После работы прямо в цехе был концерт, а после него
- кино. Я решил остаться, посмотреть. Пока шел концерт, я помылся в
душевой, а потом сел рядом с Ритой, она сказала, что фильм музыкальный -
смешной, комедия, называется "Веселые ребята", и что я все пойму. Но перед
фильмом показали хронику о зверствах в немецких концлагерях для русских.
Такого кошмара нет в аду Данте. Сперва мне показалось, что это все не
настоящее, как обычно в кино, придумано. Потом мне стало страшно, я
почувствовал себя с теми, кто был обречен на страдания. Но тут же меня
охватил ужас, когда я всмотрелся в тех, кто творил это зло: они ведь тоже
были живыми людьми. И больше того, - я вспомнил, что на них почти такая же
форма, какую носил я и подобие которой и сейчас на мне, несмотря на то,
что истрепаны шинель, китель и сапоги. Я испугался, что кончится кино,
зажжется свет и все вдруг увидят меня, станут молча (если только молча!)
смотреть на меня, как на прокаженного, вокруг которого образуется пустота,
а я один останусь в центре, видимый всеми. И Рита увидит как-то иначе
меня, мою шинель. И предстоит встретиться с ее глазами. Что испытаю, когда
на меня обрушится во взглядах ненависть. Ненависть всех, но не на тех
извергов, кто был только что на экране и уже исчез, а на меня одного -
живого, единственного здесь перед ними символа зла. И обратившись мысленно
к Богу с горькими словами, я, что-то шепнув Рите, не стал дожидаться
кинокомедии, а, пригнувшись, в темноте покинул цех и пошел через пустырь,
сквозь мокрую метель. Через полчаса я уже был у себя в бараке...
Я беседую с тобой, дорогая Энне, словно жду какого-то твоего
совета"...
На этом письмо почти заканчивалось, оставалось несколько ничего не
значащих строк, дата и подпись. Левин был человеком не сентиментальным, за
свою жизнь он прочитал уйму всяких бумаг, где люди исповедовались,
выворачивались наизнанку. Но для Левина это являлось всего лишь
документом, подшитым к делу. Поэтому и к письму Кизе он отнесся весьма
спокойно, оценив его, как еще одну черточку к картине, которая никогда не
будет дописана, поскольку слишком много у нее создателей... И живых еще, и
уже мертвых, как Алоиз Кизе и его жена Энне...
Письмо это тоже принесло Левину не очень много, на листок бумаги он
выписал: "Рита (очевидно, Маргарита) - кладовщица в инструментальном
цехе". Скудным уловом после прочтения обоих писем он не был разочарован,
профессия приучила не обольщать себя надеждами, а пользоваться тем, что
Бог послал. Он еще не думал, не знал, что станет делать с этим сержантом
Юрой и кладовщицей Ритой, затерявшимися в почти полувековой давности среди
тысяч и тысяч других Юр и Рит, но одна мысль все же возникла, и он стал
писать письмо Анерту в Мюнхен.
"Уважаемый господин Анерт!
Ваше письмо и ксерокопии писем Вашего дяди к жене получил. Благодарю
Вас за содействие. Буду откровенен, не могу сказать, что они меня очень
вдохновили. Вы оказались правы: письма слишком личные, бытового характера.
Но поскольку в них есть даты, я просил бы Вас посмотреть дневники
господина Кизе, нет ли там записей, относящихся к этому времени. Если
таковые обнаружатся, я хотел бы с Вашего разрешения с ними ознакомиться и
узнать Ваше мнение, каким образом эти дневники после смерти Вашего дяди в
Старорецке оказались в Мюнхене у его жены.
Пожалуйста, постарайтесь это сделать как можно быстрее (в наших
обоюдных интересах).
С уважением Е.Левин".
Перечитав письмо, он убедился, что ничего не забыл, вложил в
международный конверт и надписал адрес.
15
Участок - огород, сад и маленький однокомнатный с кухней домик
капитана Остапчука - был обнесен новой металлической сеткой, которую, чтоб
не ржавела, Остапчук красил корабельным суриком.
На скамейке сидел Михальченко, ел из алюминиевой миски вишни,
сплевывал косточки в кулак и высыпал их в ту же миску.
- Эй, Максим, я все-таки гость! - крикнул Михальченко. - Хватит тебе
сопеть, куркуль, передохни, покурим, побалакаем.
- Сейчас, вот до столба докрашу, хай сохнет.
Сюда, за город Остапчук пригласил Михальченко, когда они встретились
на городском совещании правоохранительных органов. Левин идти отказался:
"Сходи-ка ты, я уже стар для этого. Насиделся я на этих совещаниях. Ничего
нового там не услышишь". - Неудобно не пойти, Ефим Захарович, раз уж
пригласили, снизошли", - сказал Михальченко. - "Вот и пойди"...
Остапчук и Михальченко были когда-то не только коллегами, но и
приятелями. Совершенно разные, они умели слаженно работать, потом
Михальченко перевели в райотдел. Последние два года виделись они редко, и
встретившись в клубе УВД на совещании, обрадовались. "Значит, стал
помещиком, имением обзавелся?" - спросил Михальченко. - "Ты не фыркай,
посмотришь. Ведро вишни дам. В это воскресенье и поедем..." -
"Электричкой?" - "Нет, автобусом, час и еще пешком с полчаса.
Протрясешься. Вон гладкий какой стал"...
Бросив кисть в банку, оглядев удовлетворенно свою работу, Остапчук
вытер руки тряпкой, смоченной в уайтспирите, и сев напротив Михальченко,
спросил:
- Ну а ты как в своем кооперативе? Не жалеешь?
- Чего жалеть? Тоже дело серьезное. Только что никто над головой не
висит, не дергают ни в областное управление, ни в прокуратуру, ни в
райком.
- Заработки приличные?
- Хватает.
- Говорят, Левин к тебе пошел? Вот уж не ожидал!
- Помнишь его?
- Конечно. Когда я в школе милиции учился, он у нас криминалистику
читал. Ну и потом по работе приходилось сталкиваться. Он розыск хорошо
знает. Значит, "бабки" поманили к тебе?
- А что плохого?
- Да ничего. Характер у него тяжелый.
- Что мне его характер? Мне его башка нужна, опыт. Увольняйся,
переходи ко мне, Максим.
- Тяжелый я на подъем, к месту прирастаю. Привык уже к погонам... Что
ж вы там разматываете?
- Охрана организаций, кооперативов, просто граждан от любителей
заглянуть в чужой сейф, поиск наводчиков, "кидал", выполняем заказы на
розыск лиц по гражданским искам, ну без вести пропавших. Работы хватает.
- Сколько же у тебя человек?
- Шестнадцать, да еще по договорам беру...
- Не думал, что из тебя такой "босс" получится... Как рука?
- Разрабатываю, вроде лучше стало, чувствительность в пальцах
появляется...
Окажись Остапчук полюбопытней, возможно, углубившись в какие-то
подробности, скажем: а чем собственно занимается Левин, не ловит же он
слинявших алиментщиков? - Так вот, случись такой поворот в разговоре, не
исключено, что Михальченко и упомянул бы, что некий Александр Тюнен платит
по сорок рублей в сутки за то, что Левин ищет его отца, а кроме того за
валюту должен выяснить обстоятельства смерти и место захоронения оберста
Кизе, о котором печется его племянник из Мюнхена, - тут бы, глядишь, и
вспомнилось Остапчуку письмо Георга Тюнена до востребования Иегупову,
попавшее с главпочтамта в один из ящиков остапчуковой коллекции.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65
- кино. Я решил остаться, посмотреть. Пока шел концерт, я помылся в
душевой, а потом сел рядом с Ритой, она сказала, что фильм музыкальный -
смешной, комедия, называется "Веселые ребята", и что я все пойму. Но перед
фильмом показали хронику о зверствах в немецких концлагерях для русских.
Такого кошмара нет в аду Данте. Сперва мне показалось, что это все не
настоящее, как обычно в кино, придумано. Потом мне стало страшно, я
почувствовал себя с теми, кто был обречен на страдания. Но тут же меня
охватил ужас, когда я всмотрелся в тех, кто творил это зло: они ведь тоже
были живыми людьми. И больше того, - я вспомнил, что на них почти такая же
форма, какую носил я и подобие которой и сейчас на мне, несмотря на то,
что истрепаны шинель, китель и сапоги. Я испугался, что кончится кино,
зажжется свет и все вдруг увидят меня, станут молча (если только молча!)
смотреть на меня, как на прокаженного, вокруг которого образуется пустота,
а я один останусь в центре, видимый всеми. И Рита увидит как-то иначе
меня, мою шинель. И предстоит встретиться с ее глазами. Что испытаю, когда
на меня обрушится во взглядах ненависть. Ненависть всех, но не на тех
извергов, кто был только что на экране и уже исчез, а на меня одного -
живого, единственного здесь перед ними символа зла. И обратившись мысленно
к Богу с горькими словами, я, что-то шепнув Рите, не стал дожидаться
кинокомедии, а, пригнувшись, в темноте покинул цех и пошел через пустырь,
сквозь мокрую метель. Через полчаса я уже был у себя в бараке...
Я беседую с тобой, дорогая Энне, словно жду какого-то твоего
совета"...
На этом письмо почти заканчивалось, оставалось несколько ничего не
значащих строк, дата и подпись. Левин был человеком не сентиментальным, за
свою жизнь он прочитал уйму всяких бумаг, где люди исповедовались,
выворачивались наизнанку. Но для Левина это являлось всего лишь
документом, подшитым к делу. Поэтому и к письму Кизе он отнесся весьма
спокойно, оценив его, как еще одну черточку к картине, которая никогда не
будет дописана, поскольку слишком много у нее создателей... И живых еще, и
уже мертвых, как Алоиз Кизе и его жена Энне...
Письмо это тоже принесло Левину не очень много, на листок бумаги он
выписал: "Рита (очевидно, Маргарита) - кладовщица в инструментальном
цехе". Скудным уловом после прочтения обоих писем он не был разочарован,
профессия приучила не обольщать себя надеждами, а пользоваться тем, что
Бог послал. Он еще не думал, не знал, что станет делать с этим сержантом
Юрой и кладовщицей Ритой, затерявшимися в почти полувековой давности среди
тысяч и тысяч других Юр и Рит, но одна мысль все же возникла, и он стал
писать письмо Анерту в Мюнхен.
"Уважаемый господин Анерт!
Ваше письмо и ксерокопии писем Вашего дяди к жене получил. Благодарю
Вас за содействие. Буду откровенен, не могу сказать, что они меня очень
вдохновили. Вы оказались правы: письма слишком личные, бытового характера.
Но поскольку в них есть даты, я просил бы Вас посмотреть дневники
господина Кизе, нет ли там записей, относящихся к этому времени. Если
таковые обнаружатся, я хотел бы с Вашего разрешения с ними ознакомиться и
узнать Ваше мнение, каким образом эти дневники после смерти Вашего дяди в
Старорецке оказались в Мюнхене у его жены.
Пожалуйста, постарайтесь это сделать как можно быстрее (в наших
обоюдных интересах).
С уважением Е.Левин".
Перечитав письмо, он убедился, что ничего не забыл, вложил в
международный конверт и надписал адрес.
15
Участок - огород, сад и маленький однокомнатный с кухней домик
капитана Остапчука - был обнесен новой металлической сеткой, которую, чтоб
не ржавела, Остапчук красил корабельным суриком.
На скамейке сидел Михальченко, ел из алюминиевой миски вишни,
сплевывал косточки в кулак и высыпал их в ту же миску.
- Эй, Максим, я все-таки гость! - крикнул Михальченко. - Хватит тебе
сопеть, куркуль, передохни, покурим, побалакаем.
- Сейчас, вот до столба докрашу, хай сохнет.
Сюда, за город Остапчук пригласил Михальченко, когда они встретились
на городском совещании правоохранительных органов. Левин идти отказался:
"Сходи-ка ты, я уже стар для этого. Насиделся я на этих совещаниях. Ничего
нового там не услышишь". - Неудобно не пойти, Ефим Захарович, раз уж
пригласили, снизошли", - сказал Михальченко. - "Вот и пойди"...
Остапчук и Михальченко были когда-то не только коллегами, но и
приятелями. Совершенно разные, они умели слаженно работать, потом
Михальченко перевели в райотдел. Последние два года виделись они редко, и
встретившись в клубе УВД на совещании, обрадовались. "Значит, стал
помещиком, имением обзавелся?" - спросил Михальченко. - "Ты не фыркай,
посмотришь. Ведро вишни дам. В это воскресенье и поедем..." -
"Электричкой?" - "Нет, автобусом, час и еще пешком с полчаса.
Протрясешься. Вон гладкий какой стал"...
Бросив кисть в банку, оглядев удовлетворенно свою работу, Остапчук
вытер руки тряпкой, смоченной в уайтспирите, и сев напротив Михальченко,
спросил:
- Ну а ты как в своем кооперативе? Не жалеешь?
- Чего жалеть? Тоже дело серьезное. Только что никто над головой не
висит, не дергают ни в областное управление, ни в прокуратуру, ни в
райком.
- Заработки приличные?
- Хватает.
- Говорят, Левин к тебе пошел? Вот уж не ожидал!
- Помнишь его?
- Конечно. Когда я в школе милиции учился, он у нас криминалистику
читал. Ну и потом по работе приходилось сталкиваться. Он розыск хорошо
знает. Значит, "бабки" поманили к тебе?
- А что плохого?
- Да ничего. Характер у него тяжелый.
- Что мне его характер? Мне его башка нужна, опыт. Увольняйся,
переходи ко мне, Максим.
- Тяжелый я на подъем, к месту прирастаю. Привык уже к погонам... Что
ж вы там разматываете?
- Охрана организаций, кооперативов, просто граждан от любителей
заглянуть в чужой сейф, поиск наводчиков, "кидал", выполняем заказы на
розыск лиц по гражданским искам, ну без вести пропавших. Работы хватает.
- Сколько же у тебя человек?
- Шестнадцать, да еще по договорам беру...
- Не думал, что из тебя такой "босс" получится... Как рука?
- Разрабатываю, вроде лучше стало, чувствительность в пальцах
появляется...
Окажись Остапчук полюбопытней, возможно, углубившись в какие-то
подробности, скажем: а чем собственно занимается Левин, не ловит же он
слинявших алиментщиков? - Так вот, случись такой поворот в разговоре, не
исключено, что Михальченко и упомянул бы, что некий Александр Тюнен платит
по сорок рублей в сутки за то, что Левин ищет его отца, а кроме того за
валюту должен выяснить обстоятельства смерти и место захоронения оберста
Кизе, о котором печется его племянник из Мюнхена, - тут бы, глядишь, и
вспомнилось Остапчуку письмо Георга Тюнена до востребования Иегупову,
попавшее с главпочтамта в один из ящиков остапчуковой коллекции.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65