– Аш!
Как долго ей пришлось меня звать, не знаю.
– Oui? – суетливо отозвалась я, когда наконец расслышала.
– Я решила, они оба твои.
– Оба? – Я не верила своим ушам, думая, что речь идет…
– Отрезы шелка. Бери оба, и пурпурный, и золотой. Тебе ведь пригодятся платья? А также напоминание об этом вечере.
Я шепотом поблагодарила, хотя в голове мелькнула мысль об Адалин. Герцогиня вновь поднесла к глазам свой монокль. Эли повернулся к ней и положил свою бледную ладонь на еще более бледную грудь Герцогини. С губ Герцогини слетел тихий-тихий звук, едва отличимый от вздоха. Потом она произнесла:
– Они взялись за нее наконец!
Я снова припала к маске.
Фанни протягивала одному из братьев (волосы у него были темней, глаза голубее, плечи мускулистей) серебряные ножницы. И этот брат (я мысленно называла его первым) стал разрезать платье Джен, потому что она снизошла до согласия, и ни он, ни второй брат, ни Фанни не хотели дожидаться, пока она передумает. Торговец шелком, он резал ткань умелой, решительной рукой.
Второй брат (он во всех отношениях уступал красотой первому, но только чуть-чуть) опустился на колени рядом с кроватью, где лежала Джен. Фанни села на кровать, положила голову сестры себе на колени и склонилась, покрывая поцелуями ее лоб. Оба брата взялись за юбки робкой сестрицы. Мне видны были только ноги Джен, с которых первый брат совлекал розовые чулки, обнажая кожу, почти такую же розовую. Когда чулки были спущены на лодыжки, второй брат сорвал их, как спелые фрукты с ветки. Братья принялись целовать ноги Джен, начав со свода миниатюрной стопы.
Бедняжка Джен, подумала я, лежит обнаженная, и столько рук ее касается, столько пар глаз рассматривает. И при всем том – до чего же я ей завидовала.
Затем начался урок любовной арифметики, какой не скоро изгладится из памяти. Так как было ясно, что братья – с клокочущим мотором – будут сменять друг друга на девушке, Фанни же, дабы облегчить им доступ, собиралась удерживать ее ноги в разведенном положении. Но Джен, бедная Джен, с дрожащими коралловыми губками (и теми и другими), она, как будто… да, казалось, она просто не делится на сумму органов своих кавалеров. Поверьте, я за нее боялась, я даже поймала себя на том, что нащупываю свои собственные половые признаки, словно это мне предстояло подвергнуться приступу.
И я видела, как они проникли. Оба брата, и первый, и второй. Дюйм за дюймом.
Когда в третий раз настала очередь первого брата, до меня долетел вздох Герцогини, не то чтобы тихий. Но я увлеченно наблюдала, как первый уступил права второму и как смены повторялись еще четверть часа, пока уста Джен (верхние под напором поцелуев, нижние – под иным напором, подобного которому…); да, и те и другие ее уста раскрылись буквой «О», и губы из розовых сделались красными, так они были натружены.
Когда близился момент наивысшего восторга, Фанни попросила братьев остыть. Добиться этого оказалось непросто. Она пригрозила в шутку, что принесет и опрокинет на братьев два ведра холодной воды, что стоят наготове за дверью. Все это время Джен недвижно лежала в ожидании, и я не знала, приятно ей или нет. Но она действительно наслаждалась, некоторые признаки – полуулыбка, выражение глаз – служили тому свидетельством.
Фанни спросила у юношей про baudruches; слово прозвучало французское, но я его не знала. Юноши тоже. Фанни объяснила его всем троим:
– Это французские предохранительные приспособления. Наденьте их.
На свет появились две оболочки, и соответствующие части тела были в них упрятаны. Подобную процедуру я наблюдала в первый раз; выглядело это так, будто два шимпанзе силятся натянуть обратно шкурку, снятую с бананов.
Когда все было улажено, Фанни вновь подпустила кавалеров к своей сестре. Окончание наступило быстро. Первый брат финишировал первым, второй – за ним. Обоим как будто хватало уверенности, но все же они подбадривали друг друга выкриками, более уместными на ипподроме или в зале для бокса.
Потом юноши поспешно оделись.
– Вас проводит Сара, – сказала Фанни.
У нее на коленях по-прежнему лежала голова Джен, которая, вместо того чтобы прощаться с братьями, прикрывала лицо руками, изображая стыд. Плечи ее вздымались – как бы от рыданий. Видеть ложное смущение Джен братьям было и приятно, и неловко; застегивая второпях пуговицы, они рассыпались в извинениях. Когда они вывалились за порог (башмаки в руках, красные подтяжки, как пращи, свисают по бокам), сестры меня удивили. Они сели, прибрали себя и повернулись к стене, за которой, как самый странный в мире суд, сидели мы. Губы их улыбались, в поднятых руках находились две оболочки с грузом семени.
– Tr?s bien, – выдохнула Герцогиня и в знак одобрения дважды постучала по стене.
37
En ville
По нужной лестнице я вскарабкалась на чердак. Вечер подошел к концу, и извещать меня об этом не требовалось, потому что я очень устала. И еще была взбудоражена. Но кто бы остался спокойным после такого зрелища? По правде, я просто не могла обойтись без двойной молитвы Онану, иначе пришлось бы слишком долго лежать без сна.
Как я заметила, нынешним вечером на чердаке кто-то побывал. Занавески были сдвинуты, частью и совсем раздернуты, свечи на столах оплыли воском, там и сям, на рабочих столах и железных подставках, лежали книги, на белых мраморных пестиках появились свежие пятна, повсюду встречались пузырьки, от мелких до крупных, – пустые валялись как попало, полные стояли на этажерках, но больше всего я расстроилась при виде мертвой кошки. Нет, это не была обычная домашняя кошка. Мордочка у нее была узкая, вытянутая. Позднее я узнала, что это была виверра, пятнистый зверек наподобие скунса.
Ящики с этими тварями регулярно поступали в Киприан-хаус из лесов Дальнего Запада. (Позже, при дневном свете, я разглядела фалангу чучел на верхней полке чердака; с блеском в мраморных глазах, они выглядели совсем живыми.) Герцогиня предпочитала, чтобы кошек доставляли живьем, затем она помещала их в загон во дворе и одну за другой отводила в подвал и удушала дымом. Таким образом на шкуре будущего чучела не оставалось ни следов крови, ни дырки от пули. Таксидермия – грязное ремесло, однако Герцогиня давно уже решила, что трупы зверьков, у которых она вырезала мешочки, расположенные рядом с половыми органами (ради ароматического вещества для духов), досадно будет не утилизировать.
От этой находки желания мои несколько остыли. Что не удивительно. Оно и к лучшему, так как я оказалась не одна. В темном углу чердака кто-то находился.
Раздвинув драпировки, я обнаружила сидевших на подоконнике Эжени и Сару. Обе были в неглиже – без корсетов, в сорочках из белого батиста, мерцавшего в лунном свете. Они прислушивались к пению, доносившемуся откуда-то снизу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134
Как долго ей пришлось меня звать, не знаю.
– Oui? – суетливо отозвалась я, когда наконец расслышала.
– Я решила, они оба твои.
– Оба? – Я не верила своим ушам, думая, что речь идет…
– Отрезы шелка. Бери оба, и пурпурный, и золотой. Тебе ведь пригодятся платья? А также напоминание об этом вечере.
Я шепотом поблагодарила, хотя в голове мелькнула мысль об Адалин. Герцогиня вновь поднесла к глазам свой монокль. Эли повернулся к ней и положил свою бледную ладонь на еще более бледную грудь Герцогини. С губ Герцогини слетел тихий-тихий звук, едва отличимый от вздоха. Потом она произнесла:
– Они взялись за нее наконец!
Я снова припала к маске.
Фанни протягивала одному из братьев (волосы у него были темней, глаза голубее, плечи мускулистей) серебряные ножницы. И этот брат (я мысленно называла его первым) стал разрезать платье Джен, потому что она снизошла до согласия, и ни он, ни второй брат, ни Фанни не хотели дожидаться, пока она передумает. Торговец шелком, он резал ткань умелой, решительной рукой.
Второй брат (он во всех отношениях уступал красотой первому, но только чуть-чуть) опустился на колени рядом с кроватью, где лежала Джен. Фанни села на кровать, положила голову сестры себе на колени и склонилась, покрывая поцелуями ее лоб. Оба брата взялись за юбки робкой сестрицы. Мне видны были только ноги Джен, с которых первый брат совлекал розовые чулки, обнажая кожу, почти такую же розовую. Когда чулки были спущены на лодыжки, второй брат сорвал их, как спелые фрукты с ветки. Братья принялись целовать ноги Джен, начав со свода миниатюрной стопы.
Бедняжка Джен, подумала я, лежит обнаженная, и столько рук ее касается, столько пар глаз рассматривает. И при всем том – до чего же я ей завидовала.
Затем начался урок любовной арифметики, какой не скоро изгладится из памяти. Так как было ясно, что братья – с клокочущим мотором – будут сменять друг друга на девушке, Фанни же, дабы облегчить им доступ, собиралась удерживать ее ноги в разведенном положении. Но Джен, бедная Джен, с дрожащими коралловыми губками (и теми и другими), она, как будто… да, казалось, она просто не делится на сумму органов своих кавалеров. Поверьте, я за нее боялась, я даже поймала себя на том, что нащупываю свои собственные половые признаки, словно это мне предстояло подвергнуться приступу.
И я видела, как они проникли. Оба брата, и первый, и второй. Дюйм за дюймом.
Когда в третий раз настала очередь первого брата, до меня долетел вздох Герцогини, не то чтобы тихий. Но я увлеченно наблюдала, как первый уступил права второму и как смены повторялись еще четверть часа, пока уста Джен (верхние под напором поцелуев, нижние – под иным напором, подобного которому…); да, и те и другие ее уста раскрылись буквой «О», и губы из розовых сделались красными, так они были натружены.
Когда близился момент наивысшего восторга, Фанни попросила братьев остыть. Добиться этого оказалось непросто. Она пригрозила в шутку, что принесет и опрокинет на братьев два ведра холодной воды, что стоят наготове за дверью. Все это время Джен недвижно лежала в ожидании, и я не знала, приятно ей или нет. Но она действительно наслаждалась, некоторые признаки – полуулыбка, выражение глаз – служили тому свидетельством.
Фанни спросила у юношей про baudruches; слово прозвучало французское, но я его не знала. Юноши тоже. Фанни объяснила его всем троим:
– Это французские предохранительные приспособления. Наденьте их.
На свет появились две оболочки, и соответствующие части тела были в них упрятаны. Подобную процедуру я наблюдала в первый раз; выглядело это так, будто два шимпанзе силятся натянуть обратно шкурку, снятую с бананов.
Когда все было улажено, Фанни вновь подпустила кавалеров к своей сестре. Окончание наступило быстро. Первый брат финишировал первым, второй – за ним. Обоим как будто хватало уверенности, но все же они подбадривали друг друга выкриками, более уместными на ипподроме или в зале для бокса.
Потом юноши поспешно оделись.
– Вас проводит Сара, – сказала Фанни.
У нее на коленях по-прежнему лежала голова Джен, которая, вместо того чтобы прощаться с братьями, прикрывала лицо руками, изображая стыд. Плечи ее вздымались – как бы от рыданий. Видеть ложное смущение Джен братьям было и приятно, и неловко; застегивая второпях пуговицы, они рассыпались в извинениях. Когда они вывалились за порог (башмаки в руках, красные подтяжки, как пращи, свисают по бокам), сестры меня удивили. Они сели, прибрали себя и повернулись к стене, за которой, как самый странный в мире суд, сидели мы. Губы их улыбались, в поднятых руках находились две оболочки с грузом семени.
– Tr?s bien, – выдохнула Герцогиня и в знак одобрения дважды постучала по стене.
37
En ville
По нужной лестнице я вскарабкалась на чердак. Вечер подошел к концу, и извещать меня об этом не требовалось, потому что я очень устала. И еще была взбудоражена. Но кто бы остался спокойным после такого зрелища? По правде, я просто не могла обойтись без двойной молитвы Онану, иначе пришлось бы слишком долго лежать без сна.
Как я заметила, нынешним вечером на чердаке кто-то побывал. Занавески были сдвинуты, частью и совсем раздернуты, свечи на столах оплыли воском, там и сям, на рабочих столах и железных подставках, лежали книги, на белых мраморных пестиках появились свежие пятна, повсюду встречались пузырьки, от мелких до крупных, – пустые валялись как попало, полные стояли на этажерках, но больше всего я расстроилась при виде мертвой кошки. Нет, это не была обычная домашняя кошка. Мордочка у нее была узкая, вытянутая. Позднее я узнала, что это была виверра, пятнистый зверек наподобие скунса.
Ящики с этими тварями регулярно поступали в Киприан-хаус из лесов Дальнего Запада. (Позже, при дневном свете, я разглядела фалангу чучел на верхней полке чердака; с блеском в мраморных глазах, они выглядели совсем живыми.) Герцогиня предпочитала, чтобы кошек доставляли живьем, затем она помещала их в загон во дворе и одну за другой отводила в подвал и удушала дымом. Таким образом на шкуре будущего чучела не оставалось ни следов крови, ни дырки от пули. Таксидермия – грязное ремесло, однако Герцогиня давно уже решила, что трупы зверьков, у которых она вырезала мешочки, расположенные рядом с половыми органами (ради ароматического вещества для духов), досадно будет не утилизировать.
От этой находки желания мои несколько остыли. Что не удивительно. Оно и к лучшему, так как я оказалась не одна. В темном углу чердака кто-то находился.
Раздвинув драпировки, я обнаружила сидевших на подоконнике Эжени и Сару. Обе были в неглиже – без корсетов, в сорочках из белого батиста, мерцавшего в лунном свете. Они прислушивались к пению, доносившемуся откуда-то снизу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134