- Явно нарушаю социалистическую законность, так как никаких оснований для беседы с вами не имею, Юрий Михайлович! Прошу нижайше простить меня! Вас устраивает по форме извинение?
- Вполне! - ответил Саранцев. - Можете и протокол писать.
- Без протокола, без протокола, Юрий Михайлович! - шутливо грозя пальцем, захохотал Качушин. - Хитрец! Я составлю протокол, а вы потом - хап! Ой, хитрец! Я ведь знаю, что вы сейчас думаете. - Качушин гибко поднялся, прошелся стремительно на длинных ногах по бесшумному ковру и потер руку об руку. - Вы сейчас думаете о том, что нарушен принцип презумпции невиновности. На эту мысль вас навел тот факт, что я еще в районе познакомился с вашим досье?
- Совершенно правильно! - согласился Саранцев. - Я еще за дверью собирался накричать на вас. Теперь я кричать не буду! - Он немного повысил голос. - Я ведь все-таки купил это проклятое ружье, и я все-таки не ночевал в вагонке в ту ночь…
Участковый Анискин удивленно хмыкнул и вертел головой, когда слова и фразы словно перепархивали с губ Саранцева на губы Качушина. Анискин и разглядеть-то хорошо не успел лесозаготовителя за то время, как он сел под свет настольной лампы, а уж следователь и Саранцев ушли так далеко вперед, что только огрызочки мыслей оставались на долю Анискина. Продолжая удивляться и хмыкать, участковый еще несколько раз быстро перевел глаза с лесозаготовителя на следователя, а остановился тогда, когда произошло еще более удивительное: Саранцев по-настоящему весело и облегченно засмеялся.
- Ну, брат! - сказал он. - Ни одного козыря в руках!
Только теперь можно было понять, что все прежнее в Саранцеве было игрой: и улыбался он через силу, и шел бодро потому, что ему надо было так идти, и садился на стул небрежными движениями потому, что все остальные движения не годились. Сейчас же Саранцев улыбался хорошей, всамделишной улыбкой, и у него было славное, чуточку усталое, но доброе лицо. Потом он так огляделся, что Анискин понял: Саранцеву хорошо и привычно сидеть в теплой уютной вагонке, пощуриваться от яркого света и держать вытянутыми длинные ноги.
- Так начинайте! - попросил его Качушин. - Этак не торопясь, по порядочку…
Саранцев только чуточку стал серьезнее, только немного пригасил славную улыбку, когда заговорил хрипловатым и приятным голосом. Слегка помогая себе рукой, необременительно для слушателей подбирая слова, он рассказал о том, что с семи часов вечера до половины третьего ночи он был в гостях у попа-расстриги. Этот факт, сказал Саранцев, могут подтвердить жители деревни Привалов и Филиппов, тоже гостевавшие у попа и ушедшие домой позже Саранцева. Затем, немного подумав, лесозаготовитель затрудненно сказал:
- Я вернулся в вагонку примерно в два пятнадцать, но этого никто засвидетельствовать не может: все спали. На лесосеке кончила работу вторая смена, но мне кажется… - Саранцев неловко развел руками, - мне кажется, что и сам Титаренко не заметил моего возвращения. Он считает, что я вернулся только утром.
Саранцев сдержанно вздохнул и замолк. Он тоже прислушался к тому, как метель бушует за вагонкой, почувствовал дрожь пола и, наверное, тоже ощутил иллюзию движения, так как лицо лесозаготовителя сделалось задумчивым, точно он смотрел в окно движущегося вагона.
- Вернувшись, я не смог уснуть, - тихо сказал Саранцев. - Меня возбуждают разговоры с попом. Видимо, в четвертом часу я встал, оделся и вышел из вагонки. До самого завтрака, то есть до семи часов, я бродил по тайге. Мне есть о чем подумать, оставшись наедине с самим собой.
Он неожиданно замолчал. Теплый воздух от батареи отопления поднимался с полу, ощутимо струился по коже лица, и было видно, как он осторожно пошевеливает подсыхающие тонкие волосы Саранцева.
- А ружье… - приглушенно продолжал он. - Оно было со мной. Вероятно, потому, что ночь, тайга, луна… И этот поп Стриганов!
Саранцев задумался, склонив голову. Уши у него были круглые и розовые, оттопыренные, как у подростка. Человек с такими ушами, думал Качушин, к сорока годам толстеет, заводит пятерых детей, после ужина с газетой в руках садится в кресло и дремлет, роняя газету. И вот поди ж ты… Качушин прошелся по вагонке, остановился.
- Серия вопросов! - улыбнувшись, сказал следователь. - Постарайтесь отвечать быстро…
Он сел так, чтобы видеть лицо Саранцева освещенным: загнув бровь, вдруг стал смотреть на лесозаготовителя странными глазами - в них, как у козы, вертикально стояли зрачки. Выражение лица у Качушина сделалось энергичным, быстрым.
- Гильзы выбрасываете? - стремительно спросил он.
- Да!
- Носите патроны в патронташе?
- Да!
Качушин торопливо передохнул, и после этого вопросы посыпались с молниеносной быстротой:
- Когда стреляли в последний раз?
- Три дня назад, утром.
- Ружье чищено?
- Да.
- Рислинг покупали?
- Да.
- Когда выпили последнюю бутылку? И где?
- У попа Стриганова. В тот вечер…
- Как были одеты в ночь происшествия?
- Пальто, сапоги, вот эта шапка…
- Обстановка на три часа ночи? Погода, освещение, звуки…
- Тихо, луна, лаяли собаки, собирался идти снег…
- Кого встретили на улице деревни?
- Никого.
- За что угрожали охотинспектору Мурзину? И когда?
И сразу оборвался стремительный поток слов, точно бы, взорвавшись, разлетелась на куски та прочная связь, которая была меж Юрием Саранцевым и Качушиным. Лесозаготовитель слегка побледнел, подавшись назад, замер в неловкой позе, а Качушин глядел на него внезапно вспыхнувшими, блестящими, как драгоценные камни, глазами. Зрачки, расширившись, перестали быть вертикальными. Минуту, наверное, длилась тугая, смятая и беспокойная пауза, потом послышался зябкий голос Саранцева.
- Всю жизнь я буду бледнеть при виде милиционера! - сказал он. - Живи я даже в Москве, убийство на другом конце города пройдется по мне, как нож по маслу… И некуда уйти, некуда скрыться…
Летел, покачиваясь, в пространстве ярко освещенный вагон; стучали несуществующие колеса на несуществующих стыках. Плохо, очень плохо было теперь в теплой и уютной вагонке Юрию Михайловичу Саранцеву! И уже лежала меж ним и следователем резкая, холодная грань отчужденности, словно меж теми двумя пассажирами, один из которых весело глядит на обещающе сужающиеся рельсы, а второй - на красный фонарь последнего вагона, бросающего отблеск на недремлющую фигуру кондуктора.
- Продолжайте! - попросил Качушин. - Я слушаю!
- Мне трудно! - по-прежнему зябко ответил Саранцев. - Надо вернуться к моему досье, чтобы понять, почему я хожу к попу Стриганову!
- Так и вернитесь!
Саранцев менял позу. Он подтянул ноги и поставил их ровно, колено к колену; голову выпрямил, а губы поджал, словно старался убрать все лишнее, мешающее, торчащее… Через несколько секунд он перед Качушиным сидел так, как полагается сидеть подследственному:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87
- Вполне! - ответил Саранцев. - Можете и протокол писать.
- Без протокола, без протокола, Юрий Михайлович! - шутливо грозя пальцем, захохотал Качушин. - Хитрец! Я составлю протокол, а вы потом - хап! Ой, хитрец! Я ведь знаю, что вы сейчас думаете. - Качушин гибко поднялся, прошелся стремительно на длинных ногах по бесшумному ковру и потер руку об руку. - Вы сейчас думаете о том, что нарушен принцип презумпции невиновности. На эту мысль вас навел тот факт, что я еще в районе познакомился с вашим досье?
- Совершенно правильно! - согласился Саранцев. - Я еще за дверью собирался накричать на вас. Теперь я кричать не буду! - Он немного повысил голос. - Я ведь все-таки купил это проклятое ружье, и я все-таки не ночевал в вагонке в ту ночь…
Участковый Анискин удивленно хмыкнул и вертел головой, когда слова и фразы словно перепархивали с губ Саранцева на губы Качушина. Анискин и разглядеть-то хорошо не успел лесозаготовителя за то время, как он сел под свет настольной лампы, а уж следователь и Саранцев ушли так далеко вперед, что только огрызочки мыслей оставались на долю Анискина. Продолжая удивляться и хмыкать, участковый еще несколько раз быстро перевел глаза с лесозаготовителя на следователя, а остановился тогда, когда произошло еще более удивительное: Саранцев по-настоящему весело и облегченно засмеялся.
- Ну, брат! - сказал он. - Ни одного козыря в руках!
Только теперь можно было понять, что все прежнее в Саранцеве было игрой: и улыбался он через силу, и шел бодро потому, что ему надо было так идти, и садился на стул небрежными движениями потому, что все остальные движения не годились. Сейчас же Саранцев улыбался хорошей, всамделишной улыбкой, и у него было славное, чуточку усталое, но доброе лицо. Потом он так огляделся, что Анискин понял: Саранцеву хорошо и привычно сидеть в теплой уютной вагонке, пощуриваться от яркого света и держать вытянутыми длинные ноги.
- Так начинайте! - попросил его Качушин. - Этак не торопясь, по порядочку…
Саранцев только чуточку стал серьезнее, только немного пригасил славную улыбку, когда заговорил хрипловатым и приятным голосом. Слегка помогая себе рукой, необременительно для слушателей подбирая слова, он рассказал о том, что с семи часов вечера до половины третьего ночи он был в гостях у попа-расстриги. Этот факт, сказал Саранцев, могут подтвердить жители деревни Привалов и Филиппов, тоже гостевавшие у попа и ушедшие домой позже Саранцева. Затем, немного подумав, лесозаготовитель затрудненно сказал:
- Я вернулся в вагонку примерно в два пятнадцать, но этого никто засвидетельствовать не может: все спали. На лесосеке кончила работу вторая смена, но мне кажется… - Саранцев неловко развел руками, - мне кажется, что и сам Титаренко не заметил моего возвращения. Он считает, что я вернулся только утром.
Саранцев сдержанно вздохнул и замолк. Он тоже прислушался к тому, как метель бушует за вагонкой, почувствовал дрожь пола и, наверное, тоже ощутил иллюзию движения, так как лицо лесозаготовителя сделалось задумчивым, точно он смотрел в окно движущегося вагона.
- Вернувшись, я не смог уснуть, - тихо сказал Саранцев. - Меня возбуждают разговоры с попом. Видимо, в четвертом часу я встал, оделся и вышел из вагонки. До самого завтрака, то есть до семи часов, я бродил по тайге. Мне есть о чем подумать, оставшись наедине с самим собой.
Он неожиданно замолчал. Теплый воздух от батареи отопления поднимался с полу, ощутимо струился по коже лица, и было видно, как он осторожно пошевеливает подсыхающие тонкие волосы Саранцева.
- А ружье… - приглушенно продолжал он. - Оно было со мной. Вероятно, потому, что ночь, тайга, луна… И этот поп Стриганов!
Саранцев задумался, склонив голову. Уши у него были круглые и розовые, оттопыренные, как у подростка. Человек с такими ушами, думал Качушин, к сорока годам толстеет, заводит пятерых детей, после ужина с газетой в руках садится в кресло и дремлет, роняя газету. И вот поди ж ты… Качушин прошелся по вагонке, остановился.
- Серия вопросов! - улыбнувшись, сказал следователь. - Постарайтесь отвечать быстро…
Он сел так, чтобы видеть лицо Саранцева освещенным: загнув бровь, вдруг стал смотреть на лесозаготовителя странными глазами - в них, как у козы, вертикально стояли зрачки. Выражение лица у Качушина сделалось энергичным, быстрым.
- Гильзы выбрасываете? - стремительно спросил он.
- Да!
- Носите патроны в патронташе?
- Да!
Качушин торопливо передохнул, и после этого вопросы посыпались с молниеносной быстротой:
- Когда стреляли в последний раз?
- Три дня назад, утром.
- Ружье чищено?
- Да.
- Рислинг покупали?
- Да.
- Когда выпили последнюю бутылку? И где?
- У попа Стриганова. В тот вечер…
- Как были одеты в ночь происшествия?
- Пальто, сапоги, вот эта шапка…
- Обстановка на три часа ночи? Погода, освещение, звуки…
- Тихо, луна, лаяли собаки, собирался идти снег…
- Кого встретили на улице деревни?
- Никого.
- За что угрожали охотинспектору Мурзину? И когда?
И сразу оборвался стремительный поток слов, точно бы, взорвавшись, разлетелась на куски та прочная связь, которая была меж Юрием Саранцевым и Качушиным. Лесозаготовитель слегка побледнел, подавшись назад, замер в неловкой позе, а Качушин глядел на него внезапно вспыхнувшими, блестящими, как драгоценные камни, глазами. Зрачки, расширившись, перестали быть вертикальными. Минуту, наверное, длилась тугая, смятая и беспокойная пауза, потом послышался зябкий голос Саранцева.
- Всю жизнь я буду бледнеть при виде милиционера! - сказал он. - Живи я даже в Москве, убийство на другом конце города пройдется по мне, как нож по маслу… И некуда уйти, некуда скрыться…
Летел, покачиваясь, в пространстве ярко освещенный вагон; стучали несуществующие колеса на несуществующих стыках. Плохо, очень плохо было теперь в теплой и уютной вагонке Юрию Михайловичу Саранцеву! И уже лежала меж ним и следователем резкая, холодная грань отчужденности, словно меж теми двумя пассажирами, один из которых весело глядит на обещающе сужающиеся рельсы, а второй - на красный фонарь последнего вагона, бросающего отблеск на недремлющую фигуру кондуктора.
- Продолжайте! - попросил Качушин. - Я слушаю!
- Мне трудно! - по-прежнему зябко ответил Саранцев. - Надо вернуться к моему досье, чтобы понять, почему я хожу к попу Стриганову!
- Так и вернитесь!
Саранцев менял позу. Он подтянул ноги и поставил их ровно, колено к колену; голову выпрямил, а губы поджал, словно старался убрать все лишнее, мешающее, торчащее… Через несколько секунд он перед Качушиным сидел так, как полагается сидеть подследственному:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87