Кусок дерева с углублением для головы служил подушкой. Она оказалась на удивление удобной.
Гай лежал, перелистывая страницы книги дантовского «Ада», читая лениво, без особого интереса, пока не остановился на песне седьмой из четвертого круга:
Но спустимся в тягчайшие мученья:
Склонились звезды, те, что плыли ввысь,
Когда мы шли; запретны промедленья.
Он долго лежал, перечитывая эти строчки. Затем сел, размышляя: «Да, мои звезды склонились одна за другой – Кэти, и папа, и Пили, – каждая звезда проносится по небу и исчезает в небытие, напоминая о том, что всему есть начало и всему есть конец: детству, вере и даже надежде. И нельзя медлить, надо идти дальше, спускаться глубже…»
Он закрыл книгу с почти благоговейным чувством, но стихи неотвязно преследовали его. Он сердито потряс головой, чтобы избавиться от наваждения. Последняя строчка – явная бессмыслица, пусть она и пережила столетия. Разве есть на свете человек, способный избавиться от самых своих горьких воспоминаний? У него украли Кэти, он видел смерть бесконечно дорогого ему отца, любил и потерял Пили, пережил страшные невзгоды и опасности, плавая на невольничьих судах…
Гай распахнул дверь и вышел под палящее солнце. Толпы чернокожих бежали к площади. Он пошел вслед за ними, прокладывая дорогу сквозь людскую гущу, пока не оказался в каком-то ярде от двух хмурых молодых мускулистых негров, свирепо уставившихся друг на друга. Рядом с ними стоял колдун Мономасса в своей страшной маске из дерева и слоновой кости, украшенной ястребиными перьями; в одной руке он держал плеть из воловьей шкуры, а на серовато-розовой ладони другой руки лежала пара раковин каури. Не проронив ни слова, он швырнул их в воздух, посмотрел, как они упали, а затем, что-то злобно и неразборчиво прокричав, вручил свою ужасную плеть одному из юношей.
Другой стоически сложил руки, подставив спину под удары. Толпа расступилась, освобождая место его противнику. Тот размахнулся, и плеть со свистом опустилась на спину врага с такой силой, что он упал на колени, по спине потекла кровь – рана была глубокой, как от ножа. Еще один удар. И еще. Пятнадцать ударов – и ни звука, ни содрогания, ни гримасы боли.
Но вот он выпрямился и повернулся лицом к своему мучителю. Тот, тяжело дыша, передал ему плеть и, в свою очередь, принял пятнадцать ударов, превративших его спину в кровавое месиво. Третья серия ударов была еще ужасней: на спинах просто не оставалось живого места. Но бичевание продолжалось, плеть переходила из рук в руки, пока первый негр не упал на землю, и тогда ликующая толпа подняла на плечи победителя, с триумфом пронеся его до самого дома.
– Боже милосердный! – воскликнул Гай, обернувшись к Унге Гуллиа. – Как же, разрази их гром, это называется?
– Поединок, – ответила Унга. – Молодой господин знает поединок? У белых людей он тоже бывает. Только они стреляют из ружей. Это плохо: один из них умирает.
– Этот парень тоже умрет, или я ошибаюсь? – спросил Гай.
– Нет. Унга приведет его в порядок. Через пять дней будет лучше, чем прежде.
– Но что они не поделили?
– Билджи, – бесхитростно ответила Унга Гуллиа.
– Билджи! – воскликнул Гай. – Но ведь она – жена монго!
– Да. Жены смеются над ним. Он слишком толстый, слишком старый, слишком много виски, его словно околдовали. Все юноши берут его жен, а он не знает. Спит после виски. Все новые дети черные, юноши делают большой живот всем его женам. Кроме Билджи. Она на них не смотрит. Вот почему они дерутся, хотят доказать, кто сильнее и храбрее, кто жарче любит в темноте. Они дураки. Билджи никого из них не выберет.
– Потому что она любит монго? – спросил Гай.
– Нет. Она ждет красивого белого человека из-за моря. Но теперь, я думаю, она будет счастлива. Потому что, я думаю, он приехал. Сказать ей, что ты здесь, Гай? Ведь ты – тот красивый белый человек…
– Унга, ты хочешь сказать, – прошептал Гай, – что все это время она…
– Ждала тебя, да. Только об этом и говорила. Какой ты высокий, какой хороший, как ты приедешь и заберешь ее с собой. Я скажу ей, да?
– Но, – сказал Гай, – но… ее ребенок?
– Умер. Монго ударил ее ногой в живот, был пьян. Ребенок вышел раньше срока, мертвый. Красивый, как ангелочек, волосы как солома, глаза как море. Очень плохо. А она никого не хочет выбирать, поэтому больше нет ребенка. Ждет, когда ты вернешься.
– А что же монго?
– Не может сделать ребенка, больше не может. Большая толстая лохань, набитая кишками, не мужчина. Даже не пытается любить их больше, жен. Знает, что не может, и не пытается.
– Ты хочешь сказать никогда?
– Иногда, может быть, – неохотно уступила Унга. – Но жены кладут ему зелье в еду, и он засыпает и не может докучать им. Суфиана, его старая жена, первая, иногда ему позволяет, потому что она старая, ни одному воину в поселке она не нужна. Но он своих жен обычно не беспокоит. Ест и пьет, и курит сонную траву, а их не любит. Другие, те берут себе молодых, горячих, сильных юношей, кроме Билджи, а теперь она возьмет себе тебя, да?
– Не знаю, – сказал Гай. – Монго – мой друг, и я не хочу…
– Ха! – презрительно усмехнулась Унга. – Он курит банжи, сонную траву и спит. Тогда Билджи приходит. Он не знает. Сегодня вечером она будет, ты жди…
Спустимся в тягчайшие мученья…
Он лежал в темноте, обливаясь потом, возрождая в памяти картины собственного позора – свой персональный ад. Но ведь все это было давно: после Пили его мало привлекала продажная любовь. Он перерос это. Но Билджи! Боже правый, Билджи! Какая она теперь, через четыре года, ей восемнадцать, почти девятнадцать, она теперь, наверно, как красное дерево, обожженный тик, пурпурное вино?
И вот дверь отворилась, и она вошла. Он приподнялся на своей узкой постели, а она рухнула на колени, схватила его загрубевшие руки, осыпая их поцелуями, орошая своими слезами.
– Билджи, не надо! – выдохнул он. – Я…
Но она медленно, спокойно поднялась с колен и закрыла его рот своим ртом: ее мягкие нежные губы и движущийся кончик языка разбудили в его крови молоточки, бьющие в огненную наковальню сердца.
Она была красива. Это слово стерто праздными языками и перьями настолько, что утратило свою первозданную силу, и все же она была так красива! Дитя Востока, полное неги, как мрак тропической ночи, как медленно извивающаяся царица змей. Удивительно теплая и трепещущая, когда он входил…
…в Африку.
Дальше, дальше, глубже, глубже…
…в боль.
И это было тоже: линия раздела между наслаждением и сопутствующим ему страданием, пока звезды не погасли и не настал день, и она встала дрожа с постели и поспешно выскользнула за дверь…
Запретны промедленья…
Глава 15
Сезон дождей пришел и ушел (как раз вовремя, чтобы окончательно не сойти с ума, подумал Гай). Весь апрель лило беспрерывно, день и ночь, и звук дождя, барабанящего по листьям монгонго, которыми кроют здесь хижины, был бесконечно длящейся пыткой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119
Гай лежал, перелистывая страницы книги дантовского «Ада», читая лениво, без особого интереса, пока не остановился на песне седьмой из четвертого круга:
Но спустимся в тягчайшие мученья:
Склонились звезды, те, что плыли ввысь,
Когда мы шли; запретны промедленья.
Он долго лежал, перечитывая эти строчки. Затем сел, размышляя: «Да, мои звезды склонились одна за другой – Кэти, и папа, и Пили, – каждая звезда проносится по небу и исчезает в небытие, напоминая о том, что всему есть начало и всему есть конец: детству, вере и даже надежде. И нельзя медлить, надо идти дальше, спускаться глубже…»
Он закрыл книгу с почти благоговейным чувством, но стихи неотвязно преследовали его. Он сердито потряс головой, чтобы избавиться от наваждения. Последняя строчка – явная бессмыслица, пусть она и пережила столетия. Разве есть на свете человек, способный избавиться от самых своих горьких воспоминаний? У него украли Кэти, он видел смерть бесконечно дорогого ему отца, любил и потерял Пили, пережил страшные невзгоды и опасности, плавая на невольничьих судах…
Гай распахнул дверь и вышел под палящее солнце. Толпы чернокожих бежали к площади. Он пошел вслед за ними, прокладывая дорогу сквозь людскую гущу, пока не оказался в каком-то ярде от двух хмурых молодых мускулистых негров, свирепо уставившихся друг на друга. Рядом с ними стоял колдун Мономасса в своей страшной маске из дерева и слоновой кости, украшенной ястребиными перьями; в одной руке он держал плеть из воловьей шкуры, а на серовато-розовой ладони другой руки лежала пара раковин каури. Не проронив ни слова, он швырнул их в воздух, посмотрел, как они упали, а затем, что-то злобно и неразборчиво прокричав, вручил свою ужасную плеть одному из юношей.
Другой стоически сложил руки, подставив спину под удары. Толпа расступилась, освобождая место его противнику. Тот размахнулся, и плеть со свистом опустилась на спину врага с такой силой, что он упал на колени, по спине потекла кровь – рана была глубокой, как от ножа. Еще один удар. И еще. Пятнадцать ударов – и ни звука, ни содрогания, ни гримасы боли.
Но вот он выпрямился и повернулся лицом к своему мучителю. Тот, тяжело дыша, передал ему плеть и, в свою очередь, принял пятнадцать ударов, превративших его спину в кровавое месиво. Третья серия ударов была еще ужасней: на спинах просто не оставалось живого места. Но бичевание продолжалось, плеть переходила из рук в руки, пока первый негр не упал на землю, и тогда ликующая толпа подняла на плечи победителя, с триумфом пронеся его до самого дома.
– Боже милосердный! – воскликнул Гай, обернувшись к Унге Гуллиа. – Как же, разрази их гром, это называется?
– Поединок, – ответила Унга. – Молодой господин знает поединок? У белых людей он тоже бывает. Только они стреляют из ружей. Это плохо: один из них умирает.
– Этот парень тоже умрет, или я ошибаюсь? – спросил Гай.
– Нет. Унга приведет его в порядок. Через пять дней будет лучше, чем прежде.
– Но что они не поделили?
– Билджи, – бесхитростно ответила Унга Гуллиа.
– Билджи! – воскликнул Гай. – Но ведь она – жена монго!
– Да. Жены смеются над ним. Он слишком толстый, слишком старый, слишком много виски, его словно околдовали. Все юноши берут его жен, а он не знает. Спит после виски. Все новые дети черные, юноши делают большой живот всем его женам. Кроме Билджи. Она на них не смотрит. Вот почему они дерутся, хотят доказать, кто сильнее и храбрее, кто жарче любит в темноте. Они дураки. Билджи никого из них не выберет.
– Потому что она любит монго? – спросил Гай.
– Нет. Она ждет красивого белого человека из-за моря. Но теперь, я думаю, она будет счастлива. Потому что, я думаю, он приехал. Сказать ей, что ты здесь, Гай? Ведь ты – тот красивый белый человек…
– Унга, ты хочешь сказать, – прошептал Гай, – что все это время она…
– Ждала тебя, да. Только об этом и говорила. Какой ты высокий, какой хороший, как ты приедешь и заберешь ее с собой. Я скажу ей, да?
– Но, – сказал Гай, – но… ее ребенок?
– Умер. Монго ударил ее ногой в живот, был пьян. Ребенок вышел раньше срока, мертвый. Красивый, как ангелочек, волосы как солома, глаза как море. Очень плохо. А она никого не хочет выбирать, поэтому больше нет ребенка. Ждет, когда ты вернешься.
– А что же монго?
– Не может сделать ребенка, больше не может. Большая толстая лохань, набитая кишками, не мужчина. Даже не пытается любить их больше, жен. Знает, что не может, и не пытается.
– Ты хочешь сказать никогда?
– Иногда, может быть, – неохотно уступила Унга. – Но жены кладут ему зелье в еду, и он засыпает и не может докучать им. Суфиана, его старая жена, первая, иногда ему позволяет, потому что она старая, ни одному воину в поселке она не нужна. Но он своих жен обычно не беспокоит. Ест и пьет, и курит сонную траву, а их не любит. Другие, те берут себе молодых, горячих, сильных юношей, кроме Билджи, а теперь она возьмет себе тебя, да?
– Не знаю, – сказал Гай. – Монго – мой друг, и я не хочу…
– Ха! – презрительно усмехнулась Унга. – Он курит банжи, сонную траву и спит. Тогда Билджи приходит. Он не знает. Сегодня вечером она будет, ты жди…
Спустимся в тягчайшие мученья…
Он лежал в темноте, обливаясь потом, возрождая в памяти картины собственного позора – свой персональный ад. Но ведь все это было давно: после Пили его мало привлекала продажная любовь. Он перерос это. Но Билджи! Боже правый, Билджи! Какая она теперь, через четыре года, ей восемнадцать, почти девятнадцать, она теперь, наверно, как красное дерево, обожженный тик, пурпурное вино?
И вот дверь отворилась, и она вошла. Он приподнялся на своей узкой постели, а она рухнула на колени, схватила его загрубевшие руки, осыпая их поцелуями, орошая своими слезами.
– Билджи, не надо! – выдохнул он. – Я…
Но она медленно, спокойно поднялась с колен и закрыла его рот своим ртом: ее мягкие нежные губы и движущийся кончик языка разбудили в его крови молоточки, бьющие в огненную наковальню сердца.
Она была красива. Это слово стерто праздными языками и перьями настолько, что утратило свою первозданную силу, и все же она была так красива! Дитя Востока, полное неги, как мрак тропической ночи, как медленно извивающаяся царица змей. Удивительно теплая и трепещущая, когда он входил…
…в Африку.
Дальше, дальше, глубже, глубже…
…в боль.
И это было тоже: линия раздела между наслаждением и сопутствующим ему страданием, пока звезды не погасли и не настал день, и она встала дрожа с постели и поспешно выскользнула за дверь…
Запретны промедленья…
Глава 15
Сезон дождей пришел и ушел (как раз вовремя, чтобы окончательно не сойти с ума, подумал Гай). Весь апрель лило беспрерывно, день и ночь, и звук дождя, барабанящего по листьям монгонго, которыми кроют здесь хижины, был бесконечно длящейся пыткой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119