Три удара, затем два и снова три – четкий ритм. Взглянув на нее, я понял, что движение это бессознательно, она и не подозревает, что ее пальцы шевелятся. Дробный стук сопровождал какую-то еще не оформившуюся мысль, которую графиня могла выразить вслух, как, впрочем, могла и оставить при себе.
– Я разговаривала с Лебреном, – сказала она. – Вряд ли ты услышишь от него что-нибудь новое. Врач он никудышный, хотя и мнит о себе. С этим ребенком Франсуазу ждет то же, что было с прошлым. Вся разница в том, что на этот раз ей удалось сохранить его немного дольше.
Барабанная дробь по подлокотнику кресла продолжалась. Я, как завороженный, смотрел на пальцы графини.
– Франсуаза не хочет, чтобы я вызвал акушера, – сказал я. – Отказалась, когда я предложил.
– Ты это предложил? – спросила графиня. – Это еще зачем?
– Ну, как же, – сказал я, – а вдруг возникнут какие-нибудь осложнения, что-нибудь пойдет не так…
Наши глаза встретились, и, сам не знаю почему, меня вдруг охватило необъяснимое смущение. Я вспомнил пункты брачного контракта и те, что в случае смерти Франсуазы до рождения сына все ее огромное приданое будет разделено между Жаном де Ге и Мари-Ноэль.
В комнате, и до того душной, стало невозможно дышать. Я встал, распустил галстук. Я чувствовал спиной взгляд графини в то время, как, подойдя к окну, сражался со ставнями. Распахнув их и открыв одну створку окна, я высунулся наружу, жадно глотая воздух. Стемнело, поднялся туман.
Дорожки скрылись. Охотницу окутала белая пелена, даже голубятня внизу, на краю лужайки, казалась темным плоским пятном. Рядом на стене была голова горгульи: прижатые уши, щелки глаз, вытянутые вперед губы – сток для дождевой воды. Кровельный желоб был забит листьями; когда начнутся дожди, все это превратится в кашу и польется изо рта горгульи зловонным потоком.
Как оглушительно будет звучать шум ливня здесь, под самой крышей: сперва легкий перестук капель по свинцовым полосам кровли, затем все более стремительное падение водяных струй, омывающих стены, налетающих тучами стрел на окна, с бульканьем кружащих в водовороте над водосточной трубой; кто знает, возможно, для одинокой хозяйки этой комнаты глухой гул дождя и шелест листьев и мусора, извергающихся из горла горгульи, будут единственными звуками, которые она услышит в течение долгих часов зимней ночи.
Я закрыл окно и повернулся к нему спиной. Графиня по-прежнему смотрела на меня, но пальцы ее были недвижны.
– Что с тобой? – спросила она. – Почему ты нервничаешь?
– Вовсе нет, – ответил я. – Просто мне душно. Здесь слишком натоплено.
– Если даже так, то ради тебя, – сказала графиня. – Ты вечно жалуешься, что в замке холодно. Подойди ко мне.
Я медленно, против воли, приблизился к ней вплотную. Ее глаза, так похожие на глаза ее сына, на мои собственные, глядящие на меня из зеркала, видели меня насквозь. Она сжала мне руки.
– У тебя что – наконец проснулась совесть?
Считается, что прикосновение руки говорит о человеке. Ребенок вкладывает пальцы в ладонь взрослого и инстинктивно чувствует, доверять ему или нет. Два дня назад руки графини цеплялись за мои; растерянная, в паническом страхе, она молила меня о чем-то, а сейчас ее руки твердо держали мои, сжимали их до боли. Она была сильней меня. Ее пожатие не прибавляло мне и не лишало меня уверенности в себе, оно переводило ее в иную плоскость.
Пусть мать не знает секретов сына и делит с ним лишь малую часть его жизни, ее вера в него так безгранична, что кажется – он все еще в чреве: так же привязан к ней, так же слеп, как был до рождения, и она никогда не разорвет эту связь.
– Давай не будем сентиментальны, – сказала графиня, – и станем спокойно принимать все, что пошлет нам судьба. Слишком поздно – для тебя и для меня. Жизнь вовсе не коротка, как утверждают люди, это длинная, слишком длинная история. Мы – и ты, и я – еще не скоро умрем. Прошу тебя, давай, если сможем, не терзаться по пустякам.
Осторожный стук в дверь, и на пороге возникла Шарлотта с подносом в руках, за ней – Жермена со вторым; повторился весь обеденный ритуал, теперь уже знакомый мне. В первый вечер графиня почти не прикоснулась к еде, но сегодня она макала в бульон куски свежего хлеба и ела, не поднимая глаз от тарелки, чуть не касаясь ее подбородком. Я вспомнил про ветчину, фрукты и сыр в домике на канале и спросил себя, как Бела проводит вечера, обедает с друзьями или одна, как выглядит ее комната при закрытых ставнях…
Графиня повернулась ко мне и, протягивая на вилке кусочек бифштекса одной из собачонок, сказала:
– Почему ты молчишь? О чем ты думаешь?
– О женщине, – сказал я. – Вы ее не знаете.
– Она подходит тебе?
– Да.
– Все остальное неважно. У твоего отца одно время была в Ле-Мане любовница. Я как-то раз видела ее. Рыжеволосая. Форменная красавица. Он ездил к ней каждую пятницу. Шло ему на пользу, поднимало настроение. А потом она вышла замуж за богатого мясника и уехала навсегда в Тур. Я очень жалела об этом.
Шарлотта внесла в вазочках крем-брюле. Собачонки поднялись в ожидании на задние лапки.
– Так ты позволил Мари-Ноэль вернуться из Виллара с Жюли и ее внуком?
– продолжала графиня, переходя на другую тему. – Девочка была полна впечатлений, говорит, грузовик лучше, чем "рено". Я спросила, кто его вел.
Она ответила: один из рабочих, молодой, с кудрявыми волосами. Говорит: ей понравилось, как от него пахнет. "Расскажи об этом тете Бланш, – посоветовала я ей. – Послушай, что она тебе скажет".
Значит, мадам Ив – это Жюли. У меня отлегло от сердца. Застав, когда я вернулся, Франсуазу в постели, я совсем забыл о Мари-Ноэль и грузовике.
– Все дети любят кататься на грузовике, – сказал я. – Возможно, я сам – тоже.
– Ты? – Она засмеялась, – Лучше не вспоминать, что ты говорил в ее возрасте. Помнишь маленькую Сесиль, которую как-то привели к чаю? Ты зазвал ее в голубятню и запер дверь. Мать больше никогда ее сюда не брала. Бедняжка Сесиль… Не спускай глаз с Мари-Ноэль. Она растет как на дрожжах.
– Не очень-то весело, – сказал я, – быть единственным ребенком в семье.
– Глупости. Ей это по вкусу. Она не хочет видеть здесь сверстников.
Предпочитает тех, кто постарше. Я знаю, сама была такой в ее возрасте.
Влюблялась во всех своих взрослых кузенов. У Мари-Ноэль их нет. Станет влюбляться в рабочих с фабрики.
В дверь постучали.
– Кто там? – отозвалась графиня. – Войдите. Терпеть не могу, когда стучат.
В дверях появилась Жермена.
– Господина графа к телефону. Спрашивает доктор Лебрен, – сказала она.
– Спасибо.
Я встал, положил на поднос салфетку.
– Лучше попрощаться сейчас. Я устала. Скажи старому олуху, чтобы не устраивал паники. Франсуазе нужно одно: не спускать ноги на пол. Возможно, она и родит тебе сына.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101
– Я разговаривала с Лебреном, – сказала она. – Вряд ли ты услышишь от него что-нибудь новое. Врач он никудышный, хотя и мнит о себе. С этим ребенком Франсуазу ждет то же, что было с прошлым. Вся разница в том, что на этот раз ей удалось сохранить его немного дольше.
Барабанная дробь по подлокотнику кресла продолжалась. Я, как завороженный, смотрел на пальцы графини.
– Франсуаза не хочет, чтобы я вызвал акушера, – сказал я. – Отказалась, когда я предложил.
– Ты это предложил? – спросила графиня. – Это еще зачем?
– Ну, как же, – сказал я, – а вдруг возникнут какие-нибудь осложнения, что-нибудь пойдет не так…
Наши глаза встретились, и, сам не знаю почему, меня вдруг охватило необъяснимое смущение. Я вспомнил пункты брачного контракта и те, что в случае смерти Франсуазы до рождения сына все ее огромное приданое будет разделено между Жаном де Ге и Мари-Ноэль.
В комнате, и до того душной, стало невозможно дышать. Я встал, распустил галстук. Я чувствовал спиной взгляд графини в то время, как, подойдя к окну, сражался со ставнями. Распахнув их и открыв одну створку окна, я высунулся наружу, жадно глотая воздух. Стемнело, поднялся туман.
Дорожки скрылись. Охотницу окутала белая пелена, даже голубятня внизу, на краю лужайки, казалась темным плоским пятном. Рядом на стене была голова горгульи: прижатые уши, щелки глаз, вытянутые вперед губы – сток для дождевой воды. Кровельный желоб был забит листьями; когда начнутся дожди, все это превратится в кашу и польется изо рта горгульи зловонным потоком.
Как оглушительно будет звучать шум ливня здесь, под самой крышей: сперва легкий перестук капель по свинцовым полосам кровли, затем все более стремительное падение водяных струй, омывающих стены, налетающих тучами стрел на окна, с бульканьем кружащих в водовороте над водосточной трубой; кто знает, возможно, для одинокой хозяйки этой комнаты глухой гул дождя и шелест листьев и мусора, извергающихся из горла горгульи, будут единственными звуками, которые она услышит в течение долгих часов зимней ночи.
Я закрыл окно и повернулся к нему спиной. Графиня по-прежнему смотрела на меня, но пальцы ее были недвижны.
– Что с тобой? – спросила она. – Почему ты нервничаешь?
– Вовсе нет, – ответил я. – Просто мне душно. Здесь слишком натоплено.
– Если даже так, то ради тебя, – сказала графиня. – Ты вечно жалуешься, что в замке холодно. Подойди ко мне.
Я медленно, против воли, приблизился к ней вплотную. Ее глаза, так похожие на глаза ее сына, на мои собственные, глядящие на меня из зеркала, видели меня насквозь. Она сжала мне руки.
– У тебя что – наконец проснулась совесть?
Считается, что прикосновение руки говорит о человеке. Ребенок вкладывает пальцы в ладонь взрослого и инстинктивно чувствует, доверять ему или нет. Два дня назад руки графини цеплялись за мои; растерянная, в паническом страхе, она молила меня о чем-то, а сейчас ее руки твердо держали мои, сжимали их до боли. Она была сильней меня. Ее пожатие не прибавляло мне и не лишало меня уверенности в себе, оно переводило ее в иную плоскость.
Пусть мать не знает секретов сына и делит с ним лишь малую часть его жизни, ее вера в него так безгранична, что кажется – он все еще в чреве: так же привязан к ней, так же слеп, как был до рождения, и она никогда не разорвет эту связь.
– Давай не будем сентиментальны, – сказала графиня, – и станем спокойно принимать все, что пошлет нам судьба. Слишком поздно – для тебя и для меня. Жизнь вовсе не коротка, как утверждают люди, это длинная, слишком длинная история. Мы – и ты, и я – еще не скоро умрем. Прошу тебя, давай, если сможем, не терзаться по пустякам.
Осторожный стук в дверь, и на пороге возникла Шарлотта с подносом в руках, за ней – Жермена со вторым; повторился весь обеденный ритуал, теперь уже знакомый мне. В первый вечер графиня почти не прикоснулась к еде, но сегодня она макала в бульон куски свежего хлеба и ела, не поднимая глаз от тарелки, чуть не касаясь ее подбородком. Я вспомнил про ветчину, фрукты и сыр в домике на канале и спросил себя, как Бела проводит вечера, обедает с друзьями или одна, как выглядит ее комната при закрытых ставнях…
Графиня повернулась ко мне и, протягивая на вилке кусочек бифштекса одной из собачонок, сказала:
– Почему ты молчишь? О чем ты думаешь?
– О женщине, – сказал я. – Вы ее не знаете.
– Она подходит тебе?
– Да.
– Все остальное неважно. У твоего отца одно время была в Ле-Мане любовница. Я как-то раз видела ее. Рыжеволосая. Форменная красавица. Он ездил к ней каждую пятницу. Шло ему на пользу, поднимало настроение. А потом она вышла замуж за богатого мясника и уехала навсегда в Тур. Я очень жалела об этом.
Шарлотта внесла в вазочках крем-брюле. Собачонки поднялись в ожидании на задние лапки.
– Так ты позволил Мари-Ноэль вернуться из Виллара с Жюли и ее внуком?
– продолжала графиня, переходя на другую тему. – Девочка была полна впечатлений, говорит, грузовик лучше, чем "рено". Я спросила, кто его вел.
Она ответила: один из рабочих, молодой, с кудрявыми волосами. Говорит: ей понравилось, как от него пахнет. "Расскажи об этом тете Бланш, – посоветовала я ей. – Послушай, что она тебе скажет".
Значит, мадам Ив – это Жюли. У меня отлегло от сердца. Застав, когда я вернулся, Франсуазу в постели, я совсем забыл о Мари-Ноэль и грузовике.
– Все дети любят кататься на грузовике, – сказал я. – Возможно, я сам – тоже.
– Ты? – Она засмеялась, – Лучше не вспоминать, что ты говорил в ее возрасте. Помнишь маленькую Сесиль, которую как-то привели к чаю? Ты зазвал ее в голубятню и запер дверь. Мать больше никогда ее сюда не брала. Бедняжка Сесиль… Не спускай глаз с Мари-Ноэль. Она растет как на дрожжах.
– Не очень-то весело, – сказал я, – быть единственным ребенком в семье.
– Глупости. Ей это по вкусу. Она не хочет видеть здесь сверстников.
Предпочитает тех, кто постарше. Я знаю, сама была такой в ее возрасте.
Влюблялась во всех своих взрослых кузенов. У Мари-Ноэль их нет. Станет влюбляться в рабочих с фабрики.
В дверь постучали.
– Кто там? – отозвалась графиня. – Войдите. Терпеть не могу, когда стучат.
В дверях появилась Жермена.
– Господина графа к телефону. Спрашивает доктор Лебрен, – сказала она.
– Спасибо.
Я встал, положил на поднос салфетку.
– Лучше попрощаться сейчас. Я устала. Скажи старому олуху, чтобы не устраивал паники. Франсуазе нужно одно: не спускать ноги на пол. Возможно, она и родит тебе сына.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101