– Им пришлось вытаскивать его через окно в гостиной. Пианино через окно? Ты, Геркулина, о таком хоть раз слыхивала? Причем ночью, именно ночью. Помнишь, Мама, как ты настояла, чтобы…
– Детка, – перебила ее Мама Венера, – разыщи тех самых грузчиков, что тогда выносили пианино. И скажи им, что теперь очередь за арфой и пусть поторопятся. Деньги наличными. Торговаться и препираться не собираюсь. И я знаю настоящую цену, слышишь?
– Да, Мама.
– И чтоб нынче же вечером или никогда. Как только часы пробьют шесть. Скажи им, что парадная дверь будет не заперта. Пусть войдут, положат деньги на стол, – она похлопала по столешнице, – и унесут арфу, поняла? Проще пареной репы.
– Да, Мама.
Розали стояла у двери, напрягшись, будто стрела, возложенная на тетиву.
– Постой, детка, – проговорила Мама Венера, – и выслушай. Подготовь все как надо, когда будешь на месте, для Уикема и для того, что будет после. Приходи и уходи, когда хочешь, но будь здесь и проследи за Уикемом и его олухами, чтоб ни иголки из дома не пропало. Будь здесь, когда часы пробьют восемь, слышишь?
Розали дернула за свои косички:
– Можно мне солгать, Мама?
– Один раз, детка, можно.
Девчушка закивала так усердно, что кончики ее косичек запрыгали. Стиснутые руки она прижала к сердцу.
– И Эдгар твой, Ро, тоже придет.
Розали вытаращила глаза. Рот у нее округлился, но все же она умудрилась промямлить:
– Но как же? Неужели вы?.. Эдди ведь никогда…
– Не волнуйся, – успокоила ее Мама Венера, – только ни слова самому мальчонке, поняла? А теперь иди и будь умницей.
– Да, Мама.
И Розали умчалась со всех ног.
Я напрасно ждала перезвона, за колокольчики на этот раз она не дернула. Слышно было только, как хлопнула дверь-ширма.
Я уяснила себе две вещи, а именно: Элайза Арнолд вновь явится в восемь, как и накануне, а Эдгар По носа не кажет в дом Ван Эйна, разве что… разве что не получит некоего сверхъестественного приказа. И мне ничего не оставалось, как только повторить вопрос Розали:
– Да, но неужели вы?..
– И ты не волнуйся, – услышала я в ответ. Тон был добродушный, совсем не сварливый. Мама даже рассмеялась и добавила: – Мальчонка строптивый, но все еще свою мамочку слушается, угу.
Было воскресенье, и ричмондские колокола, созывая прихожан, звонили sans cesse каждую четверть часа. Потому я точно знала, что не прошло и часа, как я умылась, переоделась и покинула дом Ван Эйна через черный ход.
Я намеревалась направиться в церковь, следуя многолетней привычке, однако пойти туда мне велела и Мама Венера. Я начала было задавать вопросы: почему мне надо на юг? О чем еще «сказали» куры? И так далее. Но авгуресса отрубила:
– Церковь Поминовения. Тебя там ожидает урок.
Итак, я снова вернулась к церкви Поминовения, зная о пожаре, зная, что церковь воздвигнута на погребальном костре. Теперь, когда мне стала известна вся предыстория этого места, даже архитектура здания уже не казалась столь непривлекательной.
Я уяснила также, что Мама Венера замыслила какой-то план. Правда, утром за завтраком она ни словом о нем не обмолвилась. Была она в сговоре с Элайзой Арнолд или нет? Думаю, да; но твердо я знала только одно: я должна сторониться рыночной площади – и Селии в особенности.
Теперь я понимаю, что успех замысла определялся тем, чтобы никто из жителей Ричмонда никак не связывал меня с Селией. И потому мне нельзя было поспешить к ее убогому узилищу, как мне сильно желалось после того, как я узнала ее историю… О, но если я ее знала, это вовсе не значило, что знала об этом она.
Enfin, я подчинилась Маме, обогнула рынок стороной и устремилась к церкви Поминовения.
На Академи-сквер я увидела, что улица перегорожена цепями. Ту же картину я наблюдала и у другого молитвенного дома; стоя у цепей, я поняла их назначение – оберегать прихожан от повозок и экипажей, а вернее – от лошадиных копыт. Гуманно, ничего не скажешь; с такой мыслью я перешагнула через цепь и вошла в церковь через малоприметную боковую дверь. Служба уже началась. По главной лестнице подниматься не стала, а только глянула на воздвигнутый там каменный монумент. Кое-какие из высеченных на нем имен были мне знакомы.
Взявшись за медную дверную ручку, блестевшую от бессчетных касаний, я представила, как с боковых лестниц – вот здесь, где я сейчас стояла, – падали мертвецы. На миг мне показалось, что к сердцу… что-то подкатило. Нет, ясно встало перед глазами. Слепящая вспышка… но скоро мое зрение приноровилось к царившему внутри церкви полумраку.
Никто на меня не обернулся, никто, по-видимому, не счел мое появление нарушением порядка.
Прихожане сидели на скамьях с боковинами. Балкон наверху также был занят. Мне припомнилась галерка – высоко под потолком, где когда-то сидели Мейсон, Фанни и Плезантс. Второй ярус театральных лож находился, должно быть, на уровне теперешнего балкона. Очевидно, под ним располагалась ложа Старков на первом ярусе – совсем близко от нынешнего алтаря.
Алтарь. Вид его был для меня непривычен. С высокой кафедры пуританской конструкции пожилой человек обращался к слушателям с проповедью.
Его манера поведения совершенно меня не устраивала. (Должна признаться, я стала отдавать предпочтение пустым храмам.) При всей явной бездарности проповедника – плоской речи и примитивной риторике – я постепенно начала осознавать, что его проповедь воздействует на меня… физически. Короче, стоило мне только вступить в переполненную народом церковь Поминовения, как мной овладела дурнота. И даже хуже того – мне пришлось в конце концов крадучись пробраться вдоль изогнутых стен церкви к самому главному входу и с извинениями опуститься на отгороженную скамью, чтобы успокоиться.
Массивная деревянная дверь захлопнулась за мной с шумом, что и вызвало недовольство, которого я старалась избежать. Сидевший в самом центре у прохода длинноногий седовласый джентльмен в высоких сапогах обернулся в мою сторону с преувеличенным негодованием. Его примеру последовали все остальные и уставились на меня. Даже проповедник и пастырь сделал паузу.
Слушатели начали перешептываться, и из нестройного гама мне удалось вытащить – словно занозу из кожи – повторявшееся всеми имя: Маршалл. Джон Маршалл. В самом деле это был он, и сейчас я готова заявить: если уж нужно предстать перед судом, то лучше предстать перед самым главным судьей.
О, но тогда, в растрепанных чувствах, меня мало заботило, что я нарушила ход службы. Мне и вправду было не по себе.
Мозг горел огнем. В голове гудела одна-единственная мысль, бившая по черепу, как язык колокола. Пока я сидела – обливаясь потом, сотрясаясь от озноба, неспособная ответить соседке, желавшей мне помочь, – мысль облеклась в голос. Одинокий голос. Произносимые им слова – если это были действительно слова – я не могла разобрать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134
– Детка, – перебила ее Мама Венера, – разыщи тех самых грузчиков, что тогда выносили пианино. И скажи им, что теперь очередь за арфой и пусть поторопятся. Деньги наличными. Торговаться и препираться не собираюсь. И я знаю настоящую цену, слышишь?
– Да, Мама.
– И чтоб нынче же вечером или никогда. Как только часы пробьют шесть. Скажи им, что парадная дверь будет не заперта. Пусть войдут, положат деньги на стол, – она похлопала по столешнице, – и унесут арфу, поняла? Проще пареной репы.
– Да, Мама.
Розали стояла у двери, напрягшись, будто стрела, возложенная на тетиву.
– Постой, детка, – проговорила Мама Венера, – и выслушай. Подготовь все как надо, когда будешь на месте, для Уикема и для того, что будет после. Приходи и уходи, когда хочешь, но будь здесь и проследи за Уикемом и его олухами, чтоб ни иголки из дома не пропало. Будь здесь, когда часы пробьют восемь, слышишь?
Розали дернула за свои косички:
– Можно мне солгать, Мама?
– Один раз, детка, можно.
Девчушка закивала так усердно, что кончики ее косичек запрыгали. Стиснутые руки она прижала к сердцу.
– И Эдгар твой, Ро, тоже придет.
Розали вытаращила глаза. Рот у нее округлился, но все же она умудрилась промямлить:
– Но как же? Неужели вы?.. Эдди ведь никогда…
– Не волнуйся, – успокоила ее Мама Венера, – только ни слова самому мальчонке, поняла? А теперь иди и будь умницей.
– Да, Мама.
И Розали умчалась со всех ног.
Я напрасно ждала перезвона, за колокольчики на этот раз она не дернула. Слышно было только, как хлопнула дверь-ширма.
Я уяснила себе две вещи, а именно: Элайза Арнолд вновь явится в восемь, как и накануне, а Эдгар По носа не кажет в дом Ван Эйна, разве что… разве что не получит некоего сверхъестественного приказа. И мне ничего не оставалось, как только повторить вопрос Розали:
– Да, но неужели вы?..
– И ты не волнуйся, – услышала я в ответ. Тон был добродушный, совсем не сварливый. Мама даже рассмеялась и добавила: – Мальчонка строптивый, но все еще свою мамочку слушается, угу.
Было воскресенье, и ричмондские колокола, созывая прихожан, звонили sans cesse каждую четверть часа. Потому я точно знала, что не прошло и часа, как я умылась, переоделась и покинула дом Ван Эйна через черный ход.
Я намеревалась направиться в церковь, следуя многолетней привычке, однако пойти туда мне велела и Мама Венера. Я начала было задавать вопросы: почему мне надо на юг? О чем еще «сказали» куры? И так далее. Но авгуресса отрубила:
– Церковь Поминовения. Тебя там ожидает урок.
Итак, я снова вернулась к церкви Поминовения, зная о пожаре, зная, что церковь воздвигнута на погребальном костре. Теперь, когда мне стала известна вся предыстория этого места, даже архитектура здания уже не казалась столь непривлекательной.
Я уяснила также, что Мама Венера замыслила какой-то план. Правда, утром за завтраком она ни словом о нем не обмолвилась. Была она в сговоре с Элайзой Арнолд или нет? Думаю, да; но твердо я знала только одно: я должна сторониться рыночной площади – и Селии в особенности.
Теперь я понимаю, что успех замысла определялся тем, чтобы никто из жителей Ричмонда никак не связывал меня с Селией. И потому мне нельзя было поспешить к ее убогому узилищу, как мне сильно желалось после того, как я узнала ее историю… О, но если я ее знала, это вовсе не значило, что знала об этом она.
Enfin, я подчинилась Маме, обогнула рынок стороной и устремилась к церкви Поминовения.
На Академи-сквер я увидела, что улица перегорожена цепями. Ту же картину я наблюдала и у другого молитвенного дома; стоя у цепей, я поняла их назначение – оберегать прихожан от повозок и экипажей, а вернее – от лошадиных копыт. Гуманно, ничего не скажешь; с такой мыслью я перешагнула через цепь и вошла в церковь через малоприметную боковую дверь. Служба уже началась. По главной лестнице подниматься не стала, а только глянула на воздвигнутый там каменный монумент. Кое-какие из высеченных на нем имен были мне знакомы.
Взявшись за медную дверную ручку, блестевшую от бессчетных касаний, я представила, как с боковых лестниц – вот здесь, где я сейчас стояла, – падали мертвецы. На миг мне показалось, что к сердцу… что-то подкатило. Нет, ясно встало перед глазами. Слепящая вспышка… но скоро мое зрение приноровилось к царившему внутри церкви полумраку.
Никто на меня не обернулся, никто, по-видимому, не счел мое появление нарушением порядка.
Прихожане сидели на скамьях с боковинами. Балкон наверху также был занят. Мне припомнилась галерка – высоко под потолком, где когда-то сидели Мейсон, Фанни и Плезантс. Второй ярус театральных лож находился, должно быть, на уровне теперешнего балкона. Очевидно, под ним располагалась ложа Старков на первом ярусе – совсем близко от нынешнего алтаря.
Алтарь. Вид его был для меня непривычен. С высокой кафедры пуританской конструкции пожилой человек обращался к слушателям с проповедью.
Его манера поведения совершенно меня не устраивала. (Должна признаться, я стала отдавать предпочтение пустым храмам.) При всей явной бездарности проповедника – плоской речи и примитивной риторике – я постепенно начала осознавать, что его проповедь воздействует на меня… физически. Короче, стоило мне только вступить в переполненную народом церковь Поминовения, как мной овладела дурнота. И даже хуже того – мне пришлось в конце концов крадучись пробраться вдоль изогнутых стен церкви к самому главному входу и с извинениями опуститься на отгороженную скамью, чтобы успокоиться.
Массивная деревянная дверь захлопнулась за мной с шумом, что и вызвало недовольство, которого я старалась избежать. Сидевший в самом центре у прохода длинноногий седовласый джентльмен в высоких сапогах обернулся в мою сторону с преувеличенным негодованием. Его примеру последовали все остальные и уставились на меня. Даже проповедник и пастырь сделал паузу.
Слушатели начали перешептываться, и из нестройного гама мне удалось вытащить – словно занозу из кожи – повторявшееся всеми имя: Маршалл. Джон Маршалл. В самом деле это был он, и сейчас я готова заявить: если уж нужно предстать перед судом, то лучше предстать перед самым главным судьей.
О, но тогда, в растрепанных чувствах, меня мало заботило, что я нарушила ход службы. Мне и вправду было не по себе.
Мозг горел огнем. В голове гудела одна-единственная мысль, бившая по черепу, как язык колокола. Пока я сидела – обливаясь потом, сотрясаясь от озноба, неспособная ответить соседке, желавшей мне помочь, – мысль облеклась в голос. Одинокий голос. Произносимые им слова – если это были действительно слова – я не могла разобрать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134