– Неужели непреложная закономерность, царящая во вселенной, не наполняет тебя смиренным восхищением?
– Я никогда не искал красоты, – ответил врач. – Мне кажется даже, что я лишен того органа, который дал бы мне возможность постичь ее самостоятельно, хотя я охотно постигаю ее при твоем посредстве; что же касается закономерности в природе, то я целиком и полностью ее признаю, потому что она-то и есть истинная душа вселенной. Вы называете единственного «Тем», что означает сумма, единство, полученное сложением многих чисел. Это мне нравится, ибо составные части вселенной и силы, направляющие жизнь по путям ее развития, точно определены мерой и числом; однако красота и доброта к этому совершенно не причастны.
– Такие взгляды – прямое следствие твоих странных занятий, – огорченно промолвил Пентаур. – Ты убиваешь и разрушаешь ради того, чтобы, как ты сам говоришь, напасть на след тайны жизни. Взгляни на становление бытия в природе, раскрой пошире глаза, и красота всего, что ты увидишь вокруг, убедит тебя и без моей помощи в том, что ты молишься ложному богу.
– А я вообще никому не молюсь, – возразил Небсехт. – Ведь закон, который движет вселенной, так же мало трогают молитвы, как и ваши песочные часы. И кто тебе сказал, что я не стремлюсь напасть на след становления бытия? Ведь я уже доказал, что лучше тебя знаю пути размножения скарабеев. Я действительно убил несколько насекомых, и не только чтобы изучить их организм, но и чтобы исследовать, как он сложился. Однако именно во время этой работы мой орган восприятия красоты что-то никак не давал о себе знать. Уверяю тебя, что в созерцании созидания так же мало прелести, как и в созерцании гибели и разложения!
Пентаур вопросительно взглянул на Небсехта.
– Ладно, попытаюсь и я говорить образами, – продолжал врач. – Взгляни на это вино; как оно прозрачно, какой у него аромат! Однако виноделы давили виноград своими грубыми, мозолистыми ногами. А эти тучные нивы! Они отливают чистым золотом и дадут белую, как снег, муку, хотя колосья выросли из сгнившего зерна. Не так давно ты превозносил мне красоту огромного, почти законченного зала с колоннами в храме Амона, по ту сторону Нила, в Фивах. Им будут восхищаться грядущие поколения. А я видел, как он строился: в ужасном беспорядке валялись там глыбы камня, пыль, клубясь, спирала дыхание; не далее как три месяца назад меня послали туда, потому что больше сотни рабочих были забиты насмерть надсмотрщиками, – их заставляли под палящим солнцем шлифовать каменные плиты. Будь я, как ты, поэтом, я мог бы нарисовать тебе тысячи подобных картин, которые вряд ли пришлись бы тебе по вкусу. Но и без того у нас хватит дела наблюдать существующее и исследовать закон, движущий бытием.
– Я никогда не мог до конца понять твои стремления и удивляюсь, почему ты не занялся астрологией, – сказал Пентаур. – Ведь ты считаешь, что всю жизнь растений и животных, изменяющуюся и зависящую он условий окружающего мира, можно свести к законам, числам и мерам, как и движение звезд?
– И ты спрашиваешь меня об этом? А разве та самая гигантская рука, которая заставляет светила там, наверху, стремительно нестись по намеченным путям, не может быть настолько искусной, чтобы определять полет птиц и биение человеческого сердца?
– Вот мы снова дошли до сердца, – усмехнулся поэт. – Приблизился ли ты по крайней мере к своей цели?
Лицо врача стало очень серьезным, и он сказал:
– Быть может, завтра я получу то, что мне нужно. Послушай, вот твоя палетка с красной и черной краской, папирус и перо; можно мне взять этот лист?
– Разумеется. Но расскажи сначала…
– Лучше ни о чем не спрашивай: ты не одобришь мое намерение, и у нас снова разгорится спор.
– Мне кажется, нам нечего бояться споров, – сказал поэт, кладя руку на плечо друга. – До сей поры они были для нашей дружбы лишь связующим звеном и освежающей росой.
– Да, пока дело касалось воззрений, а не действий!
– Неужели ты хочешь раздобыть человеческое сердце?! – вскричал поэт. – Подумай о том, что ты делаешь! Ведь сердце – сосуд, куда изливается мировая душа, живущая в нас.
– Ты так твердо уверен в этом? – раздраженно спросил врач. – Ну, в таком случае подавай сюда доказательства! Случалось ли тебе когда-либо исследовать сердце? Или, может быть, этим занимался кто-нибудь из моих собратьев по врачеванию? Даже сердце преступника или пленника считается неприкосновенным, а когда мы беспомощно стоим у ложа больного, наши лекарства так же часто приносят вред, как и пользу… Почему же это происходит? Только потому, что мы, врачи, вынуждены уподобляться астрономам, от которых требуют, чтобы они наблюдали звезды сквозь толстую доску. Еще в Гелиополе я просил великого урма Рахотепа, поистине ученого главу нашего сословия, – а надо тебе сказать, что он ценил меня очень высоко, – так вот, я просил разрешить мне исследовать одного умершего аму. И он отказал, ибо великая Сохмет и доблестных семитов вводит на нивы блаженных, да и жив еще старый предрассудок: разрезать сердце, даже у животного, – грех, ибо и у него оно, мол, – вместилище души, быть может, даже человеческой, оскверненной и проклятой, и ей, прежде чем вновь предстать перед единым божеством, надлежит проделать очистительные странствия через тела животных. Но я не успокоился и заявил, что мой прадед Небсехт, несомненно, должен был исследовать человеческое сердце, прежде чем ему удалось написать свой знаменитый трактат о сердце. Урма отвечал мне, что все, написанное прадедом, было ниспослано ему божеством как откровение, потому, мол, его труд и вошел в священные писания Тота, а они стоят неколебимо и тверды, как мировой разум. Он обещал мне тишину и покой для плодотворной работы, уверял, что я – избранный ум, так что, может быть, и ко мне снизойдут боги со своим откровением. Я был в то время молод и проводил ночи в молитвах, но… я лишь худел от этого, а ум терял ясность, вместо того чтобы становиться светлее. Тогда я тайком зарезал курицу, затем стал резать крыс, наконец, кролика, рассекал их сердца, прослеживал выходящие из них сосуды. Теперь я знаю лишь немногим больше, чем тогда, но я должен добраться до истины, а для этого мне нужно человеческое сердце!
– Что оно тебе даст? – спросил Пентаур. – Неужели ты надеешься, что твои глаза простого смертного увидят невидимое и беспредельное?
– Известен ли тебе трактат моего прадеда?
– Немного, – отвечал поэт. – Он говорит там, что куда бы он ни положил свои пальцы – на голову ли, на руки или на живот, – он всюду встречает сердце, ибо его сосуды протянулись во все члены, а само сердце – связующий узел всех этих сосудов. Он подробно объясняет, как эти сосуды распределены по членам, доказывает – не так ли?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146
– Я никогда не искал красоты, – ответил врач. – Мне кажется даже, что я лишен того органа, который дал бы мне возможность постичь ее самостоятельно, хотя я охотно постигаю ее при твоем посредстве; что же касается закономерности в природе, то я целиком и полностью ее признаю, потому что она-то и есть истинная душа вселенной. Вы называете единственного «Тем», что означает сумма, единство, полученное сложением многих чисел. Это мне нравится, ибо составные части вселенной и силы, направляющие жизнь по путям ее развития, точно определены мерой и числом; однако красота и доброта к этому совершенно не причастны.
– Такие взгляды – прямое следствие твоих странных занятий, – огорченно промолвил Пентаур. – Ты убиваешь и разрушаешь ради того, чтобы, как ты сам говоришь, напасть на след тайны жизни. Взгляни на становление бытия в природе, раскрой пошире глаза, и красота всего, что ты увидишь вокруг, убедит тебя и без моей помощи в том, что ты молишься ложному богу.
– А я вообще никому не молюсь, – возразил Небсехт. – Ведь закон, который движет вселенной, так же мало трогают молитвы, как и ваши песочные часы. И кто тебе сказал, что я не стремлюсь напасть на след становления бытия? Ведь я уже доказал, что лучше тебя знаю пути размножения скарабеев. Я действительно убил несколько насекомых, и не только чтобы изучить их организм, но и чтобы исследовать, как он сложился. Однако именно во время этой работы мой орган восприятия красоты что-то никак не давал о себе знать. Уверяю тебя, что в созерцании созидания так же мало прелести, как и в созерцании гибели и разложения!
Пентаур вопросительно взглянул на Небсехта.
– Ладно, попытаюсь и я говорить образами, – продолжал врач. – Взгляни на это вино; как оно прозрачно, какой у него аромат! Однако виноделы давили виноград своими грубыми, мозолистыми ногами. А эти тучные нивы! Они отливают чистым золотом и дадут белую, как снег, муку, хотя колосья выросли из сгнившего зерна. Не так давно ты превозносил мне красоту огромного, почти законченного зала с колоннами в храме Амона, по ту сторону Нила, в Фивах. Им будут восхищаться грядущие поколения. А я видел, как он строился: в ужасном беспорядке валялись там глыбы камня, пыль, клубясь, спирала дыхание; не далее как три месяца назад меня послали туда, потому что больше сотни рабочих были забиты насмерть надсмотрщиками, – их заставляли под палящим солнцем шлифовать каменные плиты. Будь я, как ты, поэтом, я мог бы нарисовать тебе тысячи подобных картин, которые вряд ли пришлись бы тебе по вкусу. Но и без того у нас хватит дела наблюдать существующее и исследовать закон, движущий бытием.
– Я никогда не мог до конца понять твои стремления и удивляюсь, почему ты не занялся астрологией, – сказал Пентаур. – Ведь ты считаешь, что всю жизнь растений и животных, изменяющуюся и зависящую он условий окружающего мира, можно свести к законам, числам и мерам, как и движение звезд?
– И ты спрашиваешь меня об этом? А разве та самая гигантская рука, которая заставляет светила там, наверху, стремительно нестись по намеченным путям, не может быть настолько искусной, чтобы определять полет птиц и биение человеческого сердца?
– Вот мы снова дошли до сердца, – усмехнулся поэт. – Приблизился ли ты по крайней мере к своей цели?
Лицо врача стало очень серьезным, и он сказал:
– Быть может, завтра я получу то, что мне нужно. Послушай, вот твоя палетка с красной и черной краской, папирус и перо; можно мне взять этот лист?
– Разумеется. Но расскажи сначала…
– Лучше ни о чем не спрашивай: ты не одобришь мое намерение, и у нас снова разгорится спор.
– Мне кажется, нам нечего бояться споров, – сказал поэт, кладя руку на плечо друга. – До сей поры они были для нашей дружбы лишь связующим звеном и освежающей росой.
– Да, пока дело касалось воззрений, а не действий!
– Неужели ты хочешь раздобыть человеческое сердце?! – вскричал поэт. – Подумай о том, что ты делаешь! Ведь сердце – сосуд, куда изливается мировая душа, живущая в нас.
– Ты так твердо уверен в этом? – раздраженно спросил врач. – Ну, в таком случае подавай сюда доказательства! Случалось ли тебе когда-либо исследовать сердце? Или, может быть, этим занимался кто-нибудь из моих собратьев по врачеванию? Даже сердце преступника или пленника считается неприкосновенным, а когда мы беспомощно стоим у ложа больного, наши лекарства так же часто приносят вред, как и пользу… Почему же это происходит? Только потому, что мы, врачи, вынуждены уподобляться астрономам, от которых требуют, чтобы они наблюдали звезды сквозь толстую доску. Еще в Гелиополе я просил великого урма Рахотепа, поистине ученого главу нашего сословия, – а надо тебе сказать, что он ценил меня очень высоко, – так вот, я просил разрешить мне исследовать одного умершего аму. И он отказал, ибо великая Сохмет и доблестных семитов вводит на нивы блаженных, да и жив еще старый предрассудок: разрезать сердце, даже у животного, – грех, ибо и у него оно, мол, – вместилище души, быть может, даже человеческой, оскверненной и проклятой, и ей, прежде чем вновь предстать перед единым божеством, надлежит проделать очистительные странствия через тела животных. Но я не успокоился и заявил, что мой прадед Небсехт, несомненно, должен был исследовать человеческое сердце, прежде чем ему удалось написать свой знаменитый трактат о сердце. Урма отвечал мне, что все, написанное прадедом, было ниспослано ему божеством как откровение, потому, мол, его труд и вошел в священные писания Тота, а они стоят неколебимо и тверды, как мировой разум. Он обещал мне тишину и покой для плодотворной работы, уверял, что я – избранный ум, так что, может быть, и ко мне снизойдут боги со своим откровением. Я был в то время молод и проводил ночи в молитвах, но… я лишь худел от этого, а ум терял ясность, вместо того чтобы становиться светлее. Тогда я тайком зарезал курицу, затем стал резать крыс, наконец, кролика, рассекал их сердца, прослеживал выходящие из них сосуды. Теперь я знаю лишь немногим больше, чем тогда, но я должен добраться до истины, а для этого мне нужно человеческое сердце!
– Что оно тебе даст? – спросил Пентаур. – Неужели ты надеешься, что твои глаза простого смертного увидят невидимое и беспредельное?
– Известен ли тебе трактат моего прадеда?
– Немного, – отвечал поэт. – Он говорит там, что куда бы он ни положил свои пальцы – на голову ли, на руки или на живот, – он всюду встречает сердце, ибо его сосуды протянулись во все члены, а само сердце – связующий узел всех этих сосудов. Он подробно объясняет, как эти сосуды распределены по членам, доказывает – не так ли?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146