К этой пьесе у Филипа было такое же двойственное отношение, как и к игре в «ответь-мне-хлеб». Ведь здесь очень просто можно было скатиться до непристойности и пошлости. Но людям она так нравилась, что, если бы он запретил ее, они наверняка поставили бы собственную пьесу, и за стенами монастыря, без надзора со стороны Филипа, она скорее всего получилась бы откровенно похабной. И кроме того, больше всего этот спектакль нравился самим игравшим в нем монахам. Сам процесс переодевания, лицедейства, совершения каких-то невероятных – порой даже кощунственных – поступков, казалось, давал что-то вроде разрядки, столь необходимой им, ибо всю остальную жизнь они проводили в обстановке торжественности и серьезности.
Перед началом представления ризничий наспех отслужил молебен, после чего выступил Филип и вкратце рассказал собравшимся о незапятнанной жизни святого Адольфа и сотворенных сим праведником чудесах. Затем он занял свое место среди зрителей и приготовился смотреть.
Из-за левой ширмы вынырнула здоровенная фигура, одетая в нечто, что с первого взгляда выглядело как цветастая одежда, а при ближайшем рассмотрении оказалось кусками яркой ткани, заколотой булавками. Лицо актера было измазано краской; в руках он держал мешок с деньгами. Очевидно, это был богатый варвар. При его появлении среди публики послышался восторженный шепот, сменившийся затем смехом, ибо люди начали узнавать актера: им был повар брат Бернар, которого все знали и любили.
Он несколько раз прошелся взад-вперед, чтобы зрители смогли вволю насладиться его видом, и кинулся насидевших в первом ряду детей, вызвав у них пронзительные вопли и крики, затем подкрался к алтарю, постоянно озираясь, якобы желая убедиться, что за ним никто не подсматривает, и спрятал там свой мешок с деньгами. Потом он повернулся к публике и, злобно прищурившись, воскликнул:
– Эти глупые христиане побоятся украсть мои денежки, ибо они думают, что их охраняет святой Адольф. Ха-ха-ха! – Закончив свой монолог, варвар убежал за ширму.
С противоположной стороны появилась шайка одетых в лохмотья разбойников с мечами и тесаками; их лица были испачканы сажей и мелом. Они с опаской стали рыскать по нефу, пока один из них не увидел лежащий за алтарем мешок с деньгами. Разбойники принялись спорить: украсть его или нет? Хороший Разбойник доказывал, что, если они украдут деньги, это обязательно навлечет на них несчастье, в то время как Плохой Разбойник говорил, что мертвый праведник не может причинить им никакого вреда. В конце концов они все-таки схватили мешок и, удалившись в дальний угол нефа, стали делить деньги.
Снова прибежал варвар и, увидев, что его обокрали, пришел в неописуемую ярость. Он подскочил к гробнице святого Адольфа и начал проклинать его за то, что тот не смог уберечь его сокровище.
И тут праведник «восстал из могилы».
Варвар от страха бешено затрясся. Не обращая на него внимания, святой Адольф подошел к разбойникам и весьма театрально, только лишь указуя на них перстом, начал разить их одного за другим. Они стали биться в предсмертной агонии, кататься по земле, нелепо извиваться и корчить ужасные гримасы.
Святой пощадил лишь Хорошего Разбойника, который снова положил деньги за алтарь. Засим святой Адольф обратил свой лик к публике и торжественно провозгласил:
– Да убоится каждый, кто сомневается в чудодейственной силе святого Адольфа!
Публика взорвалась одобрительными криками и аплодисментами. Вышедшие на середину нефа актеры застенчиво улыбались. Главная идея пьесы, конечно же, заключалась в финальных словах праведника, однако Филип прекрасно понимал, что зрителям больше всего понравились эпизоды дикой ярости варвара и предсмертных мук разбойников.
Когда стихли аплодисменты, Филип встал, поблагодарил актеров и объявил, что в скором времени на пастбище возле реки начнутся соревнования по бегу.
* * *
В этот день пятилетний Джонатан сделал открытие: оказывается, он вовсе не самый быстрый бегун в Кингсбридже. Он явился на старт детского забега в специально сшитой для него монашеской сутане и вызвал настоящий взрыв хохота, когда задрал ее выше пупа и что было силенок побежал, выставив на всеобщее обозрение свою крохотную попку. Однако все его соперники были уже постарше, и к финишу он пришел одним из последних. Узнав, что проиграл, малыш был так потрясен и расстроен, что от жалости к нему у Тома защемило сердце, и, подхватив Джонатана на руки, он принялся его утешать.
Отношения между Томом и монастырским сиротой делались все ближе и ближе, но никому и в голову не приходило, что на это имелась тайная причина. Весь день Том проводил в монастыре, где бегал Джонатан, так что они постоянно видели друг друга, а Том был как раз в том возрасте, когда собственные дети уже взрослые, а внуков еще нет и порой очень хочется повозиться с чужими малышами. Насколько Тому было известно, ни одна живая душа в городе так и не заподозрила, что он – отец Джонатана. Если уж кто и пытался строить догадки, то, может быть, только Филип. Вполне естественно было предположить такое, хотя, узнай Филип об этом, он пришел бы в ужас.
Джонатан увидел старшего сына Малачи Арона и, вырвавшись из рук Тома, побежал играть со своим приятелем – от обиды не осталось и следа.
Когда проходили состязания среди послушников, рядом с Томом на травку опустился Филип. Был жаркий солнечный день, и на выбритой голове приора выступили капельки пота. С каждым годом Том все больше восхищался Филипом. Глядя вокруг на бегающих юношей, на дремлющих в тенечке стариков и на плещущихся в реке детей, он размышлял о том, что все это происходит исключительно благодаря Филипу. Филип управлял Кингсбриджем, решая, где строить новые дома, отправляя правосудие и решая споры; он давал работу большинству мужчин и многим женщинам города, нанимая их либо как строительных работников, либо как монастырских служек; и он руководил монастырем, который был словно бьющееся сердце живого организма. Он отбивался от хищников-баронов, вел переговоры с монархами и держал епископа на расстоянии. Все эти сытые люди, отдыхающие на солнышке, в той ли иной мере своим благополучием были обязаны Филипу. И в первую очередь – сам Том.
Том ясно осознавал истинную глубину милосердия Филипа, простившего Эллен. Для монаха это было совсем не просто... и так много значило для Тома! Когда она ушла, одиночество, словно черная тень, омрачило его существование. Сейчас она вернулась, и он был полностью счастлив. Она осталась такой же упрямой, неистовой, буйной и нетерпимой, но все эти черты характера были лишь внешней оболочкой – внутри же ее пылала истинная страсть, которая, словно свеча, освещала его жизнь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258 259 260 261 262 263 264 265 266 267 268 269 270 271 272 273 274 275 276 277 278 279 280 281 282 283 284 285 286 287 288 289 290 291 292 293 294 295 296 297 298 299 300 301 302 303 304 305 306 307 308 309 310 311 312 313 314 315 316 317 318 319 320 321 322 323 324 325 326 327 328 329 330 331 332 333 334 335 336 337