Волосы же можно было сравнить с наструганным имбирем, и цветом они не отличались от прочих волос на теле – не только на голове, но и под мышками, на ногах, груди, спине, где они щетинились, как у поросенка.
Не иначе, как Бертис и был занудным поросенком, потому что, когда он подступился к Лил Осе, она махнула рукой, обернувшись на стену. Я отпрянула назад.
– Она нас видела!
– А как же. Но тихо, а то он услышит.
Я заняла прежнюю позицию.
Что касается позиции Бертиса, то он… Он, как корабль, сделал разворот и стоял, во всей красе демонстрируя свой… руль, поскольку страстно стремился в порт. Первой моей мыслью было, что я способна выдержать сравнение; мой собственный член зашевелился под платьем и шелками.
Оса уже лежала в кровати, и Бертис набросил юбки ей на голову, перекрыв доступ воздуха. Лил Оса поправила юбки и вернула себе инициативу, обратившись к Бертису с довольно пространной нотацией, словно… pardon, словно к щенку, который нагадил на ковер. Бертис наслаждался своим унижением. (Когда голый мужчина испытывает удовольствие, это видно наглядно.) Потом, получив позволение, он навалился на Осу… Вернусь к морской метафоре: Бертис снова и снова загонял свой корабль на отмель.
Наконец он затрясся и замер.
Через мгновение между ними завязалась такая теплая любовная беседа, что трудно было поверить собственным ушам. Разговор возобновился с той точки, на которой был прерван в прошлый раз – вроде бы с середины фразы; Бертис рассказывал о своем нанимателе (которого терпеть не мог) и своей матери (которую любил). Я поразилась, когда он передал Лил Осе наилучшие пожелания от матушки. И поразилась еще больше, когда Лил Оса отдала ему рубашку, которую брала заштопать. Что за странное подобие семейной жизни разыгрывалось у меня перед глазами?
– Он воображает себя женихом, – зашептала Адалин. – Собственно, он искал ее руки.
– А она?
– Она тоже ищет его руки… по крайней мере, когда там полно монет. А теперь пойдем! Этих кавалеров хватает ненадолго.
Зная, что мы с Адалин прильнули к ее маске, Лидия Смэш позаботилась скорее о том, чтобы мы не соскучились, нежели о своем девственном подопечном, которого охватил трепет при виде ее протяженной наготы.
Она была достаточно любезна, чтобы подсказать юноше, что делать с различными частями его тела – губами, руками и «петушком», как она назвала его член, хотя вид у него был, на мой взгляд, совсем не петушистый. Он был скорее укороченный и тупой, и мальчик управлялся с ним не ловчее, чем щенок с собственными лапами; иными словами, еще не стал ему хозяином. Когда мальчик, ни о чем не подозревая, накинулся на Лидию, она, как прежде Лил Оса, повернула кавалера к нам спиной. И, будучи ведьмой такого могущества, о каком я прежде не слышала и не читала, заставила подняться в воздух тяжелую палку, лежавшую рядом с кроватью. Собственно, это была настоящая дубина.
Пока мальчик, лишенный смекалки и глухой к инстинкту, занимался своим делом, палка зависла над его головой. Раз или два, по воле Лидии, она колыхалась у самого уха мальчика, и тот вздрагивал, ощутив перемещение воздуха. Он весь извертелся, но не увидел палки, которая, как живая, так и метила ему в макушку. Мы с Адалин давились смехом. Мальчик вернулся к своим трудам (судя по виду, это и было тяжким трудом: щеки и грудь его побагровели, капли пота одна за другой скатывались на бедняжку Лидию). Наконец, в кульминационный момент, Лидия уронила палку на медную заднюю спинку кровати; грохот спугнул его мысли, но не тело. Слова и семя изверглись у него одновременно. «Что… что это? Что это за шум?» Оглянувшись и обнаружив палку, он вскочил с постели и принял оборонительную позицию. «Кто… кто там?» Это, конечно, были мы, но он ничего не заподозрил.
Молча одевшись, мальчик ушел.
Лидия отослала нас взмахом руки. Ей нужно было встать, привести в порядок комнату и подготовиться ко второму посетителю. Это был ее постоянный кавалер, Фрэнк Сорвиголова, который платил за то, чтобы она не зналась ни с кем другим, и воображал, будто он у нее единственный. Ему не следовало («ни в коем случае» – предупредила Адалин) знать, что ранее в тот же вечер Лидия, хоть и без особой обходительности, помогла некоему мальчугану сделаться мужчиной.
Зрелище в комнате Синдереллы представляло троякий интерес: 1. Она не снимала одежды. 2. В своей бирюзовой, цвета небес и морской волны, комнате она принимала двоих мужчин, которых желала… 3. …Околдовать.
Эту компанию Синдерелла принимала в своих комнатах на третьем этаже, в задней части Киприан-хауса, как раз под моим чердаком. Там уже находились молодые люди, которые, как полагала Синдерелла, были влюблены друг в друга. Она была права. Даже я, непривычным взглядом, сразу это распознала. И это становилось все очевиднее, потому что ведьма раз, другой, третий наполнила их стаканы из своего графинчика, и на мальчиках (с каждым стаканом они все больше молодели) явственно сказался эффект околдованного вина, высвобождавшего их истинную сущность.
Ведьма, со своей стороны, оставалась полностью одетой. Ее светлые волосы были уложены в прическу, платье, помидорно-красного цвета с черными аппликациями, сидело безупречно. И все же следить за ее работой было непросто, так как она упорно подделывалась под француженку, и мне, опьяненной пережитым за вечер (о колдовском вине за обедом и портвейне в гостиной уж молчу), пришлось напрягаться, чтобы сдержать смех. Нельзя было обнаруживать себя, ни в коем случае. Этим наблюдательным пунктом годами пользовались бесчисленные сестры. И я, Анри, Генри, Генриетта, не имела права их подвести.
Когда мы прибыли, игра в сравнения уже давно началась. Соперники успели почти полностью обнажиться.
– А теперь, assiet, asie… – Французский не дался Синди, и она продолжила попросту: – Садитесь. Оба. Играем дальше; я есть curieuse, у кого из вас лучше оснащение. Снимите башмаки и чулки. – Мальчики ступили на ковер и взялись за свои башмаки, но Синди уточнила распоряжение: – Non, раздевайте не себя. Раздевайте друг друга.
Они заколебались. Выпили. Пожали плечами и робко продолжили.
– Быстрей! – скомандовала Синдерелла. – Быстрей, mes guerres.
Тут я едва не прыснула. Вместо обращения «мальчики» или «gar?ons» она употребила по ошибке слово «войны», чего, однако, никто не понял.
Игра продолжалась. Для чего, разумеется, потребовалось не раз обратиться к графинчику. И – притушить яркие газовые лампы. Но вскоре ведьма была у цели. Мальчики стояли напротив друг друга нагие, их разделял какой-нибудь фут. Синдерелла подозвала их к краю кровати.
– Осталось только одно сравнение, джентльмены.
Из прикроватного комодца Синдерелла вынула белую перчатку. На ее среднем пальце были намечены черными нитками дюймы;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134
Не иначе, как Бертис и был занудным поросенком, потому что, когда он подступился к Лил Осе, она махнула рукой, обернувшись на стену. Я отпрянула назад.
– Она нас видела!
– А как же. Но тихо, а то он услышит.
Я заняла прежнюю позицию.
Что касается позиции Бертиса, то он… Он, как корабль, сделал разворот и стоял, во всей красе демонстрируя свой… руль, поскольку страстно стремился в порт. Первой моей мыслью было, что я способна выдержать сравнение; мой собственный член зашевелился под платьем и шелками.
Оса уже лежала в кровати, и Бертис набросил юбки ей на голову, перекрыв доступ воздуха. Лил Оса поправила юбки и вернула себе инициативу, обратившись к Бертису с довольно пространной нотацией, словно… pardon, словно к щенку, который нагадил на ковер. Бертис наслаждался своим унижением. (Когда голый мужчина испытывает удовольствие, это видно наглядно.) Потом, получив позволение, он навалился на Осу… Вернусь к морской метафоре: Бертис снова и снова загонял свой корабль на отмель.
Наконец он затрясся и замер.
Через мгновение между ними завязалась такая теплая любовная беседа, что трудно было поверить собственным ушам. Разговор возобновился с той точки, на которой был прерван в прошлый раз – вроде бы с середины фразы; Бертис рассказывал о своем нанимателе (которого терпеть не мог) и своей матери (которую любил). Я поразилась, когда он передал Лил Осе наилучшие пожелания от матушки. И поразилась еще больше, когда Лил Оса отдала ему рубашку, которую брала заштопать. Что за странное подобие семейной жизни разыгрывалось у меня перед глазами?
– Он воображает себя женихом, – зашептала Адалин. – Собственно, он искал ее руки.
– А она?
– Она тоже ищет его руки… по крайней мере, когда там полно монет. А теперь пойдем! Этих кавалеров хватает ненадолго.
Зная, что мы с Адалин прильнули к ее маске, Лидия Смэш позаботилась скорее о том, чтобы мы не соскучились, нежели о своем девственном подопечном, которого охватил трепет при виде ее протяженной наготы.
Она была достаточно любезна, чтобы подсказать юноше, что делать с различными частями его тела – губами, руками и «петушком», как она назвала его член, хотя вид у него был, на мой взгляд, совсем не петушистый. Он был скорее укороченный и тупой, и мальчик управлялся с ним не ловчее, чем щенок с собственными лапами; иными словами, еще не стал ему хозяином. Когда мальчик, ни о чем не подозревая, накинулся на Лидию, она, как прежде Лил Оса, повернула кавалера к нам спиной. И, будучи ведьмой такого могущества, о каком я прежде не слышала и не читала, заставила подняться в воздух тяжелую палку, лежавшую рядом с кроватью. Собственно, это была настоящая дубина.
Пока мальчик, лишенный смекалки и глухой к инстинкту, занимался своим делом, палка зависла над его головой. Раз или два, по воле Лидии, она колыхалась у самого уха мальчика, и тот вздрагивал, ощутив перемещение воздуха. Он весь извертелся, но не увидел палки, которая, как живая, так и метила ему в макушку. Мы с Адалин давились смехом. Мальчик вернулся к своим трудам (судя по виду, это и было тяжким трудом: щеки и грудь его побагровели, капли пота одна за другой скатывались на бедняжку Лидию). Наконец, в кульминационный момент, Лидия уронила палку на медную заднюю спинку кровати; грохот спугнул его мысли, но не тело. Слова и семя изверглись у него одновременно. «Что… что это? Что это за шум?» Оглянувшись и обнаружив палку, он вскочил с постели и принял оборонительную позицию. «Кто… кто там?» Это, конечно, были мы, но он ничего не заподозрил.
Молча одевшись, мальчик ушел.
Лидия отослала нас взмахом руки. Ей нужно было встать, привести в порядок комнату и подготовиться ко второму посетителю. Это был ее постоянный кавалер, Фрэнк Сорвиголова, который платил за то, чтобы она не зналась ни с кем другим, и воображал, будто он у нее единственный. Ему не следовало («ни в коем случае» – предупредила Адалин) знать, что ранее в тот же вечер Лидия, хоть и без особой обходительности, помогла некоему мальчугану сделаться мужчиной.
Зрелище в комнате Синдереллы представляло троякий интерес: 1. Она не снимала одежды. 2. В своей бирюзовой, цвета небес и морской волны, комнате она принимала двоих мужчин, которых желала… 3. …Околдовать.
Эту компанию Синдерелла принимала в своих комнатах на третьем этаже, в задней части Киприан-хауса, как раз под моим чердаком. Там уже находились молодые люди, которые, как полагала Синдерелла, были влюблены друг в друга. Она была права. Даже я, непривычным взглядом, сразу это распознала. И это становилось все очевиднее, потому что ведьма раз, другой, третий наполнила их стаканы из своего графинчика, и на мальчиках (с каждым стаканом они все больше молодели) явственно сказался эффект околдованного вина, высвобождавшего их истинную сущность.
Ведьма, со своей стороны, оставалась полностью одетой. Ее светлые волосы были уложены в прическу, платье, помидорно-красного цвета с черными аппликациями, сидело безупречно. И все же следить за ее работой было непросто, так как она упорно подделывалась под француженку, и мне, опьяненной пережитым за вечер (о колдовском вине за обедом и портвейне в гостиной уж молчу), пришлось напрягаться, чтобы сдержать смех. Нельзя было обнаруживать себя, ни в коем случае. Этим наблюдательным пунктом годами пользовались бесчисленные сестры. И я, Анри, Генри, Генриетта, не имела права их подвести.
Когда мы прибыли, игра в сравнения уже давно началась. Соперники успели почти полностью обнажиться.
– А теперь, assiet, asie… – Французский не дался Синди, и она продолжила попросту: – Садитесь. Оба. Играем дальше; я есть curieuse, у кого из вас лучше оснащение. Снимите башмаки и чулки. – Мальчики ступили на ковер и взялись за свои башмаки, но Синди уточнила распоряжение: – Non, раздевайте не себя. Раздевайте друг друга.
Они заколебались. Выпили. Пожали плечами и робко продолжили.
– Быстрей! – скомандовала Синдерелла. – Быстрей, mes guerres.
Тут я едва не прыснула. Вместо обращения «мальчики» или «gar?ons» она употребила по ошибке слово «войны», чего, однако, никто не понял.
Игра продолжалась. Для чего, разумеется, потребовалось не раз обратиться к графинчику. И – притушить яркие газовые лампы. Но вскоре ведьма была у цели. Мальчики стояли напротив друг друга нагие, их разделял какой-нибудь фут. Синдерелла подозвала их к краю кровати.
– Осталось только одно сравнение, джентльмены.
Из прикроватного комодца Синдерелла вынула белую перчатку. На ее среднем пальце были намечены черными нитками дюймы;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134