Круг представлений толпы узок…
– И поэтому мы, львы, крошим и поливаем соусом, словно для больного со слабым желудком, тот кусок, который сами проглатываем зараз.
– Нет! Нет! Мы лишь чувствуем, что обязаны разбавить и подсластить тот крепкий напиток, который может свалить с ног и мужчину, прежде чем мы подносим его детям, духовно несовершеннолетним. В символических образах, наконец, в прекрасном и красочном мифе мудрецы древности, правда, сокрыли высшие истины, но в то же время они преподнесли их толпе в виде, доступном ее пониманию.
– Доступном пониманию? – переспросил врач. – К чему же тогда скрывать их?
– А ты думаешь, толпа смогла бы взглянуть в лицо неприкрытой, обнаженной истине и не прийти при этом в отчаяние?
– Если я могу смотреть ей в лицо, значит, это может всякий, кто смотрит вперед и не стремится увидеть ничего иного, как одну только истину! – вскричал врач. – Мы оба знаем, что все предметы, нас окружающие, таковы, какими они отражаются в зеркале нашей души, более или менее подготовленном к этому. Я вижу серое серым, а белое – белым и привык, когда хочу познать что-либо, отбрасывать прочь свои иллюзии, если только они вообще возникают в моем трезвом мозгу. Ты смотришь на вещи так же прямо, как и я, но у тебя в душе все преобразуется, ибо в ней трудятся незримые ваятели, они исправляют кривое, преображают безликое, еще более украшают привлекательное. А все потому, что ты – поэт, художник, я же всего лишь человек, стремящийся к истине.
– Всего лишь? – спросил Пентаур. – Именно за это стремление, я и ценю тебя так высоко. Даты ведь знаешь, что и я ищу одну только истину.
Врач кивнул другу.
– Знаю, знаю! Однако наши дороги лежат рядом и нигде не сходятся, а наша конечная цель – решить загадку, у которой столько ответов. Ты думаешь, что решил ее правильно, а она, быть может, вовсе не разрешима.
– Раз так, будем довольствоваться наиболее подходящим и прекрасным решением.
– Прекрасным? – раздраженно воскликнул Небсехт. – Может ли быть прекрасным то чудовище, что вы называете божеством, это гигантское тело, которое вечно порождает самого себя ради того только, чтобы потом себя же и поглотить? Божество – это все то, утверждаете вы, что удовлетворяется самим собой. Говорят, оно вечно – и это справедливо, ибо оно забирает обратно все, что исходит от него, ибо этот великий скупой не дарит ни единой песчинки, ни единого лучика, ни одного пузырька воздуха, не потребовав их обратно. И правит он безо всякой цели, без разума и любви, а лишь на основе одной тиранической необходимости, рабом которой является он сам. Только через него самого можно объяснить это трусливое существо, скрывающееся под покровом непостижимости, который я хотел бы сорвать. Вот как понимаю я то, что вы называете божеством!
– Оно отвратительно! – согласился Пентаур. – А все лишь потому, что ты забываешь об одном: основой всего сущего, силой, движущей всей вселенной, мы признаем разум, что проявляется в гармонии частей божества и в нас самих, ибо и мы сами сотканы из его материи и в нас вложена частица его души.
– Так неужели битва жизни разумна? – спросил Небсехт. – Неужели эти вечные удары, повергающие нас наземь ради того, чтобы затем вновь дать возможность встать на ноги, так уж целесообразны и мудры? Вводя разум во вселенную, вы тешите себя вымышленным повелителем, который до ужаса похож на тех владык, что вы показываете народу.
– Это только так кажется, – возразил Пентаур. – Дело в том, что сверхъестественное можно объяснить лишь посредством восприятия чувств. Из-за того, что божество проявляется как всемирный разум, мы именуем его «словом». Тот, кто облекает свои члены словом, как говорят об этом священные тексты, являет собой волю, придающую вещам различие их форм. Скарабей, который «рождается как свой собственный сын», напоминает нам вечно самообновляющуюся силу становления в природе, а она-то и побуждает тебя назвать наше божество чудовищем. Силу эту ты не в состоянии отрицать, равно как и удачный выбор этого образа, – ты же знаешь, что среди скарабеев есть только самцы и они порождают самих себя.
Небсехт усмехнулся и сказал:
– Если все ваши таинства столь же правдивы, сколь удачно выбран этот образ, тогда ваше дело плохо. Я уже много лет живу в дружбе и соседстве с навозными жуками. Я хорошо изучил их и заверяю тебя, что у них тоже есть самцы и самки, как и у кошек, обезьян или людей. Твоего «доброго божества» я не знаю и никак не могу понять, почему вы вообще различаете во вселенной доброе и злое начало. Если вселенная действительно божество, а божество, как учит священная книга, – это добро и, кроме него, ничего не существует, где же вы тогда находите место для зла?
– Ты говоришь, как ученик, – с неудовольствием промолвил Пентаур. – Все сущее само по себе является добрым и разумным, однако беспредельное единственное божество, которое само предписало себе законы и пути бытия, придает конечному свои извечные свойства посредством непрестанного обновления и каждое мгновение переходит в непрерывно изменяющиеся формы конечного. То, что мы называем злым, бессмысленным, темным, – само по себе божественно, а потому является добрым, разумным и светлым, но наш затуманенный ум воспринимает его в искаженной форме, ибо мы видим лишь путь, а не саму цель, лишь часть, но не целое. Ты уподобляешься сейчас неискушенным слушателям, которые хулят музыкальную пьесу, когда слышат в ней нестройные звуки, а ведь арфист извлекает их из своего инструмента только для того, чтобы дать своим слушателям возможность глубже ощутить чистоту последующих гармоничных аккордов. Точно так же глупец осуждает художника, когда тот покрывает доску черной краской еще до появления картины, которая будет отчетливее выглядеть как раз на темном фоне. Точно так же ребенок ругает дерево за то, что его плоды гниют, а между тем без этого из их семян не сможет родиться новая жизнь. То, что кажется дурным, есть лишь шаг на пути к более высокому благу, а смерть – это порог новой жизни, так же как вечерняя заря исчезает во мраке ночи, чтобы вскоре переродиться в утреннюю зарю нового дня.
– Ах, до чего же это убедительно! – возмутился Небсехт. – Все, даже отталкивающее, обретает очарование в твоих устах. Но я легко могу повернуть твою мысль другой стороной и утверждать, что дурное правит миром и лишь порой дает нам отведать сладостного удовлетворения, чтобы мы еще острее чувствовали всю горечь жизни. Вы видите всюду гармонию и доброту, а по моим наблюдениям выходит, что только страсть пробуждает жизнь, что все существование есть борьба, где одно живое существо пожирает другое.
– Но неужели ты не видишь красоты всего, что тебя окружает! – восторженно воскликнул Пентаур.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146
– И поэтому мы, львы, крошим и поливаем соусом, словно для больного со слабым желудком, тот кусок, который сами проглатываем зараз.
– Нет! Нет! Мы лишь чувствуем, что обязаны разбавить и подсластить тот крепкий напиток, который может свалить с ног и мужчину, прежде чем мы подносим его детям, духовно несовершеннолетним. В символических образах, наконец, в прекрасном и красочном мифе мудрецы древности, правда, сокрыли высшие истины, но в то же время они преподнесли их толпе в виде, доступном ее пониманию.
– Доступном пониманию? – переспросил врач. – К чему же тогда скрывать их?
– А ты думаешь, толпа смогла бы взглянуть в лицо неприкрытой, обнаженной истине и не прийти при этом в отчаяние?
– Если я могу смотреть ей в лицо, значит, это может всякий, кто смотрит вперед и не стремится увидеть ничего иного, как одну только истину! – вскричал врач. – Мы оба знаем, что все предметы, нас окружающие, таковы, какими они отражаются в зеркале нашей души, более или менее подготовленном к этому. Я вижу серое серым, а белое – белым и привык, когда хочу познать что-либо, отбрасывать прочь свои иллюзии, если только они вообще возникают в моем трезвом мозгу. Ты смотришь на вещи так же прямо, как и я, но у тебя в душе все преобразуется, ибо в ней трудятся незримые ваятели, они исправляют кривое, преображают безликое, еще более украшают привлекательное. А все потому, что ты – поэт, художник, я же всего лишь человек, стремящийся к истине.
– Всего лишь? – спросил Пентаур. – Именно за это стремление, я и ценю тебя так высоко. Даты ведь знаешь, что и я ищу одну только истину.
Врач кивнул другу.
– Знаю, знаю! Однако наши дороги лежат рядом и нигде не сходятся, а наша конечная цель – решить загадку, у которой столько ответов. Ты думаешь, что решил ее правильно, а она, быть может, вовсе не разрешима.
– Раз так, будем довольствоваться наиболее подходящим и прекрасным решением.
– Прекрасным? – раздраженно воскликнул Небсехт. – Может ли быть прекрасным то чудовище, что вы называете божеством, это гигантское тело, которое вечно порождает самого себя ради того только, чтобы потом себя же и поглотить? Божество – это все то, утверждаете вы, что удовлетворяется самим собой. Говорят, оно вечно – и это справедливо, ибо оно забирает обратно все, что исходит от него, ибо этот великий скупой не дарит ни единой песчинки, ни единого лучика, ни одного пузырька воздуха, не потребовав их обратно. И правит он безо всякой цели, без разума и любви, а лишь на основе одной тиранической необходимости, рабом которой является он сам. Только через него самого можно объяснить это трусливое существо, скрывающееся под покровом непостижимости, который я хотел бы сорвать. Вот как понимаю я то, что вы называете божеством!
– Оно отвратительно! – согласился Пентаур. – А все лишь потому, что ты забываешь об одном: основой всего сущего, силой, движущей всей вселенной, мы признаем разум, что проявляется в гармонии частей божества и в нас самих, ибо и мы сами сотканы из его материи и в нас вложена частица его души.
– Так неужели битва жизни разумна? – спросил Небсехт. – Неужели эти вечные удары, повергающие нас наземь ради того, чтобы затем вновь дать возможность встать на ноги, так уж целесообразны и мудры? Вводя разум во вселенную, вы тешите себя вымышленным повелителем, который до ужаса похож на тех владык, что вы показываете народу.
– Это только так кажется, – возразил Пентаур. – Дело в том, что сверхъестественное можно объяснить лишь посредством восприятия чувств. Из-за того, что божество проявляется как всемирный разум, мы именуем его «словом». Тот, кто облекает свои члены словом, как говорят об этом священные тексты, являет собой волю, придающую вещам различие их форм. Скарабей, который «рождается как свой собственный сын», напоминает нам вечно самообновляющуюся силу становления в природе, а она-то и побуждает тебя назвать наше божество чудовищем. Силу эту ты не в состоянии отрицать, равно как и удачный выбор этого образа, – ты же знаешь, что среди скарабеев есть только самцы и они порождают самих себя.
Небсехт усмехнулся и сказал:
– Если все ваши таинства столь же правдивы, сколь удачно выбран этот образ, тогда ваше дело плохо. Я уже много лет живу в дружбе и соседстве с навозными жуками. Я хорошо изучил их и заверяю тебя, что у них тоже есть самцы и самки, как и у кошек, обезьян или людей. Твоего «доброго божества» я не знаю и никак не могу понять, почему вы вообще различаете во вселенной доброе и злое начало. Если вселенная действительно божество, а божество, как учит священная книга, – это добро и, кроме него, ничего не существует, где же вы тогда находите место для зла?
– Ты говоришь, как ученик, – с неудовольствием промолвил Пентаур. – Все сущее само по себе является добрым и разумным, однако беспредельное единственное божество, которое само предписало себе законы и пути бытия, придает конечному свои извечные свойства посредством непрестанного обновления и каждое мгновение переходит в непрерывно изменяющиеся формы конечного. То, что мы называем злым, бессмысленным, темным, – само по себе божественно, а потому является добрым, разумным и светлым, но наш затуманенный ум воспринимает его в искаженной форме, ибо мы видим лишь путь, а не саму цель, лишь часть, но не целое. Ты уподобляешься сейчас неискушенным слушателям, которые хулят музыкальную пьесу, когда слышат в ней нестройные звуки, а ведь арфист извлекает их из своего инструмента только для того, чтобы дать своим слушателям возможность глубже ощутить чистоту последующих гармоничных аккордов. Точно так же глупец осуждает художника, когда тот покрывает доску черной краской еще до появления картины, которая будет отчетливее выглядеть как раз на темном фоне. Точно так же ребенок ругает дерево за то, что его плоды гниют, а между тем без этого из их семян не сможет родиться новая жизнь. То, что кажется дурным, есть лишь шаг на пути к более высокому благу, а смерть – это порог новой жизни, так же как вечерняя заря исчезает во мраке ночи, чтобы вскоре переродиться в утреннюю зарю нового дня.
– Ах, до чего же это убедительно! – возмутился Небсехт. – Все, даже отталкивающее, обретает очарование в твоих устах. Но я легко могу повернуть твою мысль другой стороной и утверждать, что дурное правит миром и лишь порой дает нам отведать сладостного удовлетворения, чтобы мы еще острее чувствовали всю горечь жизни. Вы видите всюду гармонию и доброту, а по моим наблюдениям выходит, что только страсть пробуждает жизнь, что все существование есть борьба, где одно живое существо пожирает другое.
– Но неужели ты не видишь красоты всего, что тебя окружает! – восторженно воскликнул Пентаур.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146