Затем совершались набеги за едой в ближайшие селения. Иногда нас ждала стычка с полицией, ссора с горожанами или драка с разъяренными крестьянами. Но все это лишь добавляло жизни остроты и веселья.
Единственное, что привлекало мое внимание, кроме, конечно, моих соплеменников, – это лошади. Как только табор делал привал, я тут же бросалась к лошадям. Это раздражало многих цыган, потому что девушкам не разрешалось иметь дело с животными, – у цыган это считается привилегией сильного пола. Но я так надоедала мужчинам, следуя за ними по пятам, задавая вопросы, слушая, как они торгуются на ярмарках, что постепенно они отказались от попыток заставить меня заниматься лишь стиркой одежды и готовкой. У Любова я научилась говорить с лошадьми на странном гортанно-шепчущем языке, секретом которого владеют лишь цыгане. Я научилась ухаживать за лошадьми, кормить и лечить их, видеть их достоинства и недостатки, даже набивать им подковы. Любов говорил, что у меня необычайный талант, но я знала только, что все лошади были моими друзьями. Я любила их без памяти, и они платили мне доверием.
Так счастливо и беззаботно шли годы моего детства. Затем, однажды весной, когда мне было четырнадцать (или пятнадцать) лет, мой дед, граф Николай Алексеевич Ульянов, забрал меня из табора. Цыганам пришлось уступить, так как в случае отказа им угрожали преследованием властей. Сначала я безутешно плакала, но затем успокоилась, сказав себе, что мы расстаемся ненадолго. Я тогда даже принесла клятву, но об этом тоже расскажу позднее. Эта клятва была связана с предсказанием судьбы.
К счастью, дедушка оказался добрым и щедрым человеком, который все еще горевал по своей покойной дочери. Он беспрестанно баловал меня, и это вызывало сильное недовольство других внуков. Дед любил лошадей и знал о них так же много, как и Любов. Он никогда не пытался переделать меня в горгио, не заставлял мыться или есть вилкой, позволял носить яркие цыганские юбки и шарфы. И даже когда я зашвырнула учебники в печь и сказала, что там от них больше пользы, он только засмеялся и ответил, что если я хочу быть неграмотной, то он не станет возражать, лишь бы я оставалась с ним. Впрочем, именно от него я научилась говорить по-французски, так как в те времена большинство русских дворян прекрасно говорили на этом языке. Некоторые из них даже толком не знали своего родного языка.
Прошло лето, и в сентябре того же года дедушка умер от сердечного приступа. Его сын, мой дядя Алексей, поклялся умирающему отцу, что будет заботиться обо мне и возьмет меня на зиму в Москву вместе со своей семьей.
Вообще-то мне нравилось жить с дедушкой. Я оставалась цыганкой, а он, казалось, принял мои странные привычки и даже гордился ими. Но я ненавидела его сына: Алексей был настоящим похотливым животным, с непомерным аппетитом к роскоши. Он сразу запустил руки в наследство отца и за несколько месяцев промотал его начисто. Он играл в карты и часто проигрывал, а проигрывая, становился почти невменяемым и выплескивал свою ярость на семью и слуг. И на меня. Меня он просто презирал. Ему был ненавистен мой вид и даже запах. Он ненавидел меня за внимание, которое его отец оказывал мне – дочери его сестры, опозорившей семью, сбежав с «грязным» цыганом.
Я отвечала ему взаимностью. Я ненавидела их всех: его глупую жену, пухлых детей с поросячьими лицами, трусливых, запуганных слуг. Но Алексей благодаря своей жестокости занимал особое место в моем черном списке.
Я пыталась сбежать от него еще до отъезда в Москву, но он следил за мной, и все сорвалось. Естественно было бы предположить, что Алексей с радостью ухватится за возможность никогда в жизни больше меня не видеть, но нет! Казалось, ему доставляло извращенное удовольствие навязывать мне свою волю и бить меня, когда я протестовала.
Его жена была ничем не лучше. Она считала меня язычницей и говорила, что христианский долг повелевает ей приложить все силы, чтобы это цыганское отродье обратилось в истинную веру. Мне приходилось выносить мытье каждую неделю, кроме того, она заставляла меня носить темные уродливые платья, плохо сшитые и к тому же поношенные. Я изрезала их ножницами, и меня за это избили. Она попыталась заставить меня носить в доме туфли. Я отказалась, и меня снова избили. Она даже попыталась обрезать мои волосы! Каждый цыган знает, что не видать счастья женщине, которая обрежет волосы, и я так им и сказала. Я боролась, как тигрица, и в конце концов отстояла свои косы, но меня все равно избили.
Мой дядя получал странное удовольствие от этих телесных наказаний. Еще до того, как он прикасался ко мне, его дыхание учащалось и изо рта тонкой струйкой текла слюна. А несколько раз, когда он держал меня, замахиваясь березовой розгой, его огромная ладонь сжимала мои маленькие груди или сдавливала бедра. К своим четырнадцати или пятнадцати годам я уже немало повидала и была не такой глупой и наивной, чтобы не понимать, что ему на самом деле хотелось сделать со мной. Меня обычно охватывала брезгливость. На самом деле я боялась Алексея, но, будучи цыганкой, никогда не показывала свой страх в его присутствии и даже не признавалась в нем себе самой.
Я должна была сбежать. Но как? Его слуги шпионили за мной, никогда не оставляли одну, на ночь в доме запирали все окна и двери, а ключи хранились у Алексея. Москва находилась за миллион верст от Брянска, где кочевал наш табор той весной, когда дедушка забрал меня. Я понимала, что, если даже мне удалось бы украсть лошадь, не было никаких шансов добраться до табора прежде, чем наступит зима. К тому же я даже не знала, как доехать до Брянска. Я понимала, что придется ждать. Между тем поведение дяди с каждым днем становилось все невыносимее, а мое положение все опаснее. Иногда мне казалось, что я не доживу до весны.
А потом, в ноябре того богатого событиями года, в доме Алексея появился незнакомец. Его звали Сет Гаррет, и он был авантюристом, игроком, а некоторые поговаривали, что и самим дьяволом. Но для меня он стал сначала спасением, а потом мукой мученической.
Я знала, что дядя принимает гостя. Через замочную скважину я подслушала, как Василий, престарелый слуга, рассказывал на кухне домоправительнице, что хозяин играет в карты с каким-то заморским господином, которого встретил в салоне мадам Малиновой, и что иностранец выигрывает. Это вызывало у обоих грустные мысли: все в доме знали, что бывает, когда хозяин теряет деньги за карточным столом.
А потом я услышала слова Василия:
– Уедет он спозаранку. Вроде в Париж. И зачем только было приказано проветривать и убирать комнату, коли гость и спать-то не ляжет. Играют по-крупному: скоро хозяин спустит все до копеечки.
Алексей всегда играл до последнего:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148
Единственное, что привлекало мое внимание, кроме, конечно, моих соплеменников, – это лошади. Как только табор делал привал, я тут же бросалась к лошадям. Это раздражало многих цыган, потому что девушкам не разрешалось иметь дело с животными, – у цыган это считается привилегией сильного пола. Но я так надоедала мужчинам, следуя за ними по пятам, задавая вопросы, слушая, как они торгуются на ярмарках, что постепенно они отказались от попыток заставить меня заниматься лишь стиркой одежды и готовкой. У Любова я научилась говорить с лошадьми на странном гортанно-шепчущем языке, секретом которого владеют лишь цыгане. Я научилась ухаживать за лошадьми, кормить и лечить их, видеть их достоинства и недостатки, даже набивать им подковы. Любов говорил, что у меня необычайный талант, но я знала только, что все лошади были моими друзьями. Я любила их без памяти, и они платили мне доверием.
Так счастливо и беззаботно шли годы моего детства. Затем, однажды весной, когда мне было четырнадцать (или пятнадцать) лет, мой дед, граф Николай Алексеевич Ульянов, забрал меня из табора. Цыганам пришлось уступить, так как в случае отказа им угрожали преследованием властей. Сначала я безутешно плакала, но затем успокоилась, сказав себе, что мы расстаемся ненадолго. Я тогда даже принесла клятву, но об этом тоже расскажу позднее. Эта клятва была связана с предсказанием судьбы.
К счастью, дедушка оказался добрым и щедрым человеком, который все еще горевал по своей покойной дочери. Он беспрестанно баловал меня, и это вызывало сильное недовольство других внуков. Дед любил лошадей и знал о них так же много, как и Любов. Он никогда не пытался переделать меня в горгио, не заставлял мыться или есть вилкой, позволял носить яркие цыганские юбки и шарфы. И даже когда я зашвырнула учебники в печь и сказала, что там от них больше пользы, он только засмеялся и ответил, что если я хочу быть неграмотной, то он не станет возражать, лишь бы я оставалась с ним. Впрочем, именно от него я научилась говорить по-французски, так как в те времена большинство русских дворян прекрасно говорили на этом языке. Некоторые из них даже толком не знали своего родного языка.
Прошло лето, и в сентябре того же года дедушка умер от сердечного приступа. Его сын, мой дядя Алексей, поклялся умирающему отцу, что будет заботиться обо мне и возьмет меня на зиму в Москву вместе со своей семьей.
Вообще-то мне нравилось жить с дедушкой. Я оставалась цыганкой, а он, казалось, принял мои странные привычки и даже гордился ими. Но я ненавидела его сына: Алексей был настоящим похотливым животным, с непомерным аппетитом к роскоши. Он сразу запустил руки в наследство отца и за несколько месяцев промотал его начисто. Он играл в карты и часто проигрывал, а проигрывая, становился почти невменяемым и выплескивал свою ярость на семью и слуг. И на меня. Меня он просто презирал. Ему был ненавистен мой вид и даже запах. Он ненавидел меня за внимание, которое его отец оказывал мне – дочери его сестры, опозорившей семью, сбежав с «грязным» цыганом.
Я отвечала ему взаимностью. Я ненавидела их всех: его глупую жену, пухлых детей с поросячьими лицами, трусливых, запуганных слуг. Но Алексей благодаря своей жестокости занимал особое место в моем черном списке.
Я пыталась сбежать от него еще до отъезда в Москву, но он следил за мной, и все сорвалось. Естественно было бы предположить, что Алексей с радостью ухватится за возможность никогда в жизни больше меня не видеть, но нет! Казалось, ему доставляло извращенное удовольствие навязывать мне свою волю и бить меня, когда я протестовала.
Его жена была ничем не лучше. Она считала меня язычницей и говорила, что христианский долг повелевает ей приложить все силы, чтобы это цыганское отродье обратилось в истинную веру. Мне приходилось выносить мытье каждую неделю, кроме того, она заставляла меня носить темные уродливые платья, плохо сшитые и к тому же поношенные. Я изрезала их ножницами, и меня за это избили. Она попыталась заставить меня носить в доме туфли. Я отказалась, и меня снова избили. Она даже попыталась обрезать мои волосы! Каждый цыган знает, что не видать счастья женщине, которая обрежет волосы, и я так им и сказала. Я боролась, как тигрица, и в конце концов отстояла свои косы, но меня все равно избили.
Мой дядя получал странное удовольствие от этих телесных наказаний. Еще до того, как он прикасался ко мне, его дыхание учащалось и изо рта тонкой струйкой текла слюна. А несколько раз, когда он держал меня, замахиваясь березовой розгой, его огромная ладонь сжимала мои маленькие груди или сдавливала бедра. К своим четырнадцати или пятнадцати годам я уже немало повидала и была не такой глупой и наивной, чтобы не понимать, что ему на самом деле хотелось сделать со мной. Меня обычно охватывала брезгливость. На самом деле я боялась Алексея, но, будучи цыганкой, никогда не показывала свой страх в его присутствии и даже не признавалась в нем себе самой.
Я должна была сбежать. Но как? Его слуги шпионили за мной, никогда не оставляли одну, на ночь в доме запирали все окна и двери, а ключи хранились у Алексея. Москва находилась за миллион верст от Брянска, где кочевал наш табор той весной, когда дедушка забрал меня. Я понимала, что, если даже мне удалось бы украсть лошадь, не было никаких шансов добраться до табора прежде, чем наступит зима. К тому же я даже не знала, как доехать до Брянска. Я понимала, что придется ждать. Между тем поведение дяди с каждым днем становилось все невыносимее, а мое положение все опаснее. Иногда мне казалось, что я не доживу до весны.
А потом, в ноябре того богатого событиями года, в доме Алексея появился незнакомец. Его звали Сет Гаррет, и он был авантюристом, игроком, а некоторые поговаривали, что и самим дьяволом. Но для меня он стал сначала спасением, а потом мукой мученической.
Я знала, что дядя принимает гостя. Через замочную скважину я подслушала, как Василий, престарелый слуга, рассказывал на кухне домоправительнице, что хозяин играет в карты с каким-то заморским господином, которого встретил в салоне мадам Малиновой, и что иностранец выигрывает. Это вызывало у обоих грустные мысли: все в доме знали, что бывает, когда хозяин теряет деньги за карточным столом.
А потом я услышала слова Василия:
– Уедет он спозаранку. Вроде в Париж. И зачем только было приказано проветривать и убирать комнату, коли гость и спать-то не ляжет. Играют по-крупному: скоро хозяин спустит все до копеечки.
Алексей всегда играл до последнего:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148