Характерно, что в конце приведенная им сцена превращается в подобие медицинского эксперимента Шарко над истеричками. Уравнение ведьмы с истеричкой -- прямая дань позитивизму XIX века. Куприн начинает с признания, что он "не совсем понял ее", но далее достаточно внятно и плоско "переводит" невнятицу Олеси на жаргон квазинаучного описания.
Описание это любопытно. Во-первых, в отличие от текста Рильке, повествователь здесь помещен первым в паре. Он не преследует, он сам преследуем. В силу этого он занимает, так сказать, "слепую позицию", он ничего не видит. Он просто падает ничком. Единственное, что он может сообщить читателю по собственному опыту, -- это ощущение напряженного взгляда Олеси. Поэтому все происходящее он вынужден описывать с чужих (и невнятных) слов, со слов "демона", "преследователя". Из описания становится отчасти понятным сложное взаимоотношение тел. Идущий сзади до мельчайших подробностей имитирует поведение человека, идущего впереди. Таким образом, преследующий, подпущенный к нему так близко, что
75
расстояние между телами элиминируется, первоначально ведет себя как миметическая кукла. В итоге же, в момент падения оказывается, что отношения между телами незаметно "перевернулись" и теперь идущий впереди оказывается марионеткой преследователя. Различие между телами устраняется, оба они оказываются практически неразличимыми.
Куприн не в состоянии выразить эту ситуацию словесно. Вместо того чтобы снять расстояние между описываемым и точкой зрения на него рассказчика, он поступает наоборот, умножает дистанцию между повествователем и событием. Он резюмирует речь другого о себе и начинает смотреть на себя странно-дистанцированным образом, потому что его собственная позиция не позволяет ему осуществлять наррацию, она в такой же степени слепа, как и нема. Вслушаемся в строение фраз Куприна:
"Пройдя таким образом несколько шагов, она начинает мысленно воображать на некотором расстоянии впереди меня веревку, протянутую поперек дороги на аршин от земли. В ту минуту, когда я должен прикоснуться ногой к этой воображаемой веревке, Олеся вдруг делает падающее движение, и тогда, по ее словам, самый крепкий человек должен непременно упасть..."
Я умышленно выделил субъекты и объекты действия в этом плохо написанном тексте. Олеся начинает воображать веревку "впереди меня", она делает падающее движение, когда "я" должен прикоснуться к веревке, и от этого движения должен упасть некто, определяемый как "самый крепкий человек". Этот "самый крепкий человек" возникает во фразе потому, что Куприн не может адекватно выразить в этой игре местоимений то собственно, что должно произойти, -- мое падение от ее жеста. В итоге фраза, если спрямить изгибы ее подчиненных предложений и вводных оборотов ("по ее словам") приобретает следующую логическую конструкцию- "В ту минуту, когда я должен прикоснуться ногой к этой воображаемой веревке, самый крепкий человек должен непременно упасть.."
Конечно, Куприн не является изысканным стилистом. Однако это вполне грамотный писатель. Странная путаность его повествования в данном случае неслучайна. Речь идет о явлении, которое Жан-Франсуа Лиотар определил как "разделение на знаки" (clivage en signes) "событий, тензоров, переходов интенсивностей" (Лиотар 1974: 62). Разделение на знаки прежде всего означает распределение по грамматическим категориям, среди которых местоимения играют важную роль. "Я", по мнению Лиотара, выступает одновременно и как адресат и как дешифровщик знаков. "Я" разделяется в знаках на две ипостаси:
""Я" (Je) -- это прежде всего "я" (moi), но оно складывается через конструирование того, что говорит "оно" или другой (так как его здесь нет). Та же "диалектика" интен
76
сивного и интенционального разделяет все вовлеченные вещи, она разделяет меня, конституируя, она есть конституирование "я", воспринимающего/активного, чувственного/интеллектуального, того, кому дарят/дарящего -- все это, повторим, имеет смысл только в конфигурации знака, разделение "Я" -- это конституирующее знак разделение..." (Лиотар 1974: 63).
Но в этом конституирующем его разделении знака уже проявляется расслоение "интенсивностей", которое продолжается в ситуации парных тел. Парное тело -- это тело максимально напряженной игры интенсивностей, напряжения, и описание этого тела демонстрирует, каким образом единство "парной" машины распадается сначала на "разделенное" "я", а затем на целый набор противоречивых местоимений. Это расслоение равнозначно распаду интенсивностей, разрушению машины.
Распад интенсивностей в особо драматических случаях может принимать как форму блокировки речи (у Рильке это метафора "пустого листа бумаги"), так и форму предельно отчужденной речи (у Куприна, например, это отсылка к "отчету доктора Шарко об опытах", который якобы содержит какое-то объяснение).
То, что "парное тело" сложно связано со строем речи, было продемонстрировано Мишелем Фуко в его статье "Наружная мысль". Фуко отмечает, что отделение языка от субъекта высказывания, его автономизация в некой безличной речи может описываться через ситуацию "компаньона", который есть не что иное, как описанный мною "демон". "Компаньон" Фуко как бы приближается непосредственно к говорящему телу и отбирает у него речь, он все еще продолжает использовать местоимение "Я", но оно перестает относиться к говорящему, и речь как бы отходит от порождающего его тела в "нейтральное пространство языка", существующее
"между повествователем и неотделимым от него компаньоном, который за ним не следует, [пространство, которое расположено] вдоль узкой линии, отделяющей говорящее "Я" от "Он", каким оно является в качестве говоримого существа" (Фуко 1994: 536--537).
Любопытное описание парного тела дает Петер Хандке в романе "Повторение" (Die Wiederholung). Здесь столкновение с "демоном" порождает такое усложнение позиции субъекта, которое постепенно приводит к дереализации всей ситуации. Повествователь Филип Кобал описывает свои отношения с неким мистическим "врагом", мальчиком, имитировавшим Филипа в детстве:
"И, как правило, он даже не прикасался ко мне, он меня передразнивал. Если я шел в одиночестве, он выскакивал из-за куста и шел за мной, подражая моей походке, опуская ноги одновременно со мной и раскачивая руками в том же ритме. Если я принимался бежать, он делал то же самое; если я останавливался, он делал то же самое; ес
77
ли я моргал, он делал то же. И он никогда не смотрел мне в глаза; он просто изучал мои глаза подобно всем остальным частям моего тела, с тем чтобы обнаружить любое движение в самом зародыше и скопировать его. Я часто старался обмануть его по поводу моего будущего движения. Я притворялся, что двигаюсь в одном направлении, а затем неожиданно убегал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123
Описание это любопытно. Во-первых, в отличие от текста Рильке, повествователь здесь помещен первым в паре. Он не преследует, он сам преследуем. В силу этого он занимает, так сказать, "слепую позицию", он ничего не видит. Он просто падает ничком. Единственное, что он может сообщить читателю по собственному опыту, -- это ощущение напряженного взгляда Олеси. Поэтому все происходящее он вынужден описывать с чужих (и невнятных) слов, со слов "демона", "преследователя". Из описания становится отчасти понятным сложное взаимоотношение тел. Идущий сзади до мельчайших подробностей имитирует поведение человека, идущего впереди. Таким образом, преследующий, подпущенный к нему так близко, что
75
расстояние между телами элиминируется, первоначально ведет себя как миметическая кукла. В итоге же, в момент падения оказывается, что отношения между телами незаметно "перевернулись" и теперь идущий впереди оказывается марионеткой преследователя. Различие между телами устраняется, оба они оказываются практически неразличимыми.
Куприн не в состоянии выразить эту ситуацию словесно. Вместо того чтобы снять расстояние между описываемым и точкой зрения на него рассказчика, он поступает наоборот, умножает дистанцию между повествователем и событием. Он резюмирует речь другого о себе и начинает смотреть на себя странно-дистанцированным образом, потому что его собственная позиция не позволяет ему осуществлять наррацию, она в такой же степени слепа, как и нема. Вслушаемся в строение фраз Куприна:
"Пройдя таким образом несколько шагов, она начинает мысленно воображать на некотором расстоянии впереди меня веревку, протянутую поперек дороги на аршин от земли. В ту минуту, когда я должен прикоснуться ногой к этой воображаемой веревке, Олеся вдруг делает падающее движение, и тогда, по ее словам, самый крепкий человек должен непременно упасть..."
Я умышленно выделил субъекты и объекты действия в этом плохо написанном тексте. Олеся начинает воображать веревку "впереди меня", она делает падающее движение, когда "я" должен прикоснуться к веревке, и от этого движения должен упасть некто, определяемый как "самый крепкий человек". Этот "самый крепкий человек" возникает во фразе потому, что Куприн не может адекватно выразить в этой игре местоимений то собственно, что должно произойти, -- мое падение от ее жеста. В итоге фраза, если спрямить изгибы ее подчиненных предложений и вводных оборотов ("по ее словам") приобретает следующую логическую конструкцию- "В ту минуту, когда я должен прикоснуться ногой к этой воображаемой веревке, самый крепкий человек должен непременно упасть.."
Конечно, Куприн не является изысканным стилистом. Однако это вполне грамотный писатель. Странная путаность его повествования в данном случае неслучайна. Речь идет о явлении, которое Жан-Франсуа Лиотар определил как "разделение на знаки" (clivage en signes) "событий, тензоров, переходов интенсивностей" (Лиотар 1974: 62). Разделение на знаки прежде всего означает распределение по грамматическим категориям, среди которых местоимения играют важную роль. "Я", по мнению Лиотара, выступает одновременно и как адресат и как дешифровщик знаков. "Я" разделяется в знаках на две ипостаси:
""Я" (Je) -- это прежде всего "я" (moi), но оно складывается через конструирование того, что говорит "оно" или другой (так как его здесь нет). Та же "диалектика" интен
76
сивного и интенционального разделяет все вовлеченные вещи, она разделяет меня, конституируя, она есть конституирование "я", воспринимающего/активного, чувственного/интеллектуального, того, кому дарят/дарящего -- все это, повторим, имеет смысл только в конфигурации знака, разделение "Я" -- это конституирующее знак разделение..." (Лиотар 1974: 63).
Но в этом конституирующем его разделении знака уже проявляется расслоение "интенсивностей", которое продолжается в ситуации парных тел. Парное тело -- это тело максимально напряженной игры интенсивностей, напряжения, и описание этого тела демонстрирует, каким образом единство "парной" машины распадается сначала на "разделенное" "я", а затем на целый набор противоречивых местоимений. Это расслоение равнозначно распаду интенсивностей, разрушению машины.
Распад интенсивностей в особо драматических случаях может принимать как форму блокировки речи (у Рильке это метафора "пустого листа бумаги"), так и форму предельно отчужденной речи (у Куприна, например, это отсылка к "отчету доктора Шарко об опытах", который якобы содержит какое-то объяснение).
То, что "парное тело" сложно связано со строем речи, было продемонстрировано Мишелем Фуко в его статье "Наружная мысль". Фуко отмечает, что отделение языка от субъекта высказывания, его автономизация в некой безличной речи может описываться через ситуацию "компаньона", который есть не что иное, как описанный мною "демон". "Компаньон" Фуко как бы приближается непосредственно к говорящему телу и отбирает у него речь, он все еще продолжает использовать местоимение "Я", но оно перестает относиться к говорящему, и речь как бы отходит от порождающего его тела в "нейтральное пространство языка", существующее
"между повествователем и неотделимым от него компаньоном, который за ним не следует, [пространство, которое расположено] вдоль узкой линии, отделяющей говорящее "Я" от "Он", каким оно является в качестве говоримого существа" (Фуко 1994: 536--537).
Любопытное описание парного тела дает Петер Хандке в романе "Повторение" (Die Wiederholung). Здесь столкновение с "демоном" порождает такое усложнение позиции субъекта, которое постепенно приводит к дереализации всей ситуации. Повествователь Филип Кобал описывает свои отношения с неким мистическим "врагом", мальчиком, имитировавшим Филипа в детстве:
"И, как правило, он даже не прикасался ко мне, он меня передразнивал. Если я шел в одиночестве, он выскакивал из-за куста и шел за мной, подражая моей походке, опуская ноги одновременно со мной и раскачивая руками в том же ритме. Если я принимался бежать, он делал то же самое; если я останавливался, он делал то же самое; ес
77
ли я моргал, он делал то же. И он никогда не смотрел мне в глаза; он просто изучал мои глаза подобно всем остальным частям моего тела, с тем чтобы обнаружить любое движение в самом зародыше и скопировать его. Я часто старался обмануть его по поводу моего будущего движения. Я притворялся, что двигаюсь в одном направлении, а затем неожиданно убегал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123