Их я бросала на подложку из песка. И снова ничего. Я отчаялась. Похоже было, что у меня нет способностей к такого рода гаданию.
Но далее, в своей третьей книге, Умбреа писала о гадании по огню:
«Вырежи большую деревянную куклу (любую), она будет изображать Бефану, дарительницу, праматерь, связующую прошлое с настоящим. В полый живот изображения помести виноград, сушеные смоквы, каштаны, груши, яблоки, плоды рожкового дерева, а также sapa и cotnognata. Затем устрой костер в форме конуса: внизу дрова, на них – ветки ежевики, на них конские каштаны, а сверху солома. Разожги яркий огонь. Съешь плоды из живота Бефаны, потом кинь куклу в костер. При этом нужно петь:
Огонь, ты мной зажжен,
Ты небом освящен,
Ты небом освящен –
Сир будущих времен!
Задавай огню вопросы, чтобы ответ был „да“ или „нет“».
Ровное пламя, если верить написанному, означало «нет». Взрыв каштана был ответом положительным; искры складывались в рисунок, легко понятный ведьме. Так, искры, взлетающие вверх, – это изобилие и благополучие. Искры летят вниз – упадок.
Искры справа от ведьмы – кто-то придет.
Слева – потеря.
Искры летят прямо на гадальщицу – опасность.
В ночь, когда я сожгла Бефану на берегу при лунном свете, искры подхватил соленый бриз. Распавшись на два равных пучка, они брызнули направо и налево, но потом закрутились вихрем и потянулись красными перстами к моим голым коленкам.
Кажется, я поняла ответ: «Она придет. Она уйдет. И мне будет угрожать опасность».
И вот я стала ждать. Неделю за неделей. Месяц за месяцем. Прошло три месяца или больше.
Встретиться с предстоящей опасностью тет-а-тет мне было страшно, поэтому я попыталась призвать к себе друзей (одни были мертвы, другие живы, но далеко), для чего прибегла к единственному знакомому способу – в саду между деревьями развесила медные колокольчики. Может, мой призыв услышит отец Луи, с которым я в последний раз виделась в Марселе. Или Мадлен, если она по-прежнему слетает к одержимому плотью человечеству. (В этом я сомневалась.) Или даже Мама Венера. Всех троих я выкрикивала по именам, но никто не явился. Вскоре я отказалась от всех книг, от всякой надежды и сказала себе, что в огне Бефаны не видела ничего, кроме обыкновенного пламени. Днем я спала, долгими-долгими ночными часами пьянствовала (да, я предалась пороку), а на заре вновь впадала в сон без сновидений.
И вот в один из осенних дней, когда я, изнемогая от жары, лежала в постели и прислушивалась к перестуку дождевых капель (крыша прохудилась, это было ясно), до меня долетели звуки, каких я не слышала годами, – упорное звяканье колокольчика у задней двери.
Вначале я решила, что ослышалась. Верно, это дурит мне голову гром или треснувшая ветка. Но звук повторился, и я спрыгнула с несвежей постели, зная, зная точно: это она.
Перепрыгивая через ступени, я скатилась по ветхой лестнице. Но когда я открыла дверь… на пороге показалась не Селия; нет, это был Йахалла. Нищий семинол, торговавший неизвестно чем. Он промок, но был трезв, кожа приобрела оттенок остывающего пепла. Одет он был не как индеец и не как белый. (Мой вид тоже не отличался презентабельностью.)
– Ха! – произнесла я. – Что у нас сегодня? Небось дрова для нынешних жарких ночей.
Не дожидаясь ответа индейца, я отступила, чтобы захлопнуть дверь. Но тут мне бросилось в глаза, что у него за плечами нет вязанки дров, нет при нем и тележки с апельсинами, которые он жарил на прицепленной тут же жаровне и, смазав медом, продавал.
– Что тогда? – спросила я. – Говори!
От долгого одиночества я сделалась нетерпеливой. От внезапного разочарования к глазам подступили слезы.
Йахалла вытянул шею вправо, потом влево, потом его темные глаза уставились поверх моего плеча в дверной проем. Всмотрелся в меня. Пристально. В его взгляде возник вопрос, который он изобразил мимикой:
Поднес скрюченные указательные пальцы себе к лицу, к глазам. Я не поняла, и он, шагнув в сторону, сорвал с вьющегося куста у меня на ограде две ипомеи. Их он тоже поднес к лицу – к глазам.
– Она ушла, – объяснила я. – Пропала.
– Нет, – с ударением произнес он. – Нашлась.
47
Мир путешественника
Индеец Йахалла долгое время находился в подчинении у компании вискарей – белой швали, торговавшей чересчур забористым спиртным. В тот день, когда он ко мне явился, от него вовсю разило. Я провела его внутрь, в гостиную. Он промок и трясся, потому что, хотя день был жаркий, ливень лил холодный. Я разожгла очаг, но поленья только дымились и шипели и никак не разгорались.
Я села и всмотрелась в Йахаллу. С воином, благородным индейцем, описанным мистером Фенимором Купером, он не имел ничего общего. Это была жалкая опустившаяся личность, его красные глаза не отрывались от буфета, где он заметил графин с портвейном. В конце концов я налила ему стакан, и Йахалла заговорил – на мускоги, но также на испанском и на английском, нарочито ломаном. Однако вскоре я вытянула из него наиболее удобопонятную речь, после того как безжалостно закупорила графин и отказалась наливать больше, пока…
– Они знают о Цветочном Лице, – сказал он. – Ищут ее.
– Кто о ней знает?
– Индейцы и торговцы. – Он изобразил мимикой, как кого-то хватают. И снаряжение ловцов: винтовки, кандалы и прочее.
Они ищут Селию и прежде всего Лидди? Неужели это были ловцы рабов, нанятые наследниками Бедлоу? После стольких лет? Или он вел речь о трейдерах, то есть негодяях, которые рыскали по территории, присваивая то, что им не принадлежало, – лошадей, коров, рабов; двуногая добыча ценилась ими выше всего.
– Где она? – спросила я. – Недалеко?
Йахалла печально, жалостно покачал головой. Он вновь и вновь указывал пальцем себе в один глаз, потом в другой, потом в пол, и я потеряла терпение.
– Что? Где она? Ты хочешь сказать, она… в земле?
– Нет-нет, ни в какой не в земле… Она бежать на землю. – Он обозначил жестом, что уже отработал вознаграждение.
– Послушай. – Я выставила на вид две бутылки, взятые из буфета. – Скажи, где она, и бутылки твои.
Нынче мне стыдно за этот подкуп, но мне, как и моему собеседнику, было на все плевать.
– Я ее не видеть. Йахалла слышит. И ничего больше.
– Что слышишь? Что ты слышал?
– Она, Цветочное Лицо, она бежать, бежать из Сент-Огастина на землю племени.
Немало черных людей, как свободных, так и беглых, жили вместе с семинолами в разбросанных по территории поселках. Видимо, они находились в неволе, однако это было не жестокое рабство, а скорее отношения вроде феодальных. Иногда чернокожие жили отдельно, а за землю отрабатывали или платили оброк, но чаще они с индейцами взаимодействовали более тесно. Сверх этого мне мало что было известно.
– Но где она? Твое племя могучее и большое.
– Ничего не большое. И не могучее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134
Но далее, в своей третьей книге, Умбреа писала о гадании по огню:
«Вырежи большую деревянную куклу (любую), она будет изображать Бефану, дарительницу, праматерь, связующую прошлое с настоящим. В полый живот изображения помести виноград, сушеные смоквы, каштаны, груши, яблоки, плоды рожкового дерева, а также sapa и cotnognata. Затем устрой костер в форме конуса: внизу дрова, на них – ветки ежевики, на них конские каштаны, а сверху солома. Разожги яркий огонь. Съешь плоды из живота Бефаны, потом кинь куклу в костер. При этом нужно петь:
Огонь, ты мной зажжен,
Ты небом освящен,
Ты небом освящен –
Сир будущих времен!
Задавай огню вопросы, чтобы ответ был „да“ или „нет“».
Ровное пламя, если верить написанному, означало «нет». Взрыв каштана был ответом положительным; искры складывались в рисунок, легко понятный ведьме. Так, искры, взлетающие вверх, – это изобилие и благополучие. Искры летят вниз – упадок.
Искры справа от ведьмы – кто-то придет.
Слева – потеря.
Искры летят прямо на гадальщицу – опасность.
В ночь, когда я сожгла Бефану на берегу при лунном свете, искры подхватил соленый бриз. Распавшись на два равных пучка, они брызнули направо и налево, но потом закрутились вихрем и потянулись красными перстами к моим голым коленкам.
Кажется, я поняла ответ: «Она придет. Она уйдет. И мне будет угрожать опасность».
И вот я стала ждать. Неделю за неделей. Месяц за месяцем. Прошло три месяца или больше.
Встретиться с предстоящей опасностью тет-а-тет мне было страшно, поэтому я попыталась призвать к себе друзей (одни были мертвы, другие живы, но далеко), для чего прибегла к единственному знакомому способу – в саду между деревьями развесила медные колокольчики. Может, мой призыв услышит отец Луи, с которым я в последний раз виделась в Марселе. Или Мадлен, если она по-прежнему слетает к одержимому плотью человечеству. (В этом я сомневалась.) Или даже Мама Венера. Всех троих я выкрикивала по именам, но никто не явился. Вскоре я отказалась от всех книг, от всякой надежды и сказала себе, что в огне Бефаны не видела ничего, кроме обыкновенного пламени. Днем я спала, долгими-долгими ночными часами пьянствовала (да, я предалась пороку), а на заре вновь впадала в сон без сновидений.
И вот в один из осенних дней, когда я, изнемогая от жары, лежала в постели и прислушивалась к перестуку дождевых капель (крыша прохудилась, это было ясно), до меня долетели звуки, каких я не слышала годами, – упорное звяканье колокольчика у задней двери.
Вначале я решила, что ослышалась. Верно, это дурит мне голову гром или треснувшая ветка. Но звук повторился, и я спрыгнула с несвежей постели, зная, зная точно: это она.
Перепрыгивая через ступени, я скатилась по ветхой лестнице. Но когда я открыла дверь… на пороге показалась не Селия; нет, это был Йахалла. Нищий семинол, торговавший неизвестно чем. Он промок, но был трезв, кожа приобрела оттенок остывающего пепла. Одет он был не как индеец и не как белый. (Мой вид тоже не отличался презентабельностью.)
– Ха! – произнесла я. – Что у нас сегодня? Небось дрова для нынешних жарких ночей.
Не дожидаясь ответа индейца, я отступила, чтобы захлопнуть дверь. Но тут мне бросилось в глаза, что у него за плечами нет вязанки дров, нет при нем и тележки с апельсинами, которые он жарил на прицепленной тут же жаровне и, смазав медом, продавал.
– Что тогда? – спросила я. – Говори!
От долгого одиночества я сделалась нетерпеливой. От внезапного разочарования к глазам подступили слезы.
Йахалла вытянул шею вправо, потом влево, потом его темные глаза уставились поверх моего плеча в дверной проем. Всмотрелся в меня. Пристально. В его взгляде возник вопрос, который он изобразил мимикой:
Поднес скрюченные указательные пальцы себе к лицу, к глазам. Я не поняла, и он, шагнув в сторону, сорвал с вьющегося куста у меня на ограде две ипомеи. Их он тоже поднес к лицу – к глазам.
– Она ушла, – объяснила я. – Пропала.
– Нет, – с ударением произнес он. – Нашлась.
47
Мир путешественника
Индеец Йахалла долгое время находился в подчинении у компании вискарей – белой швали, торговавшей чересчур забористым спиртным. В тот день, когда он ко мне явился, от него вовсю разило. Я провела его внутрь, в гостиную. Он промок и трясся, потому что, хотя день был жаркий, ливень лил холодный. Я разожгла очаг, но поленья только дымились и шипели и никак не разгорались.
Я села и всмотрелась в Йахаллу. С воином, благородным индейцем, описанным мистером Фенимором Купером, он не имел ничего общего. Это была жалкая опустившаяся личность, его красные глаза не отрывались от буфета, где он заметил графин с портвейном. В конце концов я налила ему стакан, и Йахалла заговорил – на мускоги, но также на испанском и на английском, нарочито ломаном. Однако вскоре я вытянула из него наиболее удобопонятную речь, после того как безжалостно закупорила графин и отказалась наливать больше, пока…
– Они знают о Цветочном Лице, – сказал он. – Ищут ее.
– Кто о ней знает?
– Индейцы и торговцы. – Он изобразил мимикой, как кого-то хватают. И снаряжение ловцов: винтовки, кандалы и прочее.
Они ищут Селию и прежде всего Лидди? Неужели это были ловцы рабов, нанятые наследниками Бедлоу? После стольких лет? Или он вел речь о трейдерах, то есть негодяях, которые рыскали по территории, присваивая то, что им не принадлежало, – лошадей, коров, рабов; двуногая добыча ценилась ими выше всего.
– Где она? – спросила я. – Недалеко?
Йахалла печально, жалостно покачал головой. Он вновь и вновь указывал пальцем себе в один глаз, потом в другой, потом в пол, и я потеряла терпение.
– Что? Где она? Ты хочешь сказать, она… в земле?
– Нет-нет, ни в какой не в земле… Она бежать на землю. – Он обозначил жестом, что уже отработал вознаграждение.
– Послушай. – Я выставила на вид две бутылки, взятые из буфета. – Скажи, где она, и бутылки твои.
Нынче мне стыдно за этот подкуп, но мне, как и моему собеседнику, было на все плевать.
– Я ее не видеть. Йахалла слышит. И ничего больше.
– Что слышишь? Что ты слышал?
– Она, Цветочное Лицо, она бежать, бежать из Сент-Огастина на землю племени.
Немало черных людей, как свободных, так и беглых, жили вместе с семинолами в разбросанных по территории поселках. Видимо, они находились в неволе, однако это было не жестокое рабство, а скорее отношения вроде феодальных. Иногда чернокожие жили отдельно, а за землю отрабатывали или платили оброк, но чаще они с индейцами взаимодействовали более тесно. Сверх этого мне мало что было известно.
– Но где она? Твое племя могучее и большое.
– Ничего не большое. И не могучее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134