Папа не стрелял в воздух…
– Но тогда как же так получилось? – прошептал Килрейн. – Я видел, как стреляет твой отец. Да он с двадцати пяти ярдов мог бы пулей крылья у мухи оторвать! А ведь он стрелял первым – все знают, что…
Гай молчал, глядя на друга полными печали глазами.
– Я хотел бы теперь попрощаться с Фитцхью, если ты не возражаешь, – сказал он. Килрейн умолк на полуслове с открытым ртом: слова уже готовы были сорваться с языка, но он стиснул челюсти.
– Ладно, пойдем, – сказал он.
Они застали мальчика сидящим в кресле и читающим «Жизнеописание двенадцати цезарей» Светония на латыни. В свои десять лет Фитцхью Мэллори мог уже читать на латыни и греческом. Он был прирожденным грамотеем, одним из тех кротких созданий, которые время от времени появляются, подобно белым воронам, даже в среде азартных любителей и знатоков лошадей, собак и огнестрельного оружия, которых много среди мелких землевладельцев. И Гай, который и сам был книгочей не из последних, мог это понять и оценить.
Увидев их, Фитцхью встал и с улыбкой протянул руку. Это был удивительно красивый мальчик, гибкий и стройный, с лицом, словно написанным художником дорафаэлевской эпохи, и массой мягких кудрявых золотистых волос. Но его глаза были все еще печальны: горе не успело забыться. И это тоже очень хорошо понимал Гай.
– Здравствуй, Гай, – сказал Фитц, когда Гай пожал ему руку.
– Пришел попрощаться, – сказал Гай хрипло. Внезапно он понял, и эта мысль отозвалась в нем болью, что именно такого брата ему всегда недоставало – не такого, как Том, с его неразвитым примитивным умом, не такого, как Килрейн с его хвастовством и заносчивостью, а младшего брата, похожего на Фитца, славного, смышленого и доброго: учить и опекать такого – настоящее удовольствие.
Глаза Фитцхью потемнели: он был явно огорчен.
– Ты уезжаешь? – спросил он. – Как жаль, Гай.
– Но почему? – удивился Гай. – У тебя даже не было времени узнать меня поближе…
– Вот поэтому-то мне и жаль с тобой расставаться, – сказал Фитц. – Я хотел бы стать одним из твоих друзей.
– Тогда можешь считать, что ты мой друг, – сказал Гай. – Дай руку. Увидимся, когда я вернусь. Но пока…
– Что, Гай? – спросил Фитц.
– …пусть Кил научит тебя ездить верхом и стрелять.
– Но я не люблю этим заниматься, Гай. Зачем же мне учиться? Я люблю ухаживать за животными, а не убивать их. А если мне куда-то нужно добраться, я и пешком дойду.
Гай принял эту точку зрения вполне серьезно, в то время как на лице Килрейна появилась презрительная улыбка.
– А тебе и не надо любить подобные вещи, – проговорил он неторопливо, – ты ведь не любишь лекарства, которые мама давала тебе, скажем, от боли в животе? Но они необходимы.
– Почему? – спросил Фитцхью.
– Потому что у тебя есть голова на плечах. А умная голова не всякому дана, это большая ценность. Вроде сокровища. И мужчина должен уметь защитить его. Сдается мне, тебе суждено подарить миру что-то свое, Фитц. И ты не имеешь права загубить свой талант: люди не должны быть лишены его только потому, что ты не научился стрелять более метко, чем какой-нибудь задиристый идиот, который занимает место и дышит воздухом, предназначенным для лучшего, чем он, человека…
– У тебя очень своеобразные взгляды, Гай, – сказал Килрейн.
– Это не мои взгляды, по крайней мере, не я это выдумал. Я просто повторяю то, что много раз говорил мне отец, но это правда, Кил. И еще он всегда говорил, что единственная разновидность аристократии, которая чего-то стоит, это аристократия ума и таланта. Посмотри, что читает этот малыш. А ты смог бы?
– Да уж конечно нет, – ответил Килрейн.
– А я бы смог, но с трудом. Когда мы вошли, его глаза так и бегали по строчкам. Я тебе вот что скажу, Кил: у этого парня больше мозгов в левой ягодице, чем у тебя или у меня в голове. Его будут дразнить, изводить, оскорблять, если он к тому времени, когда вырастет, не научит всех хоть немного уважать себя, овладев их же собственным оружием. Они даже с его умом смирятся, если ему будет сопутствовать сила. Поэтому ему придется научиться бить в тамтам и плясать вокруг костра с раскрашенным лицом, завывая во всю глотку, если все так делают, потому что это единственный способ…
– Боже правый, Гай, – прервал его Килрейн. – До чего же горьки твои слова…
– …добиться того, чтобы его надолго оставили в покое и дали заниматься тем, чем он хочет. Поэтому ему надо научиться ездить верхом и стрелять, уметь выпить при случае так, как это положено джентльмену, знать толк в картах и быть галантным с дамами. Всему этому, всей той чепухе, по которой мы судим о мужчине, придется научиться. Эту цену ему придется заплатить – ведь никто не свободен в этом мире, – чтобы стать в конечном итоге самим собой. Пора мне заканчивать свою проповедь. Ну, что скажешь, малыш? Попробуешь?
– Если ты этого хочешь, Гай, – сказал юный Фитцхью Мэллори.
Через сорок пять дней Гай Фолкс стоял на палубе шхуны «Бонита», входившей в гавань кубинской столицы, и глядел во все глаза. Такого ему еще не приходилось видеть. Позади хмурой громадой нависал замок Морро, тянулись мрачные береговые батареи форта Кабаньяс, охраняющие подходы с моря, но, когда «Бонита» бросила якорь у сонной деревушки Регла, ему показалось, что он попал в настоящий рай. Вода была спокойной и гладкой, как стекло; цвет ее менялся от сине-фиолетового вдали до чистого сапфирового ближе к берегу и наконец превращался в бледный, молочно-зеленый. Прямо от воды амфитеатром поднимались холмы, которые сами были зеленее нефрита, даже изумруда. То здесь то там их расцвечивали белые как пена, кружевного изящества виллы, струились кроваво-пурпурные ручьи бугенвиллеи; алые всплески жасмина наполовину скрывали от глаз замок и блекло-серые стены форта; там, где кончалась суша, со стороны порта, подобно драгоценному камню, сиял на солнце город, а по правому борту, нависая над меняющей то и дело свой цвет водой бухты, безмолвно зияли темные жерла орудий береговой обороны.
В то время, в 1835 году, на Кубе еще не были известны такие прелести цивилизации, как паспорта и таможенные чиновники, только и ждущие момента, чтобы переворошить до последнего лоскутка багаж путешественника. Поэтому Гай зашвырнул свой саквояж в баркас, уже ожидавший пассажиров, и вскоре был на берегу. И тотчас столкнулся с проблемой, которую, как он самонадеянно вообразил, давно уже разрешил: никто не мог разобрать ни единого слова из его испанского, обретенного им в таких муках! Вот что делает тяжелый акцент янки с восхитительно шелестящим кастильским говором, даже если осваивать его с помощью местных учителей, – это в лучшем случае бесчестье, но то оскорбление действием, которое нанес испанскому языку Гай, выучивший его по книгам, но ни разу не слышавший, как на нем говорят, было деянием, едва ли не заслуживающим виселицы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119
– Но тогда как же так получилось? – прошептал Килрейн. – Я видел, как стреляет твой отец. Да он с двадцати пяти ярдов мог бы пулей крылья у мухи оторвать! А ведь он стрелял первым – все знают, что…
Гай молчал, глядя на друга полными печали глазами.
– Я хотел бы теперь попрощаться с Фитцхью, если ты не возражаешь, – сказал он. Килрейн умолк на полуслове с открытым ртом: слова уже готовы были сорваться с языка, но он стиснул челюсти.
– Ладно, пойдем, – сказал он.
Они застали мальчика сидящим в кресле и читающим «Жизнеописание двенадцати цезарей» Светония на латыни. В свои десять лет Фитцхью Мэллори мог уже читать на латыни и греческом. Он был прирожденным грамотеем, одним из тех кротких созданий, которые время от времени появляются, подобно белым воронам, даже в среде азартных любителей и знатоков лошадей, собак и огнестрельного оружия, которых много среди мелких землевладельцев. И Гай, который и сам был книгочей не из последних, мог это понять и оценить.
Увидев их, Фитцхью встал и с улыбкой протянул руку. Это был удивительно красивый мальчик, гибкий и стройный, с лицом, словно написанным художником дорафаэлевской эпохи, и массой мягких кудрявых золотистых волос. Но его глаза были все еще печальны: горе не успело забыться. И это тоже очень хорошо понимал Гай.
– Здравствуй, Гай, – сказал Фитц, когда Гай пожал ему руку.
– Пришел попрощаться, – сказал Гай хрипло. Внезапно он понял, и эта мысль отозвалась в нем болью, что именно такого брата ему всегда недоставало – не такого, как Том, с его неразвитым примитивным умом, не такого, как Килрейн с его хвастовством и заносчивостью, а младшего брата, похожего на Фитца, славного, смышленого и доброго: учить и опекать такого – настоящее удовольствие.
Глаза Фитцхью потемнели: он был явно огорчен.
– Ты уезжаешь? – спросил он. – Как жаль, Гай.
– Но почему? – удивился Гай. – У тебя даже не было времени узнать меня поближе…
– Вот поэтому-то мне и жаль с тобой расставаться, – сказал Фитц. – Я хотел бы стать одним из твоих друзей.
– Тогда можешь считать, что ты мой друг, – сказал Гай. – Дай руку. Увидимся, когда я вернусь. Но пока…
– Что, Гай? – спросил Фитц.
– …пусть Кил научит тебя ездить верхом и стрелять.
– Но я не люблю этим заниматься, Гай. Зачем же мне учиться? Я люблю ухаживать за животными, а не убивать их. А если мне куда-то нужно добраться, я и пешком дойду.
Гай принял эту точку зрения вполне серьезно, в то время как на лице Килрейна появилась презрительная улыбка.
– А тебе и не надо любить подобные вещи, – проговорил он неторопливо, – ты ведь не любишь лекарства, которые мама давала тебе, скажем, от боли в животе? Но они необходимы.
– Почему? – спросил Фитцхью.
– Потому что у тебя есть голова на плечах. А умная голова не всякому дана, это большая ценность. Вроде сокровища. И мужчина должен уметь защитить его. Сдается мне, тебе суждено подарить миру что-то свое, Фитц. И ты не имеешь права загубить свой талант: люди не должны быть лишены его только потому, что ты не научился стрелять более метко, чем какой-нибудь задиристый идиот, который занимает место и дышит воздухом, предназначенным для лучшего, чем он, человека…
– У тебя очень своеобразные взгляды, Гай, – сказал Килрейн.
– Это не мои взгляды, по крайней мере, не я это выдумал. Я просто повторяю то, что много раз говорил мне отец, но это правда, Кил. И еще он всегда говорил, что единственная разновидность аристократии, которая чего-то стоит, это аристократия ума и таланта. Посмотри, что читает этот малыш. А ты смог бы?
– Да уж конечно нет, – ответил Килрейн.
– А я бы смог, но с трудом. Когда мы вошли, его глаза так и бегали по строчкам. Я тебе вот что скажу, Кил: у этого парня больше мозгов в левой ягодице, чем у тебя или у меня в голове. Его будут дразнить, изводить, оскорблять, если он к тому времени, когда вырастет, не научит всех хоть немного уважать себя, овладев их же собственным оружием. Они даже с его умом смирятся, если ему будет сопутствовать сила. Поэтому ему придется научиться бить в тамтам и плясать вокруг костра с раскрашенным лицом, завывая во всю глотку, если все так делают, потому что это единственный способ…
– Боже правый, Гай, – прервал его Килрейн. – До чего же горьки твои слова…
– …добиться того, чтобы его надолго оставили в покое и дали заниматься тем, чем он хочет. Поэтому ему надо научиться ездить верхом и стрелять, уметь выпить при случае так, как это положено джентльмену, знать толк в картах и быть галантным с дамами. Всему этому, всей той чепухе, по которой мы судим о мужчине, придется научиться. Эту цену ему придется заплатить – ведь никто не свободен в этом мире, – чтобы стать в конечном итоге самим собой. Пора мне заканчивать свою проповедь. Ну, что скажешь, малыш? Попробуешь?
– Если ты этого хочешь, Гай, – сказал юный Фитцхью Мэллори.
Через сорок пять дней Гай Фолкс стоял на палубе шхуны «Бонита», входившей в гавань кубинской столицы, и глядел во все глаза. Такого ему еще не приходилось видеть. Позади хмурой громадой нависал замок Морро, тянулись мрачные береговые батареи форта Кабаньяс, охраняющие подходы с моря, но, когда «Бонита» бросила якорь у сонной деревушки Регла, ему показалось, что он попал в настоящий рай. Вода была спокойной и гладкой, как стекло; цвет ее менялся от сине-фиолетового вдали до чистого сапфирового ближе к берегу и наконец превращался в бледный, молочно-зеленый. Прямо от воды амфитеатром поднимались холмы, которые сами были зеленее нефрита, даже изумруда. То здесь то там их расцвечивали белые как пена, кружевного изящества виллы, струились кроваво-пурпурные ручьи бугенвиллеи; алые всплески жасмина наполовину скрывали от глаз замок и блекло-серые стены форта; там, где кончалась суша, со стороны порта, подобно драгоценному камню, сиял на солнце город, а по правому борту, нависая над меняющей то и дело свой цвет водой бухты, безмолвно зияли темные жерла орудий береговой обороны.
В то время, в 1835 году, на Кубе еще не были известны такие прелести цивилизации, как паспорта и таможенные чиновники, только и ждущие момента, чтобы переворошить до последнего лоскутка багаж путешественника. Поэтому Гай зашвырнул свой саквояж в баркас, уже ожидавший пассажиров, и вскоре был на берегу. И тотчас столкнулся с проблемой, которую, как он самонадеянно вообразил, давно уже разрешил: никто не мог разобрать ни единого слова из его испанского, обретенного им в таких муках! Вот что делает тяжелый акцент янки с восхитительно шелестящим кастильским говором, даже если осваивать его с помощью местных учителей, – это в лучшем случае бесчестье, но то оскорбление действием, которое нанес испанскому языку Гай, выучивший его по книгам, но ни разу не слышавший, как на нем говорят, было деянием, едва ли не заслуживающим виселицы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119