- Не задерживай меня, дядя Анискин, не отдавай райотделу, - жалобно и страстно попросила Генкина голова. - Не отдавай!
Деревенская слышалась тишина: ни звука не было, ни привязочки, на которой мог бы отдохнуть напряженный слух. И только шуршали, шуршали за припечкой тараканы.
- Я никого из своих деревенских зря райотделу не отдавал, - негромко сказал участковый. - Ты вспомни, Генка, кого из деревенских я зря райотделу отдал?
- Никого! - набухнув, прошептали жаркие Генкины губы. - Никого…
- Тебя я, Генка, возьму, - еще тише продолжал участковый. - Я беспременно тебя должен взять, но я тебе дам такое условие, через которое ты можешь спастись и стать человеком, если превозмогешь трусость… А если она, трусость, сильнее тебя, Генка, то тут тебе - гроб!.. Так что решай - принимать тебе условие или нет…
- Какое условие?
- А вот какое!
Анискин прошелся по комнате, опершись руками в наличники, посмотрел на улицу. Увидел он светлую от солнца Обь, синие кедрачи за ней, а за кедрачами - пустоту; полтора километра было от берега до берега реки, но еще больший простор расстилался за нею, так как за Обью начинались Васюганские болота; начинались и шли на десятки, сотни километров, ровные и унылые. Над болотами тучей висело смрадное комарье, жалобно пищали длинноногие кулики, и солнце торчало на одном месте, словно его остановили.
- Слушай мое условие, Генка! - сказал Анискин. - Даю тебе срок до двенадцати ночи или, как говорят райотдельские штукари, до ноль ноль часов… Уходи ты до этого срока из деревни. Ты меня не видал, я тебя не видел… Уходи, Генка!
- Обласок дашь? - одними губами прошептал Генка. - Обласок…
- Ни лодку, ни обласок не дам! - жестко ответил участковый. - Ты сам знаешь, что я к ним приставил охрану… Пешком уходи, Генка!
Опять не сидел, а лежал на табурете Пальцев, но был уже повернут лицом к окну, где лежала Обь, кедрачи за ней, а за кедрачами…
- Это ведь все равно расстрел… - прошептал Генка.
- А ты как думал! - не сразу отозвался участковый. - Ты что думал, когда душил мать двух детей?.. Но иди в болота, бог с тобой! Выйдешь живым
- человеком сделаешься, погибнешь - тоже правильно будет. Сам ты теперь над собой хозяин, Генка… На этом наш разговор оконченный!
Онемев, Пальцев не шевелился - лежали перекисшим тестом на костяке мускулы, стекали на грудь звериной тоской глаза русской богородицы.
- Страшный ты, Генка, - прицыкнув зубом, сказал Анискин. - Кажный человек от страху бледнеет, а ты краснеешь, ровно хватил стакан водки…
Минут через пять Генка с табуретки встал, запинаясь ногами одна за одну, пошел к двери.
- Финач есть? - вдруг вежливо спросил Анискин. - А, Генка!
- Ну, чего же ты такое говоришь, дядя Анискин? - в дверь запел Генка.
- Откуда у меня может быть финач, вот придумаете же такое, что и подумать невозможно, что даже обидно…
Он пел и пел, но участковый не слушал - он глазами приник к телу Пальцева и удовлетворенно качнул головой, так как по спине Генки, от плеч к бедрам, а от бедер - к левому карману галифе прокатилась быстрая волна.
- Сволочь! - восхищенно сказал Анискин. - У тебя ведь в левом кармане пистолет, Генка… Ну, совсем сделался серьезный рецидивист!
2
Старый осокорь на берегу шелестел по-дневному, Обь в синеве густела, под яром не купались ребятишки, так как шел шестой час и уже слышалось, как на ближних покосах погуживали машины и покрикивали бабьи голоса: так бывает к вечеру, когда воздух делается прозрачным и легким. Он доносит до слуха каждый звук, и если в деревне тихо, то можно слышать пароход, который шипит за дальней излучиной Оби, крик бакланов за отмелью, до которой шесть километров, и стон кукушки в березах.
Тихо было в деревне, и участковый Анискин неподвижно стоял посередине дороги, сложив руки на пузе и медленно покручивая большими пальцами, думал: «Вот ведь до чего выдался тяжелый день, что и не знаешь, куда ногой ступить…» Он еще минуточку постоял на пыльной дороге, потом, сам себе согласно кивнув головой, пошел к тому дому, что был сложен из сосновых брусьев и в котором жил учитель восьмилетней школы Филатов. Анискин приблизился к дому, но во двор заходить не стал, а подшагал под открытое окошко. Участковый прислушался и думающе наморщился, так как не мог понять, что за звук раздается в комнате, затем вдруг широко улыбнулся.
- Владимир, - позвал Анискин. - Ты бы выглянул на час… Мне с тобой побеседовать охота.
Комариный писк электрической бритвы затих, досадливо проскрипел венский стул, все убыстряясь, пробежали по полу шлепки босых ног, и учитель Филатов высунулся в окошко. Маленький, осыпанный солнечными пятнами, как веснушками, он отворачивал от участкового левую недобритую щеку.
- Доброго здоровья, Владимир Викторович! - поздоровался Анискин. - Бреетесь?
- Здравствуйте, товарищ участковый! - нехорошим голосом ответил учитель и повел худой рукой. - Прошу заходить в дом.
Но участковый Анискин в дом учителя Филатова не пошел, а сделал еще шаг к окну и внимательно посмотрел в лицо Владимира Викторовича. Левая щека у математика была, конечно, недобрита, но это было пустяком по сравнению с тем, что веки у него припухли, как от пчелиного укуса, щеки были одутловаты и синюшны, а пальцы рук так дрожали, что электрическая бритва, зажатая в них, больно ударялась о подоконник. Заметив это, Владимир Викторович криво улыбнулся и спрятал бритву за спину.
- Владимир Викторович, а Владимир Викторович, - сказал участковый. - Ты присядь на окошко, а я рядом постою…
- Спасибо! - хрипло ответил учитель. - Спасибо, но садиться на подоконник я не буду…
Он хорохорился, учитель Владимир Викторович, но посмотреть прямо в глаза Анискина не решался, пользуясь тем, что левая щека недобрита, отворачивал голову все круче и круче от участкового, пока не отвернулся совсем. Теперь стало видным его правое ухо, просвеченное солнечными лучами и от этого красное, как плакатный кумач. «Ну, до чего хороший парень, этот учитель!» - затаенно улыбаясь, подумал Анискин.
- Это ты хорошо скумекал, Владимир Викторович! - весело сказал участковый. - Это ты здорово смикитил про электрическую бритву…
- Простите, товарищ Анискин, не понимаю…
- А чего уж тут понимать, - ответил участковый и вдруг сделался серьезным. - Тут и понимать нечего…
Приглушенным, как вечерняя деревня, стал участковый Анискин - тоже отвернувшись от учителя, прислонился спиной к брусчатой стене, руки опустил, голову склонил на плечо. Дышал он трудно и с присвистом, кожа лица серела, а ворот рубахи широко распахнулся на седой груди. Таким был участковый, каким давно не видели его в деревне, и учитель Владимир Викторович покосился на него.
- Бессонница у меня, Владимир Викторович, третий день бессонница, - тоскливо вздохнув, сказал Анискин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87