Но за конто я их оставлю себе…
– Но в Африке, если вы в Африку вложите конто, через три года вы будете иметь три конто. Здесь же конто и останется конто… Продайте мне акции компании заливных земель, за каждую плачу два конто с половиной. Никто и никогда еще столько не платил.
Внук дергал деда за руку, просясь в обратный путь: здесь ему уже все наскучило. Диого Релвас сделал вид, что занялся ребенком, но сам был внимателен к каждому движению Зе Ботто и Салданьи и тут же заметил, что Салданья сделал Зе Ботто какой-то знак, значение которого ему было не ясно.
– Ну, Руй Диого, а ты, ты купишь эти земли?
Парнишка пожал плечами.
– Это же сухая глина…
«Вот именно, сухая глина, это точно!» – подумал хозяин Алдебарана.
– Я возьму пробу, если вы, конечно, разрешите. Играю в открытую, посмотрим, каков будет результат. И через месяц дам ответ…
И тут же он увидел и того и другого несколько сконфуженными.
– Я не хочу так долго ждать. Я не хочу быть связанным обязательствами…
Только тут Диого Релвас понял, почему его пригласили Салданья и Ботто: они хотели освободиться от обязательств. Теперь было нетрудно понять, что за всем этим стояла индустрия.
– Десять конто, пойдет?
– Нет, нет. За десять я оставлю себе. Релвас повернулся к Ботто.
– Ты считаешь, что я мало даю?
Смущенный Зе Ботто оставил вопрос без ответа и двинулся вместе с внуком Релваса к коляске. Близился час обеда, и все, похоже, заторопились. И все же хозяин Алдебарана бросил еще несколько слов своим зычным голосом:
– Хочу предупредить, Перейра Салданья, чтобы больше вы меня не беспокоили продажей ваших земель, которые вы намереваетесь сбыть промышленным предприятиям. Пусть подобные сделки будут сделками с вашей совестью. И знайте, я вас освобождаю от данного вами слова несколько лет назад, в моем доме. Теперь слово чести изнашивается очень быстро, и не в моих правилах сохранять его за других. Я быть хранителем музея диковинных вещей не собираюсь…
Салданья почувствовал себя неловко, хотел что-то сказать в оправдание, но понял, что его держат за шиворот, хотя Релвас находился от него на приличном расстоянии.
– Знаете, Релвас… У меня было предложение, хотел бы услышать ваше…
– Я вам скажу только одно: придет день, когда вы узнаете цену всему тому, что сейчас продаете. Не говоря уже о спокойствии, которого так нам будет не хватать… А ведь спокойствие-то не купишь ни за какие деньги.
Он подошел к коляске.
– Теперь сзади сяду я с внуком. А вы оба садитесь на облучок. Но будьте внимательны, не давайте лошадям закусить удила. Это опасно… – И, сжав руку Зе Ботто: – Вы все слышали, Зе Ботто?
Спустя несколько месяцев Диого Релвасу стало известно, что эти самые бесплодные горы были проданы одной цементной компании. Это ему подтвердили и в Португальском банке. Гидра – так называл Релвас промышленность – наступала со стороны Лиссабона. Бдительность следовало усилить. И Релвас решил, что соберет вокруг себя тех землевладельцев, которые понимали смертельную опасность, грозившую нации.
Когда же на одном из больших собраний земледельцев Юга хозяину Алдебарана предоставили слово, он решил забить тревогу. Обычно он отказывался выступать на собраниях, считая, что одним его присутствием все сказано. Истерия толпы, как и любых собраний, выводила его из себя. Это очень походило на безумие. Или на театр, да, именно на театр, где показывают мелодраму, вызывающую если не презрение, то смех. Но ведь все слепые и поводыри слепых идут, сами того не ведая, к пропасти, к яме, в которой все, что еще могло бы жить, погибает.
Если политика, хоть это и абсурдно, была для некоторых общественных деятелей ареной борьбы за личный престиж, то основным силам страны следовало свой вес и свой опыт бросить на чашу весов порядка, вынудив тем самым стрелку качнуться, и без колебаний, в их сторону.
Он хотел сказать всего несколько слов. Обратить внимание, что живут они в чрезвычайное время.
Сидя за столом, председательствующий Жозе Бараона слушал Диого Релваса и в знак согласия – кивал головой. Положением своим Жозе Бараона был обязан королевской скобе, которая посетила его имения в Алентежо и охотилась в Вила-Висозе. В связи с этим Диого Релвас испытывал определенную досаду, однако сейчас соперничать с Жозе Бараоной было нельзя, а потом) хозяин Алдебарана откладывал это до лучших времен. Ничего, будет и на его улице праздник.
Да, они жили в чрезвычайное время.
Перед его глазами маячили головы, сливались в одну, образуя единую массу, которая собиралась с духом, чтобы атаковать его. Масса эта была бесформенной, у нее ничего не было, кроме глаз, сотен, тысяч глаз, которые следили за ним, чего-то ждали or него, а что именно – он не знал. Только спустя какое-то время он различил в этой массе Зе Ботто и Перейру Салданью, сидящих во втором ряду.
– И раз мы должны быть начеку по отношению к врагам, которые обступили со всех сторон земледельца, мы должны обнаружить… разоблачить… и наказать… тех, что были в цитадели и сотрудничали с врагами, а некоторые так даже ворота врагам открывали.
Земледельцы, увлеченные могучим низким голосом хозяина Алдебарана, разразились криками одобрения и зааплодировали.
– И мы должны им отказать в нашей дружбе…
Сделав два шага вперед, он почти указывал на них пальцем, испепелял взглядом и, точно заразившись нервным напряжением толпы, стал средоточием ее воли. Диого Релвас ощутил полную раскованность: похоже, тело его теперь жило само по себе и ему не подчинялось, только голова и руки, да хмурый взгляд и все время говорящий рот – рупор этой глазастой массы, которая временами сжималась, точно собираясь пасть ниц, и тут же грозилась подняться, пойти стеной и зайтись в криках.
– Они совершают эти безумства, потому что безумны. Идут к пропасти, потому что слепы. Но нас они к яме слепых и безумных не увлекут…
Голос его прерывался, нуждаясь в передышке.
– Пусть они оставят деревню в покое, пусть она живет своей буколической жизнью, мирно, как учит людей сама земля. Пусть хозяин и раб будут одной семьей, людьми одной крови. Пусть деревенская кровь продолжает быть кровью и плотью бога, потому что из деревенских рук мы получаем хлеб и вино… Никогда холодная сталь машины не заменит нам всевышнего… Никогда не заменит она нам крестьянина и ту роль, что он играет в жизни нации…
Усталый, он сел и принялся вытирать лицо платком, а люди пошли к нему, чтобы пожать руку, пошли следом за Бараоной, который сделал это первым; он подошел к Релвасу, обнял его и предложил занять почетное место за председательским столом. Нет, Релвас до конца не осознавал того, что сказал, как не осознавал и того, что все его поздравляли. Он только видел тех двоих, сидящих во втором ряду, почти слившихся в единое существо, мертвенно-бледных, потерпевших неудачу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100
– Но в Африке, если вы в Африку вложите конто, через три года вы будете иметь три конто. Здесь же конто и останется конто… Продайте мне акции компании заливных земель, за каждую плачу два конто с половиной. Никто и никогда еще столько не платил.
Внук дергал деда за руку, просясь в обратный путь: здесь ему уже все наскучило. Диого Релвас сделал вид, что занялся ребенком, но сам был внимателен к каждому движению Зе Ботто и Салданьи и тут же заметил, что Салданья сделал Зе Ботто какой-то знак, значение которого ему было не ясно.
– Ну, Руй Диого, а ты, ты купишь эти земли?
Парнишка пожал плечами.
– Это же сухая глина…
«Вот именно, сухая глина, это точно!» – подумал хозяин Алдебарана.
– Я возьму пробу, если вы, конечно, разрешите. Играю в открытую, посмотрим, каков будет результат. И через месяц дам ответ…
И тут же он увидел и того и другого несколько сконфуженными.
– Я не хочу так долго ждать. Я не хочу быть связанным обязательствами…
Только тут Диого Релвас понял, почему его пригласили Салданья и Ботто: они хотели освободиться от обязательств. Теперь было нетрудно понять, что за всем этим стояла индустрия.
– Десять конто, пойдет?
– Нет, нет. За десять я оставлю себе. Релвас повернулся к Ботто.
– Ты считаешь, что я мало даю?
Смущенный Зе Ботто оставил вопрос без ответа и двинулся вместе с внуком Релваса к коляске. Близился час обеда, и все, похоже, заторопились. И все же хозяин Алдебарана бросил еще несколько слов своим зычным голосом:
– Хочу предупредить, Перейра Салданья, чтобы больше вы меня не беспокоили продажей ваших земель, которые вы намереваетесь сбыть промышленным предприятиям. Пусть подобные сделки будут сделками с вашей совестью. И знайте, я вас освобождаю от данного вами слова несколько лет назад, в моем доме. Теперь слово чести изнашивается очень быстро, и не в моих правилах сохранять его за других. Я быть хранителем музея диковинных вещей не собираюсь…
Салданья почувствовал себя неловко, хотел что-то сказать в оправдание, но понял, что его держат за шиворот, хотя Релвас находился от него на приличном расстоянии.
– Знаете, Релвас… У меня было предложение, хотел бы услышать ваше…
– Я вам скажу только одно: придет день, когда вы узнаете цену всему тому, что сейчас продаете. Не говоря уже о спокойствии, которого так нам будет не хватать… А ведь спокойствие-то не купишь ни за какие деньги.
Он подошел к коляске.
– Теперь сзади сяду я с внуком. А вы оба садитесь на облучок. Но будьте внимательны, не давайте лошадям закусить удила. Это опасно… – И, сжав руку Зе Ботто: – Вы все слышали, Зе Ботто?
Спустя несколько месяцев Диого Релвасу стало известно, что эти самые бесплодные горы были проданы одной цементной компании. Это ему подтвердили и в Португальском банке. Гидра – так называл Релвас промышленность – наступала со стороны Лиссабона. Бдительность следовало усилить. И Релвас решил, что соберет вокруг себя тех землевладельцев, которые понимали смертельную опасность, грозившую нации.
Когда же на одном из больших собраний земледельцев Юга хозяину Алдебарана предоставили слово, он решил забить тревогу. Обычно он отказывался выступать на собраниях, считая, что одним его присутствием все сказано. Истерия толпы, как и любых собраний, выводила его из себя. Это очень походило на безумие. Или на театр, да, именно на театр, где показывают мелодраму, вызывающую если не презрение, то смех. Но ведь все слепые и поводыри слепых идут, сами того не ведая, к пропасти, к яме, в которой все, что еще могло бы жить, погибает.
Если политика, хоть это и абсурдно, была для некоторых общественных деятелей ареной борьбы за личный престиж, то основным силам страны следовало свой вес и свой опыт бросить на чашу весов порядка, вынудив тем самым стрелку качнуться, и без колебаний, в их сторону.
Он хотел сказать всего несколько слов. Обратить внимание, что живут они в чрезвычайное время.
Сидя за столом, председательствующий Жозе Бараона слушал Диого Релваса и в знак согласия – кивал головой. Положением своим Жозе Бараона был обязан королевской скобе, которая посетила его имения в Алентежо и охотилась в Вила-Висозе. В связи с этим Диого Релвас испытывал определенную досаду, однако сейчас соперничать с Жозе Бараоной было нельзя, а потом) хозяин Алдебарана откладывал это до лучших времен. Ничего, будет и на его улице праздник.
Да, они жили в чрезвычайное время.
Перед его глазами маячили головы, сливались в одну, образуя единую массу, которая собиралась с духом, чтобы атаковать его. Масса эта была бесформенной, у нее ничего не было, кроме глаз, сотен, тысяч глаз, которые следили за ним, чего-то ждали or него, а что именно – он не знал. Только спустя какое-то время он различил в этой массе Зе Ботто и Перейру Салданью, сидящих во втором ряду.
– И раз мы должны быть начеку по отношению к врагам, которые обступили со всех сторон земледельца, мы должны обнаружить… разоблачить… и наказать… тех, что были в цитадели и сотрудничали с врагами, а некоторые так даже ворота врагам открывали.
Земледельцы, увлеченные могучим низким голосом хозяина Алдебарана, разразились криками одобрения и зааплодировали.
– И мы должны им отказать в нашей дружбе…
Сделав два шага вперед, он почти указывал на них пальцем, испепелял взглядом и, точно заразившись нервным напряжением толпы, стал средоточием ее воли. Диого Релвас ощутил полную раскованность: похоже, тело его теперь жило само по себе и ему не подчинялось, только голова и руки, да хмурый взгляд и все время говорящий рот – рупор этой глазастой массы, которая временами сжималась, точно собираясь пасть ниц, и тут же грозилась подняться, пойти стеной и зайтись в криках.
– Они совершают эти безумства, потому что безумны. Идут к пропасти, потому что слепы. Но нас они к яме слепых и безумных не увлекут…
Голос его прерывался, нуждаясь в передышке.
– Пусть они оставят деревню в покое, пусть она живет своей буколической жизнью, мирно, как учит людей сама земля. Пусть хозяин и раб будут одной семьей, людьми одной крови. Пусть деревенская кровь продолжает быть кровью и плотью бога, потому что из деревенских рук мы получаем хлеб и вино… Никогда холодная сталь машины не заменит нам всевышнего… Никогда не заменит она нам крестьянина и ту роль, что он играет в жизни нации…
Усталый, он сел и принялся вытирать лицо платком, а люди пошли к нему, чтобы пожать руку, пошли следом за Бараоной, который сделал это первым; он подошел к Релвасу, обнял его и предложил занять почетное место за председательским столом. Нет, Релвас до конца не осознавал того, что сказал, как не осознавал и того, что все его поздравляли. Он только видел тех двоих, сидящих во втором ряду, почти слившихся в единое существо, мертвенно-бледных, потерпевших неудачу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100