сидя в своих носилках неподалеку от пристани, Сетхем наблюдала всю эту бурную сцену, правда, так и не разобрав слов и не узнав действующих лиц.
Собака Паакера издохла, боль в руке не давала ему покоя, а в сердце его кипело бешенство.
– Рамсесово отродье! – злобно рычал он. – Искатели приключений! Я с ними еще рассчитаюсь. Мена и Рамсес – одна шайка. Я обоих их принесу в жертву!
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Паакер решил отправить труп своего пса в Кинополь – в город, где собаку считали священным животным, – чтобы там его набальзамировали и похоронили. Когда барка, увозившая его мать и труп собаки, отчалила наконец от пристани, сам он направился к Дому Сети. В ночь после праздника там обычно устраивали большое пиршество для знатных жрецов некрополя и фиванских храмов, а также для прибывших на торжество посланцев из других номов и избранных сановников.
Некогда отец его, если только он был в Фивах, неизменно присутствовал на этом пиршестве. Сам же Паакер сегодня впервые удостоился такой великой чести. Многие добивались приглашения – этого знака высшего отличия, и Паакер, как дал ему вчера понять Амени, должен быть благодарен за честь самому везиру.
Мать перевязала ему руку, пораненную Рамери. Рука сильно болела, но Паакер ни за что не согласился бы пропустить пиршество в Доме Сети, хотя шел туда не без страха. По древности и знатности род его не уступал другим знатным родам Египта, – более того, по чистоте крови он не уступал самому фараону, и все же Паакер никогда не чувствовал себя свободно в обществе вельмож.
Жрецом он не был, хотя и носил звание писца. Он был воином, но не стоял в одном ряду с героями армии фараона. Он был воспитан в духе строгой верности долгу и ревностно исполнял свое дело, но его житейские привычки резко отличались от условностей, принятых в том обществе, украшением которого был его отец, человек отважный и великодушный.
Паакер не был скуп. Он не дорожил унаследованными от отца сокровищами, и щедрость, как видно, не была ему чужда. Однако грубость его души ярче проявлялась именно тогда, когда Паакер бывал щедр, потому что он не уставал потом упрекать в неблагодарности людей, им облагодетельствованных. К тому же он считал, что щедрость дает ему право грубо обращаться с этими людьми и требовать от них чего угодно. Тем самым лучшие порывы Паакера приносили ему скорее врагов, чем друзей.
Паакер отнюдь не был, что называется, благородной натурой, он был эгоистом, который с одинаковой легкостью топтал и цветы и пески пустыни, чтобы сократить путь к цели. Это свойство его характера проявлялось решительно во всем: в звуках его голоса, в грубых чертах лица, в напыщенности его приземистой фигуры, в каждом его движении.
В военном лагере он мог себя вести как ему заблагорассудится. Иное дело – в обществе людей его круга. По этой причине, равно как и потому, что Паакер не умел поддерживать легкую и непринужденную беседу, необходимую в этом обществе, он всегда чувствовал себя в нем неловко. Пожалуй, он даже отклонил бы приглашение Амени, если бы оно не льстило его тщеславию.
Было уже поздно. Однако пиршество начиналось не раньше полуночи, так как до этого гости еще смотрели представление, разыгрываемое на священном озере при свете фонарей и факелов. Обычным сюжетом такого представления была божественная судьба Исиды и Осириса.
Когда Паакер вошел в празднично убранный зал, все гости были уже в сборе. Явился и везир Ани – он сидел справа от Амени на почетном месте – во главе среднего стола. Много мест за этим столом оставалось незанятыми, потому что пророки и посвященные фиванского храма Амона, извинившись, сообщили, что не могут присутствовать на пиршестве. Они были верными сторонниками Рамсеса и его семьи; их престарелый настоятель не одобрял дерзости Амени по отношению к детям фараона, и, кроме того, всю историю с чудесным перемещением сердца овна они воспринимали как враждебный выпад против всеми почитаемого и щедро одаренного самим фараоном государственного храма Амона.
Махор направился было к столу, за которым сидел начальник победоносных войск, возвратившихся из Эфиопии, а также другие прославленные воины. Возле военачальника было свободное место. На это место и хотел сесть Паакер, но, заметив, как военачальник кивнул своему соседу, чтобы тот придвинулся к нему, понял, что этот человек не хочет сидеть с ним рядом, и, злобно сверкнув глазами, отвернулся от стола военных.
Никто не хотел видеть Паакера за своим столом, а военачальник сказал даже, что вино покажется ему кислым, если этот болван будет торчать у него перед глазами.
Взгляды всех гостей обратились к махору, бродившему по залу в поисках места. Видя, что никто не приглашает его к себе, он почувствовал, как кровь закипела у него в жилах. Охотнее всего он со словами проклятия покинул бы сейчас этот зал. Он уже повернул было к выходу, как вдруг его окликнул везир, обменявшись перед тем несколькими словами с Амени. Он предложил махору занять приготовленное для него место, указав при этом на стул, предназначавшийся для первого пророка государственного храма.
Отвесив низкий поклон везиру, Паакер занял это почетное место, не отваживаясь поднять глаз, так как боялся увидеть насмешливые или удивленные лица. Но, несмотря на это, он все же мысленно представлял себе своего деда Асса и своего отца сидящими лишь где-то около этого места, как это и бывало в действительности.
Разве он не был их потомком и наследником? Разве его мать Сетхем не царского рода? Неужели же Дом Сети не обязан отблагодарить его за щедрые жертвоприношения?
Слуга возложил на его широкие плечи венок, другой слуга подал ему вино и еду. Тут только Паакер осмелился поднять глаза, но, встретившись с лукавыми, блестящими глазами второго пророка Гагабу, сидевшего прямо против него, сразу же снова опустил взгляд.
Но вот везир заговорил с ним и, полуобернувшись к сидевшим за столом, стал рассказывать, что махор собирается завтра ехать в Сирию, где он вновь приступит к исполнению своих трудных обязанностей. При этом Паакеру показалось, что Ани словно бы извинялся перед окружающими за то, что посадил его на столь почетное место. Наконец, Ани поднял кубок и выпил за блестящий успех разведок махора и за победоносный исход всех предстоящих ему сражений. Верховный жрец поддержал везира и громким голосом поблагодарил Паакера от имени Дома Сети за прекрасный участок пашни, который он пожертвовал храму в это утро в качестве праздничного дара.
Послышались одобрительные голоса, и чувство неуверенности постепенно начало покидать Паакера.
Его рука сильно болела, на ней по-прежнему была повязка, наложенная матерью.
– Ты ранен? – осведомился везир, указывая на перевязанную руку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146
Собака Паакера издохла, боль в руке не давала ему покоя, а в сердце его кипело бешенство.
– Рамсесово отродье! – злобно рычал он. – Искатели приключений! Я с ними еще рассчитаюсь. Мена и Рамсес – одна шайка. Я обоих их принесу в жертву!
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Паакер решил отправить труп своего пса в Кинополь – в город, где собаку считали священным животным, – чтобы там его набальзамировали и похоронили. Когда барка, увозившая его мать и труп собаки, отчалила наконец от пристани, сам он направился к Дому Сети. В ночь после праздника там обычно устраивали большое пиршество для знатных жрецов некрополя и фиванских храмов, а также для прибывших на торжество посланцев из других номов и избранных сановников.
Некогда отец его, если только он был в Фивах, неизменно присутствовал на этом пиршестве. Сам же Паакер сегодня впервые удостоился такой великой чести. Многие добивались приглашения – этого знака высшего отличия, и Паакер, как дал ему вчера понять Амени, должен быть благодарен за честь самому везиру.
Мать перевязала ему руку, пораненную Рамери. Рука сильно болела, но Паакер ни за что не согласился бы пропустить пиршество в Доме Сети, хотя шел туда не без страха. По древности и знатности род его не уступал другим знатным родам Египта, – более того, по чистоте крови он не уступал самому фараону, и все же Паакер никогда не чувствовал себя свободно в обществе вельмож.
Жрецом он не был, хотя и носил звание писца. Он был воином, но не стоял в одном ряду с героями армии фараона. Он был воспитан в духе строгой верности долгу и ревностно исполнял свое дело, но его житейские привычки резко отличались от условностей, принятых в том обществе, украшением которого был его отец, человек отважный и великодушный.
Паакер не был скуп. Он не дорожил унаследованными от отца сокровищами, и щедрость, как видно, не была ему чужда. Однако грубость его души ярче проявлялась именно тогда, когда Паакер бывал щедр, потому что он не уставал потом упрекать в неблагодарности людей, им облагодетельствованных. К тому же он считал, что щедрость дает ему право грубо обращаться с этими людьми и требовать от них чего угодно. Тем самым лучшие порывы Паакера приносили ему скорее врагов, чем друзей.
Паакер отнюдь не был, что называется, благородной натурой, он был эгоистом, который с одинаковой легкостью топтал и цветы и пески пустыни, чтобы сократить путь к цели. Это свойство его характера проявлялось решительно во всем: в звуках его голоса, в грубых чертах лица, в напыщенности его приземистой фигуры, в каждом его движении.
В военном лагере он мог себя вести как ему заблагорассудится. Иное дело – в обществе людей его круга. По этой причине, равно как и потому, что Паакер не умел поддерживать легкую и непринужденную беседу, необходимую в этом обществе, он всегда чувствовал себя в нем неловко. Пожалуй, он даже отклонил бы приглашение Амени, если бы оно не льстило его тщеславию.
Было уже поздно. Однако пиршество начиналось не раньше полуночи, так как до этого гости еще смотрели представление, разыгрываемое на священном озере при свете фонарей и факелов. Обычным сюжетом такого представления была божественная судьба Исиды и Осириса.
Когда Паакер вошел в празднично убранный зал, все гости были уже в сборе. Явился и везир Ани – он сидел справа от Амени на почетном месте – во главе среднего стола. Много мест за этим столом оставалось незанятыми, потому что пророки и посвященные фиванского храма Амона, извинившись, сообщили, что не могут присутствовать на пиршестве. Они были верными сторонниками Рамсеса и его семьи; их престарелый настоятель не одобрял дерзости Амени по отношению к детям фараона, и, кроме того, всю историю с чудесным перемещением сердца овна они воспринимали как враждебный выпад против всеми почитаемого и щедро одаренного самим фараоном государственного храма Амона.
Махор направился было к столу, за которым сидел начальник победоносных войск, возвратившихся из Эфиопии, а также другие прославленные воины. Возле военачальника было свободное место. На это место и хотел сесть Паакер, но, заметив, как военачальник кивнул своему соседу, чтобы тот придвинулся к нему, понял, что этот человек не хочет сидеть с ним рядом, и, злобно сверкнув глазами, отвернулся от стола военных.
Никто не хотел видеть Паакера за своим столом, а военачальник сказал даже, что вино покажется ему кислым, если этот болван будет торчать у него перед глазами.
Взгляды всех гостей обратились к махору, бродившему по залу в поисках места. Видя, что никто не приглашает его к себе, он почувствовал, как кровь закипела у него в жилах. Охотнее всего он со словами проклятия покинул бы сейчас этот зал. Он уже повернул было к выходу, как вдруг его окликнул везир, обменявшись перед тем несколькими словами с Амени. Он предложил махору занять приготовленное для него место, указав при этом на стул, предназначавшийся для первого пророка государственного храма.
Отвесив низкий поклон везиру, Паакер занял это почетное место, не отваживаясь поднять глаз, так как боялся увидеть насмешливые или удивленные лица. Но, несмотря на это, он все же мысленно представлял себе своего деда Асса и своего отца сидящими лишь где-то около этого места, как это и бывало в действительности.
Разве он не был их потомком и наследником? Разве его мать Сетхем не царского рода? Неужели же Дом Сети не обязан отблагодарить его за щедрые жертвоприношения?
Слуга возложил на его широкие плечи венок, другой слуга подал ему вино и еду. Тут только Паакер осмелился поднять глаза, но, встретившись с лукавыми, блестящими глазами второго пророка Гагабу, сидевшего прямо против него, сразу же снова опустил взгляд.
Но вот везир заговорил с ним и, полуобернувшись к сидевшим за столом, стал рассказывать, что махор собирается завтра ехать в Сирию, где он вновь приступит к исполнению своих трудных обязанностей. При этом Паакеру показалось, что Ани словно бы извинялся перед окружающими за то, что посадил его на столь почетное место. Наконец, Ани поднял кубок и выпил за блестящий успех разведок махора и за победоносный исход всех предстоящих ему сражений. Верховный жрец поддержал везира и громким голосом поблагодарил Паакера от имени Дома Сети за прекрасный участок пашни, который он пожертвовал храму в это утро в качестве праздничного дара.
Послышались одобрительные голоса, и чувство неуверенности постепенно начало покидать Паакера.
Его рука сильно болела, на ней по-прежнему была повязка, наложенная матерью.
– Ты ранен? – осведомился везир, указывая на перевязанную руку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146