«Нелепое лицо, – думал он с горечью, – такое же нелепое, как и его имя – Флоренсио Перес Тальянте: одинаково ужасное для полицейского и поэта, настоящая могила». Рамиро Портретист заснял его на том же месте, где много лет спустя увидела субкомиссара Надя, и почти в той же позе: за столом, под распятием, гравюрой Иисуса Христа и портретом Франко, с телефоном справа и письменным прибором слева, подперев рукой подбородок, будто желая напустить на себя задумчивый вид. Он скучал и отбивал пальцами доли стихотворного размера в своем кабинете на площади Генерала Ордуньи, возле башни с часами, когда вошел караульный и сообщил, что какая-то женщина, похожая на сумасшедшую, пришла заявить об обнаружении неопознанного тела, несомненно, жертвы красных, замученной и замурованной в подвале. В качестве первой предосторожности, даже не приняв и не выслушав женщину, инспектор Флоренсио Перес, убежденный сторонник решительных мер, приказал немедленно арестовать ее, но когда караульный вышел, чтобы исполнить приказ, понравившийся самому инспектору своей восхитительной твердостью и категоричностью, дверь распахнулась и в кабинет ворвалась смотрительница, вздымая правую руку жестом «вставай, Испания!» и, как тюремной цепью, звеня связкой ключей, висевшей у нее на поясе.
– Я собиралась рассказать об этом приходскому священнику церкви Сан-Лоренсо, – сказала она порывисто, не давая инспектору времени выразить свое негодование, – но вспомнила, что его уже нет, и сказала себе: «Габриэла, иди сообщи об этом в псарне, все же это больше начальство».
То, что полицейский участок называли в Махине псарней, всегда выводило Флоренсио Переса из себя, но то, что эта растрепанная женщина с рваным камзолом на плечах, связкой ключей и грязными резиновыми сапогами ворвалась в его собственный кабинет в спокойный утренний час, когда инспектор приятно бездействовал и отбивал ритм одиннадцатисложника, то, что она так крикливо с ним разговаривала, вовсе не выказывая признаков страха перед его персоной и произнеся мимоходом слово «псарня», едва не вызвало у него сердечный приступ. Несильный удар кулаком по столу лишь опрокинул пепельницу на следственные документы – среди которых инспектор обычно прятал черновики сонетов, – но ничуть не повысил его самооценку. Он не годился для этой работы, как часто признавался Флоренсио Перес своему другу детства лейтенанту Чаморро, которого время от времени вынужден был арестовывать: у него был не тот характер.
– Сеньора, – предостерег инспектор, поднимаясь и стряхивая пепел, запачкавший брюки и отвороты пиджака, как дону Антонио Мачадо, – ведите себя пристойно, или же я вас запру, а ключ выброшу в колодец.
– То же самое сделали и с ней, – сказала смотрительница, выдохнув запах резины и канализационной трубы, похожий на вонь ее сапог, – ее заперли в застенке, и для этого даже не потребовался ключ, потому что ей замуровали выход, чтобы она никогда больше не увидела свет божий.
– Да что вы, здесь нет ничего подобного, – сострадательно пробормотал караульный, но недостаточно тихо, и инспектор его услышал.
– Говорите только тогда, когда вас спрашивают, Мурсьяно, – сурово заметил он, – выйдите и ждите моих приказаний.
У караульного было деревенское лицо, и полицейская форма казалась слишком большой для его тщедушного тела: когда он вытягивался по стойке «смирно», серый мундир висел на нем как жалкий балахон.
– Значит, мне не уводить эту женщину в качестве задержанной?
– Ни в каком качестве, Мурсьяно, – повысили голос инспектор, раздраженный тем, что подчиненный осмеливался употреблять его любимые формулы казенного языка. – Идите и не выводите меня из себя, я сам скажу вам, что делать, когда закончится допрос.
– Так, значит, вы не запрете меня в псарне? – Смотрительница подошла к инспектору, молитвенно сложив руки, будто собираясь упасть на колени. – Ну я же говорила: у вас лицо доброго человека, почти как у мальчишки.
– Сеньора! – Поднявшись на ноги, инспектор обнаружил, что был вовсе не таким высоким, каким представлял себя в мимолетные моменты эйфории, и, ударив второй раз по столу, ощутил острую боль в руке, потому что удар пришелся по металлическому ребру пресс-папье, изображавшему базилику Монсеррат. Инспектор механически взвесил его, нервно думая, что любой предмет может быть с легкостью использован как орудие убийства. – Садитесь! – Он поставил пресс-папье обратно на стол. – Замолчите, не говорите ничего, пока я вас не спрошу, и сделайте одолжение – изъясняйтесь с должным уважением.
«Но это бесполезно», – подумал Флоренсио Перес. Никто никогда не считался с ним: ни преступники, ни подчиненные, ни собственные дети, которые после его смерти отдали Лоренсито Кесаде его мемуары, даже не заглянув в них, как отдают ненужную бумагу старьевщику. Чтобы успокоиться, инспектор свернул неуклюжую сигарету и, проводя языком по клеящемуся краю, засмотрелся на стоявшую за окном статую генерала Ордуньи, в честь которого в это утро он начал писать сонет.
– Бессмертная бронза твоих деяний, – прошептал он отчаянно, но не сдаваясь, – древняя бронза твоих деяний.
Пальцами левой руки он, считая слоги, отстукивал по стеклу ритм, с головой погрузившись в это занятие, приходя в отчаяние от сложности рифмы и не замечая, что смотрительница все это время продолжала говорить, не дожидаясь вопросов, без малейшего уважения к его чину:
– …смуглая, это правда, но с голубыми глазами, огромными, будто испуганными – с какими люди остаются после удара, когда уже не говорят и не понимают, – с пробором посередине, как у дам в старину, с бантами и локонами, в черном платье с большим вырезом, черном, или темно-синем, или фиолетовом – я не смогла хорошо разглядеть, потому что в отверстии очень темно и я не хотела расширять его, чтобы не трогать ничего до вас, а на шее у нее образок, это я хорошо заметила, по-моему, образок Иисуса…
«Оглушает Испанию славой, – решил инспектор, не видя и не слыша смотрительницы, – слава твоих подвигов».
– А сложением она вроде вас, ничего примечательного, но очень разряженная, хотя я ее не слишком хорошо разглядела, потому что, кажется, она сидит в кресле, а внутрь я не хотела соваться, чтобы не повредить чего-нибудь. Мертвых нельзя трогать до тех пор, пока следователь не скажет, чтобы их поднимали. Конечно, она не лежит, и мне кажется, что она вовсе и не мертвая, какое там! – у нее кожа нежная как персик, но только очень бледная, словно из воска – наверное потому, что – как я слышала – эти дамы пили уксус…
– Забыты грозные битвы! – почти выкрикнул от восторга инспектор и, боясь не вспомнить потом этот великолепный стих, подошел к письменному столу и записал строчку на краю официального документа, притворившись, будто фиксирует какую-то деталь из показаний смотрительницы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161
– Я собиралась рассказать об этом приходскому священнику церкви Сан-Лоренсо, – сказала она порывисто, не давая инспектору времени выразить свое негодование, – но вспомнила, что его уже нет, и сказала себе: «Габриэла, иди сообщи об этом в псарне, все же это больше начальство».
То, что полицейский участок называли в Махине псарней, всегда выводило Флоренсио Переса из себя, но то, что эта растрепанная женщина с рваным камзолом на плечах, связкой ключей и грязными резиновыми сапогами ворвалась в его собственный кабинет в спокойный утренний час, когда инспектор приятно бездействовал и отбивал ритм одиннадцатисложника, то, что она так крикливо с ним разговаривала, вовсе не выказывая признаков страха перед его персоной и произнеся мимоходом слово «псарня», едва не вызвало у него сердечный приступ. Несильный удар кулаком по столу лишь опрокинул пепельницу на следственные документы – среди которых инспектор обычно прятал черновики сонетов, – но ничуть не повысил его самооценку. Он не годился для этой работы, как часто признавался Флоренсио Перес своему другу детства лейтенанту Чаморро, которого время от времени вынужден был арестовывать: у него был не тот характер.
– Сеньора, – предостерег инспектор, поднимаясь и стряхивая пепел, запачкавший брюки и отвороты пиджака, как дону Антонио Мачадо, – ведите себя пристойно, или же я вас запру, а ключ выброшу в колодец.
– То же самое сделали и с ней, – сказала смотрительница, выдохнув запах резины и канализационной трубы, похожий на вонь ее сапог, – ее заперли в застенке, и для этого даже не потребовался ключ, потому что ей замуровали выход, чтобы она никогда больше не увидела свет божий.
– Да что вы, здесь нет ничего подобного, – сострадательно пробормотал караульный, но недостаточно тихо, и инспектор его услышал.
– Говорите только тогда, когда вас спрашивают, Мурсьяно, – сурово заметил он, – выйдите и ждите моих приказаний.
У караульного было деревенское лицо, и полицейская форма казалась слишком большой для его тщедушного тела: когда он вытягивался по стойке «смирно», серый мундир висел на нем как жалкий балахон.
– Значит, мне не уводить эту женщину в качестве задержанной?
– Ни в каком качестве, Мурсьяно, – повысили голос инспектор, раздраженный тем, что подчиненный осмеливался употреблять его любимые формулы казенного языка. – Идите и не выводите меня из себя, я сам скажу вам, что делать, когда закончится допрос.
– Так, значит, вы не запрете меня в псарне? – Смотрительница подошла к инспектору, молитвенно сложив руки, будто собираясь упасть на колени. – Ну я же говорила: у вас лицо доброго человека, почти как у мальчишки.
– Сеньора! – Поднявшись на ноги, инспектор обнаружил, что был вовсе не таким высоким, каким представлял себя в мимолетные моменты эйфории, и, ударив второй раз по столу, ощутил острую боль в руке, потому что удар пришелся по металлическому ребру пресс-папье, изображавшему базилику Монсеррат. Инспектор механически взвесил его, нервно думая, что любой предмет может быть с легкостью использован как орудие убийства. – Садитесь! – Он поставил пресс-папье обратно на стол. – Замолчите, не говорите ничего, пока я вас не спрошу, и сделайте одолжение – изъясняйтесь с должным уважением.
«Но это бесполезно», – подумал Флоренсио Перес. Никто никогда не считался с ним: ни преступники, ни подчиненные, ни собственные дети, которые после его смерти отдали Лоренсито Кесаде его мемуары, даже не заглянув в них, как отдают ненужную бумагу старьевщику. Чтобы успокоиться, инспектор свернул неуклюжую сигарету и, проводя языком по клеящемуся краю, засмотрелся на стоявшую за окном статую генерала Ордуньи, в честь которого в это утро он начал писать сонет.
– Бессмертная бронза твоих деяний, – прошептал он отчаянно, но не сдаваясь, – древняя бронза твоих деяний.
Пальцами левой руки он, считая слоги, отстукивал по стеклу ритм, с головой погрузившись в это занятие, приходя в отчаяние от сложности рифмы и не замечая, что смотрительница все это время продолжала говорить, не дожидаясь вопросов, без малейшего уважения к его чину:
– …смуглая, это правда, но с голубыми глазами, огромными, будто испуганными – с какими люди остаются после удара, когда уже не говорят и не понимают, – с пробором посередине, как у дам в старину, с бантами и локонами, в черном платье с большим вырезом, черном, или темно-синем, или фиолетовом – я не смогла хорошо разглядеть, потому что в отверстии очень темно и я не хотела расширять его, чтобы не трогать ничего до вас, а на шее у нее образок, это я хорошо заметила, по-моему, образок Иисуса…
«Оглушает Испанию славой, – решил инспектор, не видя и не слыша смотрительницы, – слава твоих подвигов».
– А сложением она вроде вас, ничего примечательного, но очень разряженная, хотя я ее не слишком хорошо разглядела, потому что, кажется, она сидит в кресле, а внутрь я не хотела соваться, чтобы не повредить чего-нибудь. Мертвых нельзя трогать до тех пор, пока следователь не скажет, чтобы их поднимали. Конечно, она не лежит, и мне кажется, что она вовсе и не мертвая, какое там! – у нее кожа нежная как персик, но только очень бледная, словно из воска – наверное потому, что – как я слышала – эти дамы пили уксус…
– Забыты грозные битвы! – почти выкрикнул от восторга инспектор и, боясь не вспомнить потом этот великолепный стих, подошел к письменному столу и записал строчку на краю официального документа, притворившись, будто фиксирует какую-то деталь из показаний смотрительницы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161