- Какие же, Яков Кириллович? - льстиво спросил участковый. - Вы до выводов человек очень уважаемый, Яков Кириллович, так интересно, какой?
- Вывод, любезный, таков, что скоро русскому мужику жить негде будет. Не иначе-с! - ответил Яков Кириллович.
- Это как так?
- А вот так, что появились квартиранты, любезный мой! - гневно ответил Яков Кириллович. - А вот в те времена, когда я учился на фельдшера царского военного времени, русский мужик комнату у русского крестьянина не сымал. Да-с!
- Но!
- Вы не нокайте на меня, любезный, - совсем разъярился Яков Кириллович. - Я вас на тридцать лет старше, а возьмите себе за труд быть наблюдательным, коли вы бредите лаврами Шерлока Холмса. - Он начал загибать пальцы. - Комбайнер Прошин снимает комнату? Снимает. Тракторист Помозов снимает две комнаты? Снимает. Больной гипертонией Яблочкин с семьей снимает дом? Снимает… Антисанитария? А-с? Я вас спрашиваю, милый мой!
- Она, - вкрадчиво ответил Анискин и торопливо добавил: - А ведь у меня к вам, Яков Кириллович, еще один вопросик…
- Нуте-с!
Анискин поднялся, приблизившись к Якову Кирилловичу, ласково и тихо посмотрел на его худую, нескладную фигуру, на тонкие руки в толстых склеротических венах, на такую сутулую спину, что она казалась горбатой, и ему вдруг стало так хорошо, как было когда-то давным-давно, в далеком детстве, когда над зыбкой выздоравливающего от глотошной Федюньки Анискина наклонялось костистое лицо молодого Якова Кирилловича - человека страшного тем, что он был «сосланный большевик», но дорогого и родного до слез… Сто лет прошло с тех пор, но и через сто лет от Якова Кирилловича пахло так же, как в детстве, - душно и сладко, тягуче и волнующе - пахло каплями, которые Федюнька любил до смерти и которые назывались, как он узнал позже, диковинно: «Капли датского короля».
- Вы если можете, Яков Кириллович, - тихо сказал Анискин, - дайте мне как-нибудь Библию почитать… А вопрос у меня, Яков Кириллович, обременительный для вас, трудный.
- Говори, говори, экий ты болтун, Федор!
- Сейчас скажу…
Анискин шагнул в сторону от Якова Кирилловича, пожмурился на яркую лампочку, озабоченно поцыкав зубом, сел вдруг на кушетку, к которой раньше и прикоснуться-то боялся.
- Нашему брату милиционеру, Яков Кириллович, - негромко сказал он, - работать тяжело стало. Просто так тяжело, Яков Кириллович, что хоть стой, хоть падай…
- А-а-а-а, батенька, а-а-а-а! - радостно протянул Яков Кириллович. - А-а-а, драж-жайший мой!.. А-а-а! - Яков Кириллович неожиданно мягко улыбнулся и сказал: - Ну, в чем твоя нужда, Федор? Ты, милый мой, и раньше был неплох, что же тебя тревожит теперь?..
- Нужда у меня такая! - просто ответил участковый. - Я сегодня, когда про аккордеон услышал, было стал грешить на Леньку Колотовкина. Конечно, он пять лет воровством и хулиганством не займается, но мне все равно его алиби, как говорят райотдельские штукари, надо… Тут загвоздка в том, Яков Кириллович, что возле клубных дверей есть еще и след от кирзы сорокового размера. А это сапог Леньки Колотовкина.
- Чего же ты от меня хочешь, Федор?
- Видите ли, Яков Кириллович, если я сам к Леньке за алиби пойду, я его могу обидеть…
- Отлично, Федор!
Яков Кириллович встал, положил в карман пачку папирос, - фельдшер в возрасте восьмидесяти шести лет курил, - накинул на костлявые плечи белый полотняный пиджак и взял в руки тоненькую пижонскую тросточку.
- Грядем, Федор! - сказал он. - У матери Леонида Колотовкина грыжа белой линии. Таким образом, я никаких подозрений не вызову… Шагай за мной, Федор!
Они вышли на улицу, где уже вызвездило чистое небо, висел тот же крутой, но еще увеличившийся месяц, и по дороге, пересеченной лунными полосами от досок палисадников, двинулись к дому Леньки Колотовкина. Костлявый Яков Кириллович по привычке ходить по деревням пешком двигался быстро, легкомысленной тросточкой постукивал по земле весело, но Анискин от него не отставал. У дома Леньки Колотовкина, который был в кино, Анискин сел на лавочку, а Яков Кириллович пошел в дом.
Ни одна собака в деревне на фельдшера не лаяла, у всех калиток он знал, как открываются запоры, потому Яков Кириллович во двор проник мгновенно, в дом - еще быстрее, и стук его палочки затих. Оставшись в тишине и лунном сиянии, участковый уперся спиной в городьбу, раза два-три вобрал в легкие сладкий ночной воздух и шевелиться перестал. Многопудовой глыбой сидел он на скамеечке, от затемненности похожий на несколько сложенных в кучу мешков.
Звезды светили ярко. Добрый десяток их Анискин знал хорошо, умел определять по звездам время и погоду, так что ему не скучно было наедине с таким простором и такой величественностью, от которой кружилась голова. По хвосту Чумацкого Воза можно было полагать, что неделю еще - не меньше! - простоят сушь и безветрие, а также понять, что, называя Большую Медведицу Чумацким Возом, участковый Анискин выдавал происхождение - он был потомком тех украинских крестьян, которых еще Екатерина II за строптивость ссылала в Сибирь, где они обрусели, перемешались с русскими, остяками и татарами, но хранили еще слова и некоторые обычаи своей теплой и далекой родины…
- Отлично, Федор! - выходя из дома Леньки Колотовкина, сказал Яков Кириллович. - Леонид с десяти вечера до шести утра был дома… Ты почему молчишь? Я что сделал не так? Нарушил твою конспирацию… Ну, милый мой, насчет конспирации я тебе могу сказать…
- Я потому молчу, Яков Кириллович, - ласково ответил Анискин, - что у меня теперь совесть в три раза чище, чем полчаса тому… Ведь мне теперь, Яков Кириллович, по деревне легкой ногой бегается… А за Леньку Колотовкина, я шибко радый - он моим ребятам средний брат. Вы ведь знаете, Яков Кириллович, что моя Глафира и Ленькина мать - родные сестры…
- Еще бы… И ту и другую принимал!
7
После одиннадцати часов, когда уже давно кончилось кино и в затемнениях на скамейках и просто так, на ногах, сидели и стояли тихие парочки, пришлепывая задниками сандалий, белый от лунного света Анискин, глядя только и только прямо перед собой, проследовал к клубу. Здесь он остановился, подышал свежим воздухом и тихонько постучал в то окошко, за которым скрывался пустой от аккордеона шкаф.
- Геннадий Николаевич, - позвал он, - выдьте-ка на час…
Заведующий клубом вышел не сразу - сначала за окнами раздался мужественный кашель, потом его голос пропел: «Хотят ли русские войны…» - и уж затем погас свет. Через секундочку Геннадий Николаевич вышел на крыльцо, приглядываясь к лунной ночи после света, величественно поднял голову, а руки трагически сложил на щуплой груди.
- Кто потревожил артиста? - пивным басом спросил он. - Кто, отзовись из мрака?
- Это я вас потревожил, Геннадий Николаевич, - ответил Анискин и мелко-мелко засмеялся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87