъярена: требует подать признаки жизни или сообщить адрес монастыря, в который я удалился. Называет меня «прелестью» – это значит, что ей очень хочется меня придушить. Наконец она кладет трубку, я набираюсь храбрости и возвращаю на начало ленту автоответчика, приготовившись услышать поток угроз и предупреждений о катастрофах, возможно, произошедших в мое отсутствие. Голоса, звучащие по-английски, по-французски, по-немецки, по-испански, люди, привычные до совсем недавнего времени и ставшие теперь незнакомыми или далекими. Директор агентства переходит от обычной любезности к недоверию и, в конце концов, гневу, какая-то немка, которую я даже не помню, приглашает меня в бар, кто-то предлагает подписать манифест на пяти языках в защиту мира – в эти-то времена! Я твердо решаю разобрать багаж, но в результате лишь ставлю перед книгами твою фотографию. По крайней мере хоть ты на ней остаешься неизменной: улыбаешься в Центральном парке, как на скамейке в раю, в джинсах и красной рубашке с вырезом – улыбаешься мне, а не кому-то, фотографировавшему тебя.
Продолжают звучать голоса в автоответчике, но я уже не обращаю на них внимания. По мне – пусть хоть начнется всемирный потоп. Пусть гибнет Самсон со всеми филистимлянами. Я достаю одежду из чемодана и вдыхаю сохранившийся на рубашке аромат твоего тела. Ты надевала ее иногда, поднявшись с постели, застегивая лишь одну-две пуговицы. Рубашка распахивалась внизу живота, а когда ты наклонялась, чтобы поднять что-то, раскрывалась на твоих грудях – белых и тяжелых, как эти грозди, о которых говорится в «Песни песней»: «Стан твой похож на пальму, и груди твои – на виноградные кисти». Кажется невероятным, что все это происходило со мной: я лежал, откинувшись на подушку, а ты читала мне протестантскую Библию, которую дон Меркурио оставил в наследство Рамиро Портретисту, фотограф – твоему отцу, а он – тебе, нам двоим, не ведая этого. Ты лежала, обнаженная, передо мной, а я восхвалял тебя прекрасными и бесстыдными испанскими словами, завещанными нам монахом-еретиком XVI века: их, несомненно, слышала и женщина, замурованная в Доме с башнями. «О, как прекрасны ноги твои в сандалиях, о дщерь именитая! Округление бедер твоих как ожерелье… живот твой – круглая чаша, в которой не истощается ароматное вино; чрево твое – ворох пшеницы, обставленный лилиями; два сосца твои как два козленка, двойни серны».
А теперь – это изгнание, жестокое возвращение к худшему в моей жизни, к ничего не значащим словам и бесплодным дням. Я не видел тебя десять часов и уже физически не могу выносить твоего отсутствия.
«Большие воды не могут потушить любви, и реки не зальют ее», – читала ты мне, но мной завладевает страх: ты по другую сторону бескрайних вод Атлантического океана, и нас разделяют шесть часов.
Я ищу твой запах в своей одежде и на коже, но уже почти не ощущаю его, я хочу позвонить тебе: наберу твой номер телефона, и кабель, проведенный по дну океана, или спутник на земной орбите подарят мне мгновенное счастье слышать твой голос.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161
– Мануэль, это я, звоню тебе из гостиницы «Найроби».
– Эллисон, это я, призрак из отеля «Минданао», я в Нью-Йорке… Я только что приехал в свою квартиру в Брюсселе.
Я открыл дверь, предварительно перерыв все карманы в поисках ключей, и вся моя бодрость обрушилась – прямо к стоявшему на полу чемодану и дорожной сумке: в неуютной прихожей меня встретил, как назойливый верный пес, запах пыли, грязной кухни и запертого дома. Я вынул из почтового ящика пачку банковских документов и рекламных проспектов. Как археолог, освещающий фонарем ветхий склеп, я обнаружил в своем доме окаменевший беспорядок, оставленный мной пятнадцать дней назад. Сейчас я видел в нем след жизни другого человека – меня самого, моего непосредственного предшественника, одинокого лентяя и скорее даже аутиста, не потрудившегося убрать пустую банку из-под пива, выбросить окурки из пепельницы и вымыть чашку, оставшуюся от последнего завтрака: теперь на дне ее была затвердевшая масса землистого цвета. «Ну и неряха», – подумала бы ты: воскресное приложение к газете, валяющееся рядом с незаправленной кроватью, высокий мутный стакан с желтоватым остатком виски, запах кислого молока и резины в холодильнике, зубная паста, вытекшая на раковину из незавинченного тюбика, – неряшливость человека, живущего одиноко и не принимающего гостей. Сырой и неприятный холод комнат, преждевременно наступившее пасмурное утро – первое неуютное утро после возвращения. Хочется уйти, хлопнув дверью и ничего не взяв с собой, выбросить ключи в ближайший канализационный люк, набрать твой нью-йоркский номер и, разбудив тебя в два часа ночи, просить о помощи. Обессиленный и нервный, я ложусь на диван, отодвинув газеты за прошлый месяц, и смотрю на моросящий дождик и низкое серое небо. Раздается телефонный звонок, и у меня подпрыгивает желудок, пострадавший от еды в самолете и кофе в аэропорту. Наверное, это ты, но, прежде чем моя рука дотягивается до трубки телефона, срабатывает автоответчик. Меня вызывают для срочной работы: я слушаю голос директора агентства, сдерживая дыхание и не двигаясь, словно в укрытии. Похоже, она разъярена: требует подать признаки жизни или сообщить адрес монастыря, в который я удалился. Называет меня «прелестью» – это значит, что ей очень хочется меня придушить. Наконец она кладет трубку, я набираюсь храбрости и возвращаю на начало ленту автоответчика, приготовившись услышать поток угроз и предупреждений о катастрофах, возможно, произошедших в мое отсутствие. Голоса, звучащие по-английски, по-французски, по-немецки, по-испански, люди, привычные до совсем недавнего времени и ставшие теперь незнакомыми или далекими. Директор агентства переходит от обычной любезности к недоверию и, в конце концов, гневу, какая-то немка, которую я даже не помню, приглашает меня в бар, кто-то предлагает подписать манифест на пяти языках в защиту мира – в эти-то времена! Я твердо решаю разобрать багаж, но в результате лишь ставлю перед книгами твою фотографию. По крайней мере хоть ты на ней остаешься неизменной: улыбаешься в Центральном парке, как на скамейке в раю, в джинсах и красной рубашке с вырезом – улыбаешься мне, а не кому-то, фотографировавшему тебя.
Продолжают звучать голоса в автоответчике, но я уже не обращаю на них внимания. По мне – пусть хоть начнется всемирный потоп. Пусть гибнет Самсон со всеми филистимлянами. Я достаю одежду из чемодана и вдыхаю сохранившийся на рубашке аромат твоего тела. Ты надевала ее иногда, поднявшись с постели, застегивая лишь одну-две пуговицы. Рубашка распахивалась внизу живота, а когда ты наклонялась, чтобы поднять что-то, раскрывалась на твоих грудях – белых и тяжелых, как эти грозди, о которых говорится в «Песни песней»: «Стан твой похож на пальму, и груди твои – на виноградные кисти». Кажется невероятным, что все это происходило со мной: я лежал, откинувшись на подушку, а ты читала мне протестантскую Библию, которую дон Меркурио оставил в наследство Рамиро Портретисту, фотограф – твоему отцу, а он – тебе, нам двоим, не ведая этого. Ты лежала, обнаженная, передо мной, а я восхвалял тебя прекрасными и бесстыдными испанскими словами, завещанными нам монахом-еретиком XVI века: их, несомненно, слышала и женщина, замурованная в Доме с башнями. «О, как прекрасны ноги твои в сандалиях, о дщерь именитая! Округление бедер твоих как ожерелье… живот твой – круглая чаша, в которой не истощается ароматное вино; чрево твое – ворох пшеницы, обставленный лилиями; два сосца твои как два козленка, двойни серны».
А теперь – это изгнание, жестокое возвращение к худшему в моей жизни, к ничего не значащим словам и бесплодным дням. Я не видел тебя десять часов и уже физически не могу выносить твоего отсутствия.
«Большие воды не могут потушить любви, и реки не зальют ее», – читала ты мне, но мной завладевает страх: ты по другую сторону бескрайних вод Атлантического океана, и нас разделяют шесть часов.
Я ищу твой запах в своей одежде и на коже, но уже почти не ощущаю его, я хочу позвонить тебе: наберу твой номер телефона, и кабель, проведенный по дну океана, или спутник на земной орбите подарят мне мгновенное счастье слышать твой голос.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161